Мы все их знаем: двух музыкантов, двух творцов, двух сыновей гармонии.
Все, кого осеняло вдохновение, - избранные, счастливцы. Словно кто-то диктует, и надо лишь успеть записать. Бог подарил человеку свои свойства творить и любить:
Из наслаждений жизни
Одной любви музыка уступает;
Но и любовь мелодия...
Разве нужно что-то еще? Конечно: слава - ведь это, кроме людского признания, и деньги, и положение в обществе... Вдохновение "конвертируется", а священный дар - в награду трудов, усердия, моления. Тогда все правильно, тогда правда и на земле, и выше.
Но в жизни часто по-другому - так уж устроен этот мир. Плохо устроен! Не прав Творец! Есть гуляка праздный, но он - бог!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..
А если изменить, сломать такую данность? Он, Сальери, готов на жертву: погубить душу, но выполнить свой долг.
Прежде чем творить, надо музыку разъять, как труп. Если смерть отняла возлюбленную, в память и утешение яд. Можно сидеть за одним столом с врагом, звать в гости ненавистного и все время ждать, когда грянет злейшая обида, жить с жаждой смерти, когда жизнь - несносная рана (я...мало жизнь люблю). Но все же есть надежда:
...быть может, жизнь
Мне принесет незапные дары;
Быть может, посетит меня восторг
И творческая ночь и вдохновенье;
Быть может, новый Гайден сотворит
Великое - и наслажуся им...
И вот новый Гайден... восторгом дивно упоил! Так в благодарность и награду ему - смерть! Потому что новый Гайден должен быть вроде Пиччини или даже Глюка, музыка которого хоть высока и полна новых тайн, все же понятна. А творения Моцарта... Их нельзя разъять, как труп, они "сделаны" не по законам музыки, а вопреки им.
Нет! не могу противиться я доле
Судьбе моей: я избран, чтоб его
Остановить — не то мы все погибли,
Мы все, жрецы, служители музыки,
Не я один с моей глухою славой….
Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты ещё достигнет?
Подымет ли он тем искусство? Нет;
Оно падёт опять, как он исчезнет:
Наследника нам не оставит он.
Что пользы в нём? Как некий херувим,
Он несколько занёс нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше.
Должно быть "пятьдесят оттенков серого". Должна быть польза! Это слово дважды произносит Сальери, один раз - Моцарт, но он из пренебрегающих презренной пользой.
Пользы от песни поэта требует толпа, она же чернь, не видящая пользы и в кумире Бельведерском. Но мрамор сей ведь бог! От него другая польза! А чернь требует от поэта:
Нет, если ты небес избранник,
Свой дар, божественный посланник,
Во благо нам употребляй:
Сердца собратьев исправляй.
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы;
Гнездятся клубом в нас пороки.
Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя.
И мы послушаем тебя, пойдем за тобой, будем вместе с тобой! Нет: А мы послушаем тебя. Ты давай, исправляй, делай нам красиво! Тоже будешь вроде печного горшка, иначе зачем нужен?
Вот Моцарт: у него любимая жена, маленький сын. Он счастлив! Развлекается пиликаньем фигляра, калечащего его "Дон-Жуана"; лепечет что-то косноязычное о своей музыке... А потом играет эту музыку - и какая глубина! Какая смелость и какая стройность! У гуляки праздного, оказывается, была бессонница - а в результате шедевр. В другой раз всю ночь он думал. Так неужели Сальери действительно считает, что музыка не стоила и не стоит Моцарту никакого труда? Что он, будучи крошечным ребенком, не придавал перстам...послушную, сухую беглость? Сальери лжет себе, а значит, не может быть прав!
Но каково искушение: стать богом и, значит, сравняться с Моцартом. Господь послал его сюда, а он, Сальери, уберет отсюда! Это уже давно обдумано, проверено и ясно, как простая гамма. С утверждения начинается его монолог, а заканчивается произведение вопросом: Но ужель он прав, и я не гений? Мало ли что сказал безумец! Откуда столь серьезное отношение к его словам? Значит, не безумец? И тогда он, Сальери , не бог, а презренный убийца. И как ему теперь жить? Ведь яд он уже истратил.
Сальери, по мысли Пушкина, предал братство сыновей гармонии, он Иуда. Олег Целков, показывая свой "Автопортрет с Рембрандтом", заметил: мы все, художники, равны. Я - ноль, а он - Рембрандт, но мы братья. Мы служим, как монахи в монастыре. Рембрандт, говорил Целков, мой вдохновитель, как и Малевич, которого не люблю.
Вот и Пушкин мог поставить эпиграфом в "Онегине" чудную строку Вяземского, повторить (и тем обессмертить) слова Жуковского ("гений чистой красоты"), "заимствовать" слова итальянца про окно в Европу, обязательно указав автора. Пушкина восхищал чужой талант! Он его вдохновлял! Отправляясь на ставшую для него смертельной дуэль, оставил письмо Александре Ишимовой, сочинявшей для детей: "Сегодня я нечаянно открыл Вашу "Историю в рассказах" и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!" Это ПУШКИН - Ишимовой! Не величина таланта важнее всего, а отдельный, индивидуальный, не похожий на другого "одинокий голос", который кого-то окрылит, и мир обогатится новыми шедеврами. Даже в игре слепого скрипача пушкинский Моцарт услышал нечто, чего никогда бы не понял Сальери. Потому что гений создает из ВСЕЙ жизни, для него нет ничего пустого и зряшного. Сальери же, как Прокрусту, нужно отрезать лишнее: сколько раз он хотел пустить в дело яд!
"Небесная парадигма" отлична от материальной, которая многим одна только и понятна. В Божественной "системе координат" не работает примитивный "арифметический" расчет! Но лишь такой доступен Сальери. Вместо благодарности Создателю за дарованное счастье творчества в нем злость и обида. Ему уготовано наказание за пределом бытия, но и в земной жизни придется испить горькую чашу осознания непоправимой собственной ущербности. И от этого яда ему не избавиться до скончания дней.
