Я ужасная мать. Как я могла так подвести свою девочку?! Это была первая мысль, которая пришла в голову, когда я услышала диагноз. Вина захлестнула меня, задавив все остальные эмоции.
Как я могла причинить ей такую боль? Оправится ли она когда-нибудь, если я уйду сейчас? Какой пример я покажу ей своей болезнью? Останусь навсегда в ее памяти жертвой. Бледным подобием человека с потухшим взглядом. Лысой и беспомощной тенью, живущей от капельницы до капельницы.
У меня не было ответов. Я рыдала в кабинете психолога, оплакивая будущее моей девочки.
Когда меня спрашивали, какой я хочу, чтобы выросла моя дочь. Я всегда отвечала: «Счастливой». И вдруг оказалось, что я тот самый человек, который лишит ее этой возможности. Вместо заботы и поддержки, оставит глубочайшую рану. Как долго она будет заживать?
Считается, что самая большая трагедия для человека - потеря ребёнка. Это не так. Пережить смерть родителя для ребёнка гораздо страшней. Он лишается не только любящего человека, но и поддержки, чувства безопасности и других вещей, которые необходимы, чтобы стать счастливым взрослым.
Несколько дней я сидела и прикидывала, убить себя сейчас или в тот момент, когда пойму, что лечение не помогает. (Ведь тогда я думала, что единственный выход, это остаться в памяти дочьки сильной и здоровой женщиной, а не своим подобием). Просчитывала варианты. Прикидывала возможности.
Хорошо, что такие, как я, неспособны броситься с моста. В итоге я решила, что операция не сильно повлияет на мою дееспособность и можно отложить окончательное решение. В любом случае, мне нужно было продумать, как позаботиться о дочке, когда меня не станет. Поэтому время еще есть...
Парадоксально, но уже во время лечения именно чувство вины перед ребёнком стало одним из мощнейших стимулов, который помог мне пройти все до конца. Но все-таки вина сыграла свою деструктивную роль. Я закрылась. Закрылась от своей девочки глухой стеной.
Психологи проводили такой эксперимент с матерью и грудным младенцем. Мама заходила в комнату и улыбалась малышу, он тоже улыбался. Мама заходила в комнату с сердитым выражением лица - малыш был спокоен. Но когда мать зашла в комнату с безразличным, ничего не выражающим лицом - ребёнок начал рыдать и биться в истерике. Вывод, я думаю, понятен.
Но что я могла показать тогда своей дочке, сняв маску? Ужас, боль, отчаяние? Других чувств там не было. И я прятала их от неё… и от себя. Ох, как потом это аукнулось нам обеим.
Но в то время я не могла поступить по-другому. На два года мое общение с ребёнком превратилось в формальность. Конечно, я любила ее. Даже сильнее, чем раньше. Но вот вся коммуникация свелась к "есть, гулять, уроки сделала". И прежде чем снова начать давать, мне надо было спасти себя. Вылечить ту женщину, которая свернулась комочком где-то в темном уголке совсем без сил. Но это уже другая история...