Она взглянула на меня через плечо.
— Прости, — сказала она. — Я сейчас вернусь.
Можно позвонить кому-нибудь еще?
Мимо сверкающего огнями дома фагоцита, где теперь обитал Вилли, мы пешком возвращались в мой пустырь. Девять часов вечера, сухой, жаркий, безветренный. С неба, как слезы, капала теплая влага. Я смотрела на ее босые ноги. Я думала о том, что Вилли теперь уже не придется никогда возвращаться в тот район, где он всегда жил. Он переселился на окраину, к морю. И, быть может, теперь уже никогда не будет ходить на свою детскую площадку.
Около ее дома я рассталась с ней. Она всегда отличалась верностью и постоянством.
— В воскресенье мы не увидимся, — сказала она мне. — Могу я тебя кое о чем попросить?
— Да, конечно.
Она вдруг остановилась, словно споткнулась.
Я понимала, о чем она хочет попросить меня.
Ну, и что же?
И она сказала:
— Не приходи ко мне в воскресенье.
В ее глазах стояли слезы.
Наверное, в них стояли слезы и у меня, но я не заплакала. Мне казалось, что я уже привыкла к своей горькой участи.
Мы спустились по склону к морю, и я остановилась в нерешительности. Мы замолчали.
У меня было чувство, будто я стою между этими двумя точками. Между ним и ею. А, может быть, она стояла между нами обоими.
Возможно, я еще никогда не была так одинока, как в то воскресенье, когда мы стояли перед ней на этой пустынной темной улице.
Ей, наверное, тоже хотелось сказать мне что-то. Но, быть, может, ее слова так и не дошли бы до моего сознания, до той черты, где я стояла.
Потом, когда она ушла от меня, у меня было такое чувство, точно прошлое умерло, и с этого момента я жила уже только ожиданием воскресенья.
И вот я стояла в раздумье, так и оставшись стоять у ее дома. Потом я пошла прочь.
Когда я поднялась на склон, то почувствовала, будто кто-то стоит сзади. Я обернулась.
Передо мной стоял Вилли.
Он улыбался.