Он родился болезненным, слабым волчонком, каких из жалости давят матери в первые часы жизни, избавляя от незавидной участи. Так повелось от начала, а вот его мать пощадила и сохранила, отстояв жизнь никчёмыша перед стаей. Клыка оставили жить, но не из сострадания, а потому что его мать была Лууной – чуявшей беду провидицей, той, что умела выводить волчий род из-под флажков. Он остался жить в одолжение, существуя под презрительным присмотром стаи.
Клык рос изгоем, с кем не водятся и не делятся пищей, не знающим принятия одиночкой, и даже Лууна часто не замечала его присутствие. За каждый неверный шаг он расплачивался болью, за неосторожный подход к старшим – проливал кровь.
У него не получалось жить: неумелый в охоте, робкий среди сверстников, болезненно неуклюжий, Клык вызывал всеобщее презрение, за которым обычно следует изгнание или смерть. Он был бы рад и тому, и другому – только Лууна своим авторитетом удерживала баланс его жизни. Клык продолжал прозябать волчьей тенью: ни живой, ни мёртвый, не понимающий, какой тропой ведёт беспроглядная судьба и ради чего ему дана жизнь.
На зимнее солнцестояние, когда начинается волчий гон, воздух пропитался агрессией и страстью, Клыка жёстко потрепали дерзкие переярки. Обходя стороной матёрых, они набросились на Клыка, как на добычу. Его изодрали до полусмерти не за право обладать волчицей, а просто от молодого куража, ради выхода юной злобы.
Клык принял унижение, смирился со своей участью, но, зализывая раны, впервые ощутил на себе пристальный взгляд зависшего над лежбищем кроваво-красного ночного светила; солнца мёртвых, что разделяет душу и тело, по своей прихоти дробит сознание и перерождает сущность. Небесная кровь пробудила в Клыке неведомые чувства: он бежал из стаи, чтобы, скитаясь по угорам, воем отвечать приливам тьмы.
В одну из ночей, полуживой или полумертвый, он ощутил, как вокруг него остановилось время: снег не скрипел на лапах и звёзды забыли своё кружение, когда Клык воспарил над спящим лесом, словно очнувшийся от сна мотылёк.
Он видел, как несётся по бесконечному небу к сияющей Луне, что была не только его матерью, а прародительницей всех волков, яростной и самовольной душой скитания и охоты, душой Смерти. Луна манила и отталкивала, дразнила и пугала Клыка одновременно, словно желая в нём видеть того, кем он не был и никогда не мог стать.
Не понимая, чего от него хочет Луна, Клык бросился вдогонку, желая обладать ею, словно всегда был свирепым и могучим волком, вожаком, перед которым замирает стая. Яростное дыхание слепило его, глаза обрастали серебряными нитями, точно ветви покрытые инеем.
Кровь закипала в жилах, голову заливал беспощадный, всепожирающий огонь, что перекраивал волчью природу в невиданное чудовище. Не понимая, и не желая понимать происходящего, Клык чуял, что разорвёт любого, дерзнувшего бросить вызов или посмевшего помешать его погоне.
Мир становился для него медленным и слабым, смешным, точно старая одутловатая мышь, расправиться с которой не составляло труда, а он желал настоящего противника, жаждал врага, что был не по зубам целой стае – потому что искал поединка с существом из иного мира.
Клык рвался навстречу Солнцу, пристально следя за его восхождением на небо, стараясь совместить высшую точку ярости с моментом атаки. Холодная, чёрная радуга расцветала в его глазах, утопавших посреди белого безмолвия. Он знал, что настигнет и одолеет Солнце: пусть не сейчас, так однажды…
Придёт время, снег станет подснежниками, лёд заговорит шёпотом волн, а иней на ветвях сменится первыми листьями – тогда Клык возьмёт власть. Не над стаей, и не над своим волчьим краем – он станет править всем Севером, всей Землёй, всем Миром.
Клык возродится волчьим Отцом.