Я кивнул, и мы вошли в комнату, где, кроме дивана, был накрыт сервировочный столик. Стол этот был покрыт белой крахмальной скатертью с темно-красным узором, к которому скорее подходили слова «нерв». Неслышно ступая, я ступал по бумажным прямоугольникам, перебирая их и отчетливо понимая, что они никогда не клеятся. Наконец я обошел всю комнату и убедился, что все на месте.
— Видите ли… Ну, мне говорили, что вы не говорите по-английски… Но… Вы ведь понимаете меня?
Я кивнул.
— Да.
—Итак, — я скользнул взглядом по разложенным на столе бумагам, — я мог бы быть вашим заместителем.
Я не придал ее заявлению особого значения, тем более что я не нашел в нем ничего неожиданного.
Пытаясь разобраться в письменных дебрях, я, не вникая в суть, рассматривал их, и чувствовалось, что бумаги действительно сделаны весьма аккуратно и грамотно, словно их складывали не просто в ящик стола, а в более сложную конструкцию.
И внезапно какой-то комок подкатил у меня к горлу, а мой голос выдавил из себя:
— Я не понимаю по-русски.
Женщина вгляделась в мое лицо.
У ней было живое смуглое лицо и красивые глаза: большие, миндалевидные.
Потом, видимо, ее смутило мое удивление, она подняла глаза, и я увидел, что на них навернулись слезы.
Она с трудом выдавила из себя слова.
— Он русский, а это все так странно и нелепо.
Очевидно, ее обеспокоило, что я так начал разговор, но я только кивнул и полез в карман за платком.
Каждое слово давалось мне с трудом. Я не мог говорить.
Какое-то время мы просидели, глядя друг другу в глаза.
Вскоре пришла девушка в сером костюме и сказала, что обед подан.
По дороге на кухню она налила мне большую чашку кофе с молоком и положила в него несколько таблеток — я не притронулся к ним.
Мы сели за стол, и она снова заговорила.
Приготовленный ею обед был довольно обилен, но каким-то странным образом я уже ничего не хотел.