Он мечтает не о богатстве, а о достатке. Чувствуете разницу?
Поездка к фермеру Амиру Магазову была еще во время посевной. Задание редакции — написать репортаж. Однако личность Магазова такова, что формат бойкого газетного жанра для нее оказался тесен.
Почему — сами поймете.
Итак, он повез нас на свое поле. Едем на российской машине, которая покорно глотает ухабы и колдобины. В салоне пахнет чем-то кислым.
— Это молоко слегка расплескалось, — говорит Амир Магазов, как будто услышав мои мысли.
На этой машине он из своего села Серменево возит в город молоко на продажу. В городе у него штук двадцать «точек», где по утрам собирается народ, чтобы купить продукцию магазовской фермы: молоко, творог, сметану, кефир, йогурт… Этим фермер и живет.
Амир Магазов — человек прямой. Крестьяне любят поругивать власть: она в отношении критики у них на первом месте. На втором — погода. Наверное, так было всегда — и в советское, и в царское время. Помню, на заре своей журналистской деятельности приехал я в совхоз и стал наивно спрашивать директора о перспективах возглавляемого им предприятия. Он ошалело посмотрел на меня и... стал материться. Он орал так, что из соседней бухгалтерии прибежали встревоженные тетеньки.
«Перспекти-и-ивы!!! У меня народ зарплату телятами получает раз в полгода, у меня скотину кормить нечем, а этот — перспекти-и-ивы!!!»
Его не мог унять даже наш фотокор Николай Митрофанович Панченко, ныне покойный. Он хорошо знал нрав директора и заранее предупреждал меня быть аккуратнее в разговоре. Кстати, сегодня в машине на заднем сиденье восседает его сын Илья. Он продолжает дело отца, правда, в руках у него не старенький «Киев», которым любил снимать наш легендарный Николай Митрофанович, а навороченный цифровой фотоаппарат. Панченко-старший к современной фототехнике относился скептически…
Итак, мы едем по сельским полям и разговариваем с фермером Магазовым. Я часто встречал этого человека на различных совещаниях, и меня всегда удивляла его нескрываемая вольность в суждениях. Он, не стесняясь, говорил с трибуны или с места все, что думает. Он словно сено косил, не глядя, что там на поляне — ромашка или чертополох. Он так рьяно отстаивал и отстаивает интересы крестьян, что давно выработал к себе настороженное отношение одних и полное, безоглядное уважение других. Причем первые — это те, кто к сельскому хозяйству имеют сугубо потребительское отношение, вторые — это сами крестьяне, которые видят в Магазове пример трудолюбия, честности и инициативы.
Я слушаю Амира Узбековича и вспоминаю дядю Мишу, с которым давным-давно, еще до армии, работал на сельской мельнице. Дядя Миша был таким же неистовым.
Помню, прислали к нам в помощь бригаду рабочих из города, и один из них как-то неосторожно высказался о сельчанах: дескать, сами они, что ли, не могут свое зерно обмолотить? Ведь крестьян не зовут помогать рабочим варить сталь и производить канаты… Дядя Миша не терпел городскую спесь и набросился на этого парня так, что если бы я не заступился за него, то он закопал бы его в куче овса, который только что привезли с поля.
Впрочем, сегодня границы между городской и сельской действительностью стерты изрядно. Поэтому Амир Узбекович лишь отдает дань классовой традиции, когда поругивает систему… Я быстро меняю тему и прошу рассказать о своем хозяйстве.
Он словно рапортует:
— Сто сорок пять гектаров земли, четыре трактора, сто с лишним голов скота, тридцать голов лошадей…
Мы выходим из машины. Фермер достает телефон, чтобы найти своих лошадок. На одну из них он прикрепил навигатор.
— Вот Серменево, — говорит он, тыча пальцем в экран. — Вот наша поляна, а это они, родимые. Видите красную точку?
На магазовской обширной поляне работает трактор с сеялкой. Низко летают воробьи, и это не к дождю: видимо, им искренне кажется, что люди привезли зерно на эту поляну специально для них. Напротив вспаханной земли соседствует заброшенное совхозное поле.
— Посмотрите на эту траву, — предлагает мне Амир Узбекович, показывая на целину. — Какие мысли возникают?
Я смотрю и почему-то вспоминаю вышеупомянутого директора совхоза, которому нечем было кормить людей и скотину. Мое молчание фермер расценивает как ответ. Он с силой выдергивает охапку травы:
— Корневая система напрочь срослась, и она теперь, как ковер, сквозь который ничего не прорастает. Она дышать травам не дает.
Он трясет густым комом из корневищ, и я сразу вспоминаю свой огород… Гляжу на полянку: низкорослая твердая трава, среди которой одиноко торчит ромашка и вдалеке ярко светится такой же осиротелый куст иван-чая.
— А что нужно делать, чтобы трава росла густой? — спрашиваю фермера.
— Пахать! — говорит он резко и пугает напрочь обнаглевшего воробья, который мирно прыгал буквально в метре от нас.
Фермер переводит внимание на свой ухоженный, вспаханный участок:
— В прошлом году мы это поле вспахали, нынче культивировали и боронили в два следа, — продолжает Магазов. — Чтобы только вспахать, мне надо тридцать литров солярки на один гектар.
— А что вы сегодня сеете? — спрашиваю я.
— Костер и овес, — отвечает Магазов. — Овес соберу осенью, костер — для следующего года. Мне надо семьсот рулонов сена, чтобы прокормить сто голов скота.
Едем на стан. Амир Узбекович рассказывает о своей семье. Его жена Лидия готовит сметану, кефир и йогурт. А дети, Ильгиз и Гульназ, окончили физмат МГУ. Ильгиз живет в Москве и работает айтишником, причем для Амира Узбековича само это понятие — айтишник — остается некоторой загадкой (как, впрочем, и для меня). Гульназ решила продолжить образование в Сорбонне. Амир Узбекович вспоминает, как занимал деньги, чтобы отправить дочь во Францию. В итоге Гульназ сумела получить диплом университета Сорбонны, вышла замуж и теперь живет во Франции.
— Из-за этой пандемии я не могу увидеть Майю, — вздыхает фермер.
Он поясняет, что Майя — это внучка, и ей полтора годика.
Вот и стан. Несколько строений, загоны для скота и отделения для дойки. Стан Магазов называет учебным центром. Видя мое недоумение, он говорит:
— Здесь коровы, скажем так, знакомятся друг с дружкой, чтобы потом ходить общим стадом. Зимой они стоят в разных клетях, а здесь полный коллективизм.
Удивительно! Я не знал, что стадному чувству надо учиться. Я думал, что это заложено в инстинкте у некоторых животных и главным образом у человека…
Прекрасный повод пофилософствовать! Смотрите: разве телевидение и интернет не напоминают такие же «учебные центры» для собирания людей в стадо? Людям показывается некий образец, которому они рано или поздно начинают соответствовать. Это касается способа мышления, поведенческих норм, одежды, причесок, еды — всего на свете! Чтобы соответствовать образу «продвинутости», человек делает тату, носит рваные джинсы, слушает определенную музыку, покупает кучу ненужных вещей, залезает в долги. По некоему образцу он начинает что-то отрицать или с чем-то активно соглашаться. Человек отвыкает мыслить самостоятельно, становясь жертвой информационных атак. При этом он искренне считает себя «продвинутым»! Оглянись, человек! Таких, как ты — множество. Ты — часть стадного большинства.
Ты бродишь из угла в угол в общем загоне. А по-настоящему продвинутый — это Амир Магазов, у которого нет тату, и он плохо разбирается, чем занимается айти-инженер. Зато он гордо несет звание башкирского крестьянина. Как было бы здорово, если бы с телеэкранов исчезли сцены хамского поведения, уголовный жаргон, если бы грубая сила не преобладала над разумом, над человечностью вообще, если бы вместо боевиков, триллеров и ток-шоу со сценами ужасов и насилия вышла передача «Пусть говорят» о фермере Магазове…
Мечтал я недолго. Амир Узбекович все испортил. Он рассказал, как несколько лет назад погиб один несчастный бычок. Он был ярким индивидуалистом, его не успели приучить к стаду, и бычок по простоте душевной ушел гулять в лес. Его нашли через несколько дней, вернее, то, что от него осталось: обглоданные голова, хребет и одна нога. Остальное волки, очевидно, забрали на трофеи. Если применить вышеупомянутую аналогию, то выходит, любой, кто будет отрываться от стада и проявлять вольность тоже рискует быть обглоданным?
Дом Амира Узбековича совсем обычный. Таких в Серменево множество. Фермер показывает помещения для скота и говорит, что пора менять клети. Показывает «Сталинград», который видно с его огорода. Так он называет развалины бывшей МТС. Часть сохранившихся помещений ныне занимает завод по изготовлению спортивного оборудования. Раньше здесь ремонтировали сельхозтехнику, сегодня делают тренажеры. Все в духе времени…
Магазовское хозяйство на фоне «Сталинграда» — как цветок, который растет сквозь сплетенные корневища безнадежности и уныния. Погоня за прибылью во что бы то ни стало — дело пустое: пусть этим занимаются банкиры и прочие из этой когорты. Магазов как истинный крестьянин хочет не богатства, а достатка. Чувствуете разницу? Богатство порождает страсти, и его всегда мало. А в словах достаток и достоинство, да простят меня блюстители норм русского языка, есть некое созвучие, не находите?
Магазов показывает помещение, где собирается открыть пельменный цех. Потом отвлекается, берет в руки какие-то заплетенные вместе веревки, жгуты и остатки целлофана и спрашивает:
— Догадайтесь, что это? Три попытки не даю, достаточно одной.
Илья Панченко опять оказывается более просвещенным.
— Это, наверное, та дрянь, которая обнаружилась в желудке коровы после убоя, — отвечает он.
— Совершенно верно!
Мне жутко хочется пофилософствовать на эту тему, но из дома выходит супруга фермера Лидия Ахмадулловна. Удивительно милая и скромная женщина из породы трудяг. Спрашиваю ее о французских связях:
— Я слышал, что Себастьян гостил в Серменево. Он делился своими впечатлениями?
(Себастьян, поясню, — это муж дочери Магазовых).
— Он удивлялся, что у нас нет негров, — отвечает она. — А еще не мог понять, почему так много разрушенных зданий…
Мы едем в летний лагерь. Основное стадо сейчас на пастбище, а в летнике живут телята. Магазову надо сделать укол одному из них, который несколько дней исходит поносом.
По дороге замечаю молодую женщину. Она плавно несет себя ровной поступью. Меня тянет порассуждать... Это походка сугубо сельских бабонек. И я думаю, это из-за коромысел. Понятно, что ими никто уже не пользуется, потому что водопровод в каждом доме, но они — коромысла — надолго зашифровались в генетической памяти селянок. Магазов весело реагирует на мои взгляды по сторонам:
— Я вижу, ты еще на девок заглядываешься?
Он, Магазов, такой: вольнодумец, философ, шутник.
В живописнейшем местечке находится летник Магазова! Весело журчит ручей, на большой поляне два больших загона, вагончик для рабочих и «холодильник».
Знаете, какой у Магазова «холодильник»? Это сарай, который стоит посередь ручья, и под его крышу молоко в емкостях ставится в холодную ключевую воду.
Магазов делает укол больному теленку. Скоро с пастьбы придет его мама.
— Коровы сразу узнают своих ребятишек? В смысле, телят, — спрашиваю работниц летника.
— Конечно, — отвечают они. — У них как у людей.
Женщины глядят на меня с недоумением. Я умею задавать глупые вопросы…
И телята, объясняют мне, тоже тянутся исключительно к своим мамам.
Я слушаю тишину. Может, фермер возьмет меня подсобником к себе на летник? Чтобы жить в этом блаженном затишье, где нет электричества, интернета и рева машин?
Зато есть добрые глаза теленка, который ждет свою маму. Нет, не возьмет: здесь некогда философствовать.
— У вас есть мечта? — спрашиваю я серменевского фермера.
Амир Узбекович долго и протяжно молчит, а потом выдает:
— В третьем классе нам учительница рассказывала, что такое коммунизм. Это когда человек трудится по мере возможностей, а потребляет по мере необходимости.
Я смотрю на него пронзительно. Он это серьезно?
Опять жутко хочется пофилософствовать, но уже кончается газетное место, выделенное мне редакцией. Тем более, скоро с пастбища придут коровы, и будет вечерняя дойка.
Фермер, огорошив меня коммунизмом, добавляет:
— А еще мечтаю, чтобы будильник был заведен не на пять тридцать, а хотя на попозже…
На поле — один из четырех тракторов фермера.
Белорецкий район.
Фото: Илья ПАНЧЕНКО.
Автор: Игорь КАЛУГИН