Едва познакомившись с человеком, мы, собирая и накапливая разрозненные сведения, все же не принимаем их всерьез, допуская, что завтра узнаем что-то такое, что опровергнет некоторые из них. Мы готовы к любому повороту и лишь неосознанно ждем, что изменчивая сущность незнакомца однажды себя проявит, полагая, что эта сущность все же неизменна, и что мы просто пока «не узнали человека». Мы привыкли думать, что за всеми защитными механизмами имеется сам человек, его «душа», «личность». Но эту «личность» создаем мы сами, как сами же создаем гениев, ибо нуждаемся в образце для подражания, да и надо ведь о чем-то в интеллектуальном обществе говорить. Гений, талант, или графоман – это слова, которыми мы обозначаем какие-то явления, но слова эти имеют лишь относительное значение, значение, зависящее от наших желаний. Мы читаем дневник великого человека и восхищаемся, и в минуты слабости утешаем себя, что Толстой тоже ленился и лгал. А вот если те же слова будут написаны в дневнике человека неизвестного, или, еще хуже, признанной бездарности, то без брезгливой жалости мы не сможем их читать. Века и годы – надежное свидетельство не качества, не абсолютной значимости, а актуальности, полезности, необходимости классического произведения каждому поколению. Но может быть и такое, что книга, или картина, единогласно названная бездарной, для кого-то одного станет второй Библией, хотя вероятность этого и чрезвычайно мала, ибо люди, несмотря на все различия, очень друг на друга похожи. Мы составляем образы и «личности» не только других людей, но и самих себя, ведь мы – это всегда нечто внешнее по отношению к самим себе. Наше поведение настолько зависит от окружения, что «настоящими» мы если и бываем, то лишь сидя неподвижно в кресле, но ведь именно тогда мы, в сущности, «никакие», что справедливо, ибо в одиночестве человек находится в обществе Бога, а перед Богом мы ничто. Но вот в гости приходит приятель и мы оживляемся и болтаем без умолку; а потом, в церкви, на отпевании, наблюдаем, немного любуясь, себя со стороны; или в театре досадуем на шепчущихся соседей, а через пару дней идем с девушкой в кино, где целуемся и болтаем, мешая другим смотреть. Можно говорить, что личности непрестанно сменяются в нас, но сменяются скорее не личности, а состояния. Когда мы имеем дело с другими, то, наблюдая с определенной периодичностью повторяющиеся поступки, интонации, жесты – составляем из этого всего, как из универсального конструктора, новую единицу в своем, постоянно расширяющемся, мире, а едва составили – заливаем в получившуюся форму свинец, и знакомому теперь очень трудно будет переубедить нас, что он не так застенчив, как мы о нем думаем, и вовсе не боится мышей, даже если однажды вскрикнул, мышь увидев.