Покинув последнюю стоянку виенов, Шершень и Лысый отправились искать вход в пещеру, ведущую к Белому Орону. У виенского шамана, служащего духу кабана, Шершень выяснил, что вход в ту самую пещеру находится в норе кабана. Её и искал сейчас Шершень. Лысый же просто шёл за ним.
Лысый уже привык к холодному и жёсткому Шершню. Он практически перестал обращать на него внимание, перестал разговаривать и улыбаться совсем, лишь иногда он чесал за ухом Тубу, жалел его, забытого своим хозяином, которому больше не было дела ни до чего. Лысый начал думать. Сам. Не просто слепо идти за Шершнем. Он рассуждал над тем, что же ждёт их дальше, что же его, Лысого, ждёт дальше. Зачем ему всё это. Он растерял остатки своего энтузиазма, которые подпитывал в нём прошлый, энергичный и весёлый, шебутной и остроумный Шершень. Сейчас же Лысый не уходил только потому, что не мог оставить Шершня, не мог предать его, в Лысом теплилась надежда на то, что они дойдут до Белого Орона, что они его победят, что Шершень станет прежним. Но так же Лысый думал теперь о том, что же будет, если что-то пойдёт вразрез его надеждам.
К вечеру путники остановились на ночлег, развели огонь, грели еду. Молчали. Шершень молча чистил свою винтовку, блекло смотря в пламя костра. Лысый смотрел на Шершня, сейчас он испытывал отвращение к нему, своему другу, сделавшему столько зла за последние несколько дней совершенно безобидному и чистому, по-детски наивному народу. Лысый испытывал тёплые чувства к виенам, ему было больно смотреть, как после их появления в том или ином поселении, начинались беды, лились слёзы. И шаманы обвиняли во всём их с Шершнем, а главное, его, Лысого, не сделавшего ничего плохого никому, тоже.
В тайге, несмотря на непозднее время, уже стояла кромешная тьма. Небо было затянуто тучами. Иногда просыпался и дул несильный, но какой-то гулкий и шумный, холодный ветер, носящий туда-сюда мокрые листья и хвоинки. Лапы елей резко шевелились, будто кто-то их дёргал, а верхушки раскачивались, иногда поскрипывая. Затем ветер так же спонтанно прекращался, и воздух вновь становился душным и тёплым, натянутым как струна, и будто бы даже звучащий от натяжения. Природа была какой-то неспокойной, было ощущение, что совсем скоро, будто бы вот сейчас, должно произойти что-то резкое, стихийное, страшное. Напряжение царило в воздухе, и воздух был какой-то чересчур сжатый, плотный, душный. Но ничего не происходило, и это тревожило, угнетало ещё сильнее. Где-то ухал филин, а где-то иногда что-то трескало, будто бы сухая веточка, под ногами идущего. Это заставляло вздрагивать, сердце ёкать, выпрямлять шеи и прислушиваться. Уши сами по себе, инстинктивно отводились назад, находясь в напряжении какое-то время. Даже Туба, лежавший на земле и сложивший голову на передние лапы, вздрагивал, приподнимался, прислушивался, затем клал голову обратно на лапы и будто бы прижимал её сильнее, будто пытаясь спрятать глаза и уши. По животному было видно, что неспокойно даже ему.
Лысый приспосабливался. Принимая всё очень близко к сердцу и многое на свой счёт, он закаливался, становился безучастен к их похождению, ему становилось плевать куда они пойдут, что будут делать, ведь за этим всё равно будет стоять обжигающая, холодная жестокость Шершня. Лысый охладел душой. Постоянные угрызения совести переросли в зомбирующую, пленяющую мысль о том, что он когда-нибудь сможет всё исправить, что всё это временно. И только об этом мог думать Лысый. Но чем дальше заходил Шершень в своей жестокости, тем сложнее было верить в то, что всё ещё можно будет исправить. Мысли об этом зачастую внутренне доводили Лысого до отчаянья, и с каждым разом, ему становилось всё сложнее взять себя в руки, успокоиться.
Сидя у костра, Лысый, неожиданно для Шершня, достал длинный охотничий нож и начал его усердно точить. Ш-ш-ик ш-ш-ик, раздавались холодные и острые звуки, трущейся о брусок стали, такие же холодные и острые, как и сама сталь, которая завораживающе-резко и холодно поблескивала, отражая на себе пламя костра.
Шершень внезапно заинтересовался Лысым. Взглянул на него исподлобья, слегка улыбнулся.
- Что, Лысый, чувствуешь, да?
Лысый лишь слегка поднял свои глаза, безучастно посмотрев на неожиданно заговорившего Шершня.
- Чувствуешь, говорю? Мы близки, мы уже очень близки! Скоро все наши мечты станут реальностью, Лысый! Совсем скоро я стану величайшим из когда-либо живших людей! Я приобрету могущество! Ты даже не представляешь, на что способна магия духов, Лысый! И я её получу! Готовься, Лысый, готовься! Мне нравится, что ты всё понимаешь, а не тупо плетёшься за мной как корова. Мне нравится, что ты начал готовиться, сам. Что ты осознаешь, насколько далеко мы зашли, насколько серьёзны мои намеренья и насколько опасен наш враг! Но не боись, Лысый, с этим оберегом, - Шершень вытащил из волос шаманский гребень, протёр его пальцами и всунул обратно. – с этим оберегом, нам не страшна магия духов, не страшны шаманы с их дурацкими танцами! А оленя рогатого, уж поверь, я как-нибудь завалю! А ты мне поможешь! Но не расслабляйся, можно многого ожидать. Я так долго шёл к своей цели не для того, чтобы проколоться на какой-нибудь мелочи и проиграть!
Лысый точил нож, звякая лезвием, и молчал. Туба сложил голову к нему на коленки и то-ли спал, то-ли тоже над чем-то серьёзно размышлял. А может и вовсе грустил над тем, как обращается с ним всегда ласковый и всепрощающий хозяин. Напряжение и тревога заставили пса встать с облюбованного возле костра местечка и прибиться поближе к человеку, к его теплу и силе. Рядом с человеком он чувствовал себя спокойнее. Рядом с человеком он чувствовал, что не он хозяин своей судьбы, что не своими силами он будет противостоять опасностям, а за него будет противостоять человек - кожаный огромный бог, а значит, можно быть спокойнее. Но сейчас спокойнее стало ненамного. От человека тоже исходила тревога, напряжение и страх, какой-то непонятный, первобытный и необъяснимый страх, генетически знакомый Тубе. Страх, который также заставлял его предков прибиваться к ногам первобытных людей, напряжённо сидящим у костра, о чём-то думающим, переживающим за что-то. Но, в любом случае, вместе с человеком Тубе было не так страшно бояться.
Лысый глядел на отражающее яркий свет от разведённого костра лезвие, щупал его пальцем. Холодная сталь впивалась в кожу, проминая и почти разрезая её. Нож и без того был довольно острый, но что-то заставляло Лысого точить его дальше.
Внезапная мысль закралась в голову Лысому. Он сразу же её погнал прочь, но она чёрным осадком оставила шлейф в рассудке Лысого. Она будто морским приливом, то накатывала на разум Лысого, то отступала снова. Лысый, сам пугаясь своей мысли, задумался. Последние слова Шершня заставили его задуматься ещё сильнее. Он искоса поглядывал на Шершня, затем, переливая отражающий свет, пристально глядел на лезвие ножа. Лысый думал, охладел-ли он настолько, чтобы совершить столь ужасное действо, адаптировался-ли он к жестокости Шершня настолько, чтобы так холодно, жестоко и подло всё сейчас остановить.
Нет, Лысый не охладел. Нет. Задав себе этот вопрос, Лысый внезапно открыл в глубине себя, в сердце, огромный запал жара, огромную жилу лавы, которая быстро и горячо разошлась по его телу, по его мозгу, по его сущности. Он не холоден, он, Лысый, горяч, в нём пылает огонь, огонь жизни, тот самый жар, что утратил в себе Шершень. А значит он, Лысый, жив, значит он не даст больше себя во власть чёрных и холодных чувств, мыслей и действий. Он оживит и в Шершне эту горячую жилу, откупорит в нём родник живого жара, пробудит в нём, старом друге, сострадание к близким, сочувствие, любовь к жизни.
Но сейчас нужно доделать начатое. Нужно дойти до Белого Орона. Вместе с Шершнем. И сейчас Лысый осознавал полностью, что это его решение. Не навязанное кем-то, а его. Он больше не будет плестись, бездумно, за Шершнем, как корова. Он пойдёт сам, и не важно, есть-ли с ним рядом Шершень или нет. Он пойдёт. Он постарается всё изменить, исправить, вернуть Шершня. Это его решение, он его принял. Что будет с ними дальше, Лысый не знал и думать об этом не хотел, но он знал точно, что пути обратно у них нет. Сзади только пропасть. Впереди только свет. Тот самый бело-лунный свет, столбом поднимающийся над тайгой к небу, и к нему надо идти, как к маячку. И если им суждено погибнуть там, как мотылькам, прилетевшим на свет электрической лампы и опалившим крылышки, значит таков был их с Шершнем путь. Другого пути у них не было.