Меня завели в палату, положили на живот лёд и велели лежать два часа. Очень хотелось спать. Тело было ватным, а голова какая-то пустая.
Снова заснула. Проснулась от того, что подошла санитарка, которая принесла мои вещи из отделения патологии беременных и поесть. Есть не хотелось. Санитарка сказала, что мне можно вставать, и показала где в отделении душ.
Я привела себя в порядок. В голове постоянно вертелись слова медсестры и доктора: "зачем таким детям жить" и "вы пока ни на что не надейтесь". Ни с кем не хотелось общаться. Но надо было позвонить мужу. И маме. И сестре.
Пока шла по отделению до палаты встретила несколько молодых мам. Они, даже те кто медленно шёл вдоль стенки после кесарева, весело щебетали кто между собой, кто по телефону. Отовсюду веяло радостью.
В палате вместе со мной была молодая женщина с ребёнком. Это мне бросилось в глаза ещё при заселении, но только сейчас, окончательно придя в себя после наркоза, увидев вокруг себя остальных счастливых мам и сопящий маленький комочек в кювезе около кровати моей соседки по палате, я почувствовала себя ущербной, несчастной и одинокой. Мысли о сыне, о том, что там с ним сейчас происходит захлестнули с новой силой.
Позвонила мужу. Не помню, как я ему всё сказала. Но он уже знал. С ним, оказывается, связались из патологии беременных. Муж рассказал, что сообщил моей маме, что они вдвоём уже привезли памперсы и салфетки для малыша, что они видели список новорождённых, и наш сыночек в нём был, и что муж впервые в жизни видел, как моя мама плачет.
Поговорив с мужем, я какое-то время просто лежала, отвернувшись к стене. Очень хорошо, что соседка и её малыш всё время спали. В тот момент я не думала, что это странно. Главное, что они мне не мешали. Присутствие рядом женщины с нормальным живым здоровым ребёнком было невыносимым, оно жестоким образом обостряло моё горе и какую-то неполноценность.
Всё-таки вскоре пришлось встать и пойти на поиски столовой или кулера: очень хотелось пить, а воды у меня не было и попросить мужа привезти я не додумалась. За одно я надеялась получить какую-нибудь информацию о ребёнке. О своём состоянии я как-то не думала. Хотя, как я потом поняла, мне тоже нужны были медицинские рекомендации.
Родильное отделение оказалось как-то сложно организованно. Здесь были какие-то повороты, закоулки и много закрытых помещений. Все двери на выход были на кодовых замках. Ординаторской в результате я не нашла, а сестринских постов было два, но там никого не было. Вообще, отделение было тихим и малолюдным. Кроме рожениц я не встретила никого из медперсонала.
Вернувшись в палату, я продолжала изнывать от неизвестности и бессилия. Но узнать какие-то новости было не у кого. Был вечер предпраздничного дня, завтра День Победы, а потом ещё два выходных. По своему предыдущему опыту я понимала, что врачей до понедельника скорее всего вообще не увижу, а медсестёр, судя по всему, придётся как-то отлавливать. Где они все пропадали, оставалось загадкой.
***
Я уже и не надеялась в тот день, хоть что-то узнать. Как вдруг уже часов около восьми вечера зашёл неонатолог-реаниматолог, который был на моих родах. Он старался говорить честно, но пытался подобрать слова, чтобы смягчить информацию. Основная мысль была такая: ребёнок жив, даже дышит сам, но состояние очень-очень тяжёлое. Никаких гарантий, что он переживёт сегодняшнюю ночь нет. Врачи делают всё возможное.
Ещё доктор сказал, что если всё обойдётся, то завтра можно будет увидеть моего мальчика.
Доктор попрощался, а я осталась с этой информацией. Сначала вернулось состояние паники и безысходности. Но в какой-то момент, я вдруг поняла, что если буду думать о плохом, то сойду с ума. И тогда я дала себе установку, думать только о том, что с моим ребёнком ничего плохого не случится. Что бы я не видела, что бы мне не говорили. С ним всё будет хорошо. Это не очень правильная позиция, так как она иногда предполагает некоторый уход от реальности, но в какие-то моменты даёт силы пережить определённые ситуации. Я постаралась сосредоточиться на мыслях о том, что завтра увижу своего малыша, и с этим уснула.