Предисловие:
После приезда злосчастного ревизора — кандидата на разрушение тихого и плавно текущего лихоимства, чиновники первое время благодетельствовали: каждый день в уездном городе N начинался одинаково неплохо. Колпаки присутствовали у всех больных, капуста имела свое право не портится в погребах, а Аммос Федорович охладел даже к спиртному ровно на трое суток. Рука Городничего, на удивление, даже в дни благой светлости, была озолочена все равно, но теперь уже в меньших, более совестливых объемах. Бобчинский и Добчинский в то же время, с поддержкой Артемия Федоровича распустили по всему городу весть о том, что Аммос Федорович и вовсе из ума выжил и что не пора бы его заменить кем–нибудь, ибо не видели они его еще в состоянии, когда его трезвость ума поддерживалась не десяткой пропущенных чарочек, а его благоразумием. Не сошел ли он с ума, охладев к столь неотъемлемой части своей жизни? И дела он стал читать вдумчиво, и щенков у него не прибавилось. Народ диву давался, боялся и, как оказалось, не зря. Ляпкин-Тяпкин, однажды безумно огорченный своим состоянием, решил как–то добавить красок и тепла в воскресный вечер. Хотел лишь вспомнить, как оно, а в итоге, все потаенные запасы жгучей настойки оказались в его организме, одаривая тело и разум теплом всю ночь, с захватом утра и последующего дня. Так и вернулся Аммос Федорович к своему пагубному бытию, а Петр Иванович, заглянувший к нему как–то с намерением передать записку от городничего, покинул его дом неимоверно радостный.
– Оправился от безумства наш бессменный судья! Вернулся разум в голову нашего Аммоса Федоровича! – задыхаясь от последствий бега, выпалил Добчинский.
— Непременно поднимем чарку медовухи на дне рождения Анны Петровны! Вы приглашение то хоть изволили доставить? А то выглядите как–то уж очень взволнованно для человека, выполнившего поручение, —предположил городничий.
— Доставил, Антон Антонович, как же не доставить тут..
Уездный город N ожил после приезда ревизора, оправился от всеобщего стресса и возможного, столь близкого возмездия. Главные чиновники его, преступившие черту благоразумия и сострадания на малое количество времени, все равно оказались во власти корысти и жадности. А их темная власть была властью над городом. Все часы вразумления обернулись вспять и колесо беззакония и произвола вновь набрало обороты. Читатель ознакомленный и сведущий, прекрасно помнит всю ту историю обмана и многогранной возможности отображения людской и народной тени, потому хочу лишь заявить о том, что в продолжении данной истории ничего поменяться, ко всеобщему прискорбию, так и не смогло. Колесо то, может и пытались сменить, да спицы все те же. Я же, милый читатель, хочу поведать об одной интересной истории, произошедшей в том же месте, но в то же, отнюдь не благостное время.
***
Артемий Филиппович с диким усилием разлепил свои узкие глаза, ставшие предметом дополнительных усилий для организма, благодаря ударным дозам хмеля вчера. Выигранные в карточной партии с Гибнером брегеты совсем недавно поведали о наступлении полудня. Земляника даже не попытался пошевелиться в мягкой постели с несколькими одеялами, ибо ноги от вчерашних танцев и кутежа гудели даже в неподвижном состоянии. Поворот головы отозвался таким же гудком, точно и в ногах, но в разы сильнее, словно у тепловоза. В окно комнаты уже давно заглянули солнечные лучи, и отбрасывали свой свет почти на все окрестности обширной и без того светлой комнаты. Завидев некое движение в постели, Христиан Иванович, стоявший в широком коридоре, сначала подскочил на месте, а потом, словно он тоже только что оправился от последствий сегодняшней ночи, резко разлепил глаза и, надвинув очки, двинулся в комнату к Землянике.
«Артемий Филиппович, доброго дня!», — прозвучало в голове у Гибнера, но вместо этого он смог лишь достопочтенно кивнуть.
— Гибнер! Ты что же это не в больнице?! Что же такое приключилось, что ты ко мне домой в такую рань заявляешься бессовестно и нахально! Что за пренебрежение! — Земляника аж успел подтянуться на руках к резному изголовью кровати от негодования, но тут же голову пронзила боль, схожая с неудавшимся выстрелом.
— Ладно, — он недовольно поежился и поглядел на Гибнера со снисхождением. Все-таки он человек то неплохой, да и обидится тут сейчас, в позу встанет, что же я делать тогда буду, — Выкладывай, что там у тебя.
Гибнер потер нос, на котором были закреплены очки с одним подбитым пациентом окуляром, и ловким движением вытащил рукописное письмо из внутреннего кармана. Письмо было подписано авторством Луки Лукича Хлопова, который сердечно извинялся за беспокойство и возможность неверного отражения случившегося, так как он всего лишь зашел по велению жены узнать, не осталось ли свежей капусты в запасах, а тут напуганный, но очень серьезно настроенный Гибнер утащил его в свой кабинет и приказал писать, спешно переводя тяжко уловимую речь лекаря с лающего немецкого, который Лука Лукич ненавидел более всего.
Письмо гласило:
Многоуважаемый Артемий Филиппович! Спешу сообщить Вам о том, что сегодня ночью, в момент нашего почтенного отсутствия ввиду празднования дня рождения милой Анны Андреевны (Долгих ей лет, Артемий Филиппыч, я никому взаправду не поведаю о Вашем вчерашнем тет–а–тете, как Вы и просили! Можете на меня полагаться и надеяться, я человек простой, учитель, на кою волю Божью мне это нужно! Любовные дела Ваши с женою Городничего — лишь Ваши!) аж десятеро пациентов были обнаружены мертвыми в своих кроватях наутро. Я полагаю, что они отравились парами тех зловонных микстур, которые мы как раз–таки вчера изволили перенести из подвала в 10 палату. Считаю необходимым каким–нибудь из возможных способов изменить положение, так как это может повлечь еще больше смертей. Проветривание помещений помогает, но нужен кто–то, кто постоянно будет за этим следить.
С уважением, лекарь Христиан Иванович Гибнер
И Лука Лукич Хлопов, Ваша светлость!
« ...проветривание помогает… десять душ.. десять коек…. десять порций похлепок…» – начал вслух причитать Земляника.
— Христиан Иванович, милый мой, я, конечно, все понимаю, упокой Господь души их грешные, но я уже не раз говорил о том, что если человеку предначертано Богом погибнуть, то его никакие лекарства, микстуры и проветривания не спасут! Вон остальные 150 проглотов, требующих обязательно свежей капусты и чистых колпаков, живы! А все почему? Потому что Бог их охраняет и они табак курят! Хороший табак, Христиан Иванович, я лично великодушно как-то им самокруточку то отдал! Вот и Вы табака понюхайте, и успокойтесь. Всяко лучше, ежели из-за всяких пустяков переживать и меня еще в это втягивать! А лекарства не смейте выкидывать, я то прослыл к чему вы клоните! Они заморские! Глядишь разберемся, как их людям то давать. Вон, если у них запах такой сильный, видать и помогать они будут пуще прежнего. Потому пока обойдитесь проветриваниями, а главного по ним Лопушкова из 12 палаты поставьте! Он мне однажды решил всю свою любовь и благодарность выразить максимально нечестивым и бранным образом. Ступайте, Христиан Иванович, ступайте. Не грузите меня с утра пораньше!
Лекарь же, достопочтенно кивнув, уж было собрался развернуться к выходу, как тут у попечителя возникло воспоминание о сегодняшнем сне:
— Христиан Иваныч! А, Христиан Иваныч! Ну вы уж раз пришли, так хоть останьтесь у меня подольше! Отобедать не приглашаю, не знаю, все ли там готово в трактире, потому что намеревался у Городничего наесться вдоволь, но побеседовать с вами я бы не отказался.
Лекарь почесал оголенную макушку и отправился в дальний угол за стулом.
— Вы присаживайтесь, Христиан Иванович, присаживайтесь. Вы собеседник, на мой взгляд, уникальный и наилучший, а все потому что вы слушатель. Но Вы не подумайте, Христиан Иванович, слушатель Вы необычайно проницательный и диковинный и определенно с собственным мнением, которое вы не без препятствий, конечно, ввиду сложности и неповторимости русской речи, но умеете выражать!
Гибнер в то время сначала в недоумении нахмурил брови, а после расплылся в скромной улыбке и откинулся на деревянном стуле с резными ножками.
— Я вот Вам о чем хотел поведать, милый мой приятель, – начал подхалимничать Земляника, —приснился мне сегодня сон необыкновенный, который я сначала подумал, имел неосторожность забыть, а после понял, что ошибся. Меня всегда, Христиан Иванович, завораживало явление грозы, а именно молнии. Помню в детстве каждый раз, когда Господь гневался и насылал на нас такие природные катаклизмы, как грозы и бури, я всегда диву давался, и пока матушка боязливо закрывалась в комнате, я поуютнее устраивался у окна. Помню, убило у нас Терентьича молнией однажды: после хорошего отдыха с другом возвращался, вихлял, раздражал могущественную силу неровной траекторией передвижения, вот и зашибло его. Секунда и его не стало. Как могущественное возмездие… У нас в деревне никто тогда, правда, не огорчился. Тереньтьич мужиком злым был, на жену ворчал, нас, ребятишек, в сад не пускал за яблоками, а если успел заметить попытки проникновения на территорию его неприкосновенных яблоневых садов, непременно начинал браниться и хватал кочергу. И вот тогда, когда Тереньтьича не стало, у меня и появилась мысль о том, что молния, которая его зашибла была просто оружием Божьего возмездия. Что он таким образом наказывает грешных, неправедных и злых! Понимаешь, Христиан Иванович! Возмездие Господне! А мне сегодня, представляете, что приснилось? Что я молнию эту в сумку поймал!
Гибнер свел брови ко лбу и посмотрел на Землянику, словно на душевнобольного.
— Христиан Иванович, поверьте! Вот так и снилось! Как только образ Анны Андреевны с утра предо мной рассеялся, так я сразу это послание вспомнил! А иначе, чем послание это не назовешь! Вы представьте, Христиан Иванович: я, стою на вершине горы — той, которая у нас от выкапывания колодцев осталась, за губернией, руки вверх вскидываю и кричу: «Лети сюда, оружие Господа. Теперь я твой повелитель». И услышал я тогда раскаты грома страшные, и засверкало небо надо мной, и разверзлись серые небеса, и спустился к моему портфелю шар огромный и трескучий, блестящий, сверкающий и переливающийся. Озарил меня светом, одарил меня могуществом, поддался мне и стал я его повелителем, заключил его в портфеле и на том и был таков. Проснулся, обыкновенно говоря.
Христиан Иванович сидел на месте смирно и не сводил взгляда с чиновника, подозревая у него начальные симптомы белой горячки.
Божественный пазл в голове Земляники стал складываться все более стремительно, и теперь он взаправду походил на душевнобольного, терзающегося пылкими рассуждениями и беспокойными думами.
—Христиан Иванович…. Вы же понимаете, что это значит… Не зря, не зря я значит все свои нервы вкладываю в эти богоугодные заведения, не зря! Заметил Всевышний, заметил труды во его Имя, заметил веру мою искреннюю и труд мой усердный! — Земляника задумался, — А я, знаете, всегда считал, что я особенный и то, что мне что–то особенное уготовано! Что я слишком хорош для этой захолустной губернии! Слишком много делаю, а они все всегда чем–то недовольны! Капуста не та, колпаки не те, больные грязные у меня, холодно в детдомах, лечим мы их не так! И во всем меня обвиняют! Я у них виноват! А вот видишь, Бог же он все видит, воздал мне за все мои страдания! Показал, что не зря это все. Что богоугодному делу я жизнь посвятил! И будет у меня за это такое оружие, что я сам буду уничтожать неугодных в смертном мире, а мне потом наверху воздастся. Богу же помогал! Зло буду искоренять с этим оружием! Зло, Гибнер! И я даже приметил, кто у меня первой жертвой Богу будет.
Христиан Иванович, уставший слушать этот бред, который считал каким–то особенным проявлением похмелья, уж было сунул руку к часам, чтобы посмотреть сколько время, а после вспомнил, что в кармане он их уже не обнаружит, благодаря мухлежу Земляники в карточной игре. Лекарь протянул руку к брегетам, лежащим на прикроватной тумбочке, которую уже ничего не озаряло, кроме светлого вида комнаты, потому что пока Земляника изъяснялся, солнце уже успело скрыться за пуховым одеялом надвигающихся туч, как тут же его руку перехватил попечитель и выпалил:
—Гибнер, руки прочь от моих брегетов, которые я у вас в абсолютно честной карточной игре выиграл! Извольте спрашивать, пред тем, как брать чужие вещи, — он специально сделал настолько яркий интонационный акцент на предпоследнем слове, что аж сам испугался своего тембра голоса в тот момент.
Гибнер выдал недоуменное «э», промолвил трудно различимое чисто немецкое ругательство, а впоследствии, подняв глаза и занеся палец другой руки над пухлой ручонкой Земляники, перекрывающей доступ к часам правой руки, вымолвил: «Wie viel Zeit?»
Артемий Филиппович, неверно распознавший интонацию немца, дважды желавшего лишь узнать время и уже знатно раскрасневшийся от недовольства и негодования, выпалил:
—Не буду я Вам ничего продавать! Это честно мои часы! Ступайте прочь, Гибнер, Вы только меня огорчаете, да и никак не можете меня поддержать в радости от благого знамения. Какой от Вас толк….
Лекарь поспешил удалиться, не возвратив стул на место и попутно опрокинув глиняную вазу с полки.
На уездный город N, совсем недавно озаренный солнцем, стала потихоньку опускаться темная завеса из тяжелых, свинцовых туч, ломящихся от объема влаги, который они несут в себе. Начался мелкий дождик, грибным его звали в народе, и после него дружно шли в лес, развешивая после лесные трофеи на рынке на продажу. Но сейчас, когда дождь потихоньку переходил в отнюдь не легкий вариант природных циклов, жители окрестных домов, уже изрядно вымокшие, засеменили домой. Кто–то забегал в ближайшие магазины, заглядывал в трактиры или просто прятался под крышей или вовсе не сопротивлялся природной стихии. Бурлящие потоки воды, с силой хлынувшие на заскорузлую, иссушенную палящим солнцем почву канули в никуда за считанные минуты. Зато никуда не исчезал клубок людского страха, разраставшийся с каждым новым ослепительным раскатом молнии около себя. Небо вновь обрушило на незащищенную органику свои клокочущие потоки, затуманивающие все, в радиусе 5 метров. За окном бушевала настоящая буря, с нескончаемыми раскатами всемогущего грома и хрупкой опасности — молнии.
Силы природы не унимались. Обрушив на обедненную почву свою сотню литров чистой, свежей и такой манящей дождевой воды, жители не знали, что и думать: Божья ли это благодать и спасение за те нескончаемые 2 недели солнечного морока или же неискупимый и во век гнев?
Лишь один человек знал все наперед и определенно точно. Лишь Артемий Филиппович Земляника, сидящий в трактире неподалеку с Анной Андреевной, знал, зачем неведомая сила небосвода явилась в город N именно сейчас.
Артемий Филиппович сидел за столом с тарелкой теплой похлебки с мясом и его тело пробирали неожиданные мурашки. Внутри себя он радовался тому, что успел закрыть дверь трактира за собой, пред тем, как дождь усилился и обрел необычный для этой губернии размах.
«Береженого Бог бережет», — подумал он, снимая пальто.
Он завидел Анну Андреевну раньше, чем она успела сделать то же самое. Антона Антоновича рядом не оказалось, потому она, озираясь, но все–таки любезно согласилась присесть и отобедать вместе с Земляникой, который вчера весь вечер ведал ей о необычайном его успехе в делах, червонном богатстве и пылкой любви. Земляника умел льстить и лгать лучше, чем дышать. Усевшись за стол, они оба обрели спокойствие от избавления от чужих, посторонних и злых глаз, потому что последний человек, сидевший в придворном трактире, ушел на кухню. Но это спокойствие, к сожалению Анны Андреевны, продлилось совсем недолго. Земляника, мирно беседовавший и подхалимствовавший ей остаток грозного вечера, вдруг резко замолчал и словно подпрыгнул на месте.
Он услышал раскаты грома. Окутанная паутинкой красоты опасность успела дойти и до их окрестностей.
С момента первого услышанного раската Артемий Филиппович не мог и поднести ложки к губам, сомкнувшимися в первую секунду раздавшегося звука. Он глянул на висящее на крючке портмоне.
— Артемий Филиппович, вы что, испугались? Не думала, что такой солидный мужчина, как Вы, изволит бояться какой–то там грозы!
Слова Анны Андреевны, которые покушались на разрушение его раздутого эго, выдернули его из мысленного опыта, но как только льстивые оправдания и рассказы о небывалой храбрости завершились, волна предназначения захлестнула его вновь.
— Нет, Анна Андреевна, Вы не понимаете…Вы не понимаете… Вы и не поймете…, — сказал он протяжно и с ноткой разочарования. Это же не просто гроза! Это воплощение моего знамения во сне! Я должен сейчас стать посланником Господня! —Земляника перешел на крик.
— Анна Андреевна, мне нужно идти! Вы после все сами поймете, когда я вернусь с оружием и благом, дарованным самим Богом. Я избранный, потому что содержу богоугодные заведения в надлежащем облике, а не так, как кажется Городничему! Извольте меня простить за столь поспешное прощание и оставление Вас одной, но мне просто жизненно необходимо бежать.
И как только он выпалил последние слова, даже без наигранного сожаления, попечитель бросился к двери, выхватил портмоне с крючка, забыв про пальто. И вот, он уже стоит на улице под бесконечным потоком воды, гневом неба и самого Бога.
— «К горе», — мгновенно пронеслось в сознании Артемия Филипповича.
И вот, он кинулся в направлении той самой благовестной насыпной горы, которую хотели растащить уже раз сто. Он бежал, словно зашибленный молнией Тереньтьич в его детских воспоминаниях. Право слова, только не петлял и был трезв, но бежал невероятно быстро. Бежал так, как не бегал никогда. Бежал под крики людей о том, что он и вовсе полоумный, но, к счастью, для богоугодного, его пухлый силуэт исчезал слишком быстро, скрываясь в искусственном тумане дождя.
Все стало повторяться в точности, как во сне. Он находился у подножия морфеевой горы, вымокший до последней нитки, и думал, что ему делать далее. Дождь заливал уши и глаза и с каждой минутой нахождения на горе становился все менее и менее доброжелательным по ощущениям Земляники. Неведомое чувство страха охватило его, инстинкт самосохранения, пробудившийся от воспоминаний про Тереньтьича, не унимался, но Артемий Филиппович переписывал это внутри себя на неимоверное благоговение перед встречей с Богом и принятием его оружия.
Земляника сделал шаг и вскинул руки одним движением, до того резким, что он было рассек водную стену, созданную дождем.
— Портфель! Господи, прости, портфель забыл!
Богоугодный раскрыл портфель одним ловким движением, несмотря на всю скользкую невозможность данного. Успел было посетовать о намокших документах, но быстро вернулся к мыслям о Боге и истинной сути его нахождения здесь.
Он поставил портфель к своим ногам.— Подними же голову теперь свою, Артемий Филиппович, — грозно прозвучало в его мыслях.
И как только он вскинул голову к темному небосводу, он мгновенным образом осветился, заискрился и одарил Землю светом намного дольше, чем ранее.
Молния нашла его. Бог, к которому он так искренне стремился, благочестиво нарушая большинство из его заповедей жизни, нашел его.
Бездыханное тело Земляники нашли вечером того же дня, сразу после того, как завершилась гроза.
Оружие возмездия по–настоящему обрело новую силу в тот вечер. Оно действительно выстрелило тогда, заботливо отсекая зло от людского мира, подающего большие надежды и рождающего свет, хоть иногда.
