...целюсь – знать бы еще, в кого целиться – они все одинаковые, до черта одинаковые, и понять бы еще, кого я научил управлять челноком, а ведь кого-то же научил, вон того... нет, этого... и не этого, а вон того вообще, с красной полосой на макушке, или нет, я ему первому рассказал, а он уже на рассказывал всем, всем, всем, и кто теперь знает про челнок, черт пойми...
Нет, я сам виноват, конечно, не спорю, нечего было рассказывать про челнок, ни словечка, ни полсловечка, ни четверть словечка – нет, не выдержал, ляпнул, какого черта, спрашивается, хвастался. Вот и дохвастался...
Впрочем....
.
- Дай пить...
Как это смешно, как это нелепо, он хочет сожрать меня с потрохами, а я говорю ему – дай пить, вернее, даже не говорю, просто думаю про себя, дай пить, дай воды, воды-воды, чего ты тут стоишь, чего ты меня сожрать хочешь, лучше бы воды принес...
Что-то жуткое, шестиногое, отскакивает в сторону, грохочет не то копытами, не то не пойми чем, уносится куда-то в никуда по мертвой пустыне, вздымая пыль. Хоть это хорошо, хоть признал меня несъедобным, и на том ему огромное человеческое спасибо.
Снова топот копыт, ввернулся, чер-р-р-т...
...это еще что...
...не сразу понимаю, что вижу протянутые ко мне перепончатолапые ладони, наполненные водой, какого черта я пью эту воду, как знать, откуда он её вообще притащил, буду потом харкать кровью...
Хочу сказать спасибо, спасибо застревает в горле жалобным хрипом, долго выкашливаю свое спасибо, пропади оно пропадом...
Только сейчас спохватываюсь, что ни о чем его не просил.
.
...показываю:
- Вот на эти квадратики нажимать можно. Вот этот квадратик – это одна штука чего-то, один. Это две штуки. Это три. Вот этот круг – это значит, нет никаких штук ничего. А вот одна штука и круг – это десять...
Показываю пальцы на руках.
- Это пальцы считать? – спрашивает он.
- Э не, погоди... это...
.
...о-вэ-ка... тумблер и клавиши выделения особо важных команд....
.
...смотрю на квадратики, они напоминают мне коробку шоколадных конфет, хочется пробовать их одну за одной, штуку за штукой. С трудом припоминаю, что это несъедобно, вспомнить бы еще, что это такое – нет, не вспоминается, хоть убей, как будто я никогда в жизни этого и не знал...
Вот черт...
Начинаю догадываться, но слишком медленно, - слишком невероятно, чересчур немыслимо то, что случилось, - топот копыт уносится по пустыне прочь, вздымая клубы пыли...
Вот черт...
.
...следы, следы, следы, три копья, вонзенные в горло моего недавнего знакомого. Даже не знаю его имени, даже не знаю толком, есть ли у него какое-то имя, скорее всего, что и нет. Смотрю в невидящие, будто стеклянные глаза, пытаюсь понять – осталась в нем моя память или нет. Нет, нет, скорее всего – нет, кто-то забрал её, те, кто вонзил три копья в горло знающего...
А дальше нужно идти по следам, несть им числа, искать тех, кто забрал...
Бежать по пустыне куда-то в никуда...
.
...я вижу его – даже сам удивляюсь, как это я вижу его во всеобщей свалке, в неразберихе битвы, вот он, с темным пятном на вытянутом лице – только у него ничего нет, я это чувствую, уже ничего нет, кто-то отобрал у него то, что он забрал у меня, вырвал, выпытал, выдрал с корнем – я прямо-таки чувствую зияющую рану в его душе, там, где была память, и у меня такая же рана, я знаю. Отчаянно ищу память, свою память, а что тут искать, тут все просто, вот она, в самой гуще побоища – потому что дерутся за него, за знание, которого у них раньше не было. Спускаю крючок – раз, другой, третий, почему я боюсь целиться в головы, почему стреляю по ногам, - на мое счастье твари быстро понимают, что если щелкает вот эта палочка, то будет больно, очень больно. Толпа расступается, топочет копытами, фыркает, окружает меня на почтительном расстоянии – я остаюсь наедине с этим, знающим, я направляю на него короткое рыльце ствола, я пытаюсь достучаться до него – верни, по-хорошему верни, а то будет хуже...
...сам не верю себе, когда он отдает мне знание – вот так, просто, отдает, перепуганный, растерянный опустошенный, истекающий знанием из зияющей раны в памяти...
.
...целюсь в голову.
Говорю то, что говорил всегда –
- Отдавай.
Он отдает – как отдавали они все, покорно, безропотно – и это-то хуже всего. Лучше бы сопротивлялись, лучше бы цеплялись за память, лучше бы её приходилось вырывать зубами и когтями, чем вот так, когда что-то непонятное, неведомое, наваливается на голову необъятной массой...
...ухожу в пустыню прочь от причудливых колонн, которые можно считать городом – это знание о городе я тоже вырвал у кого-то, сам не помню, у кого.
Они идут за мной, - медленно, на почтительном расстоянии. Они, несть им числа, они идут за мной, они не отстанут, они понимают, что теперь я – единственная их надежда и опора, что я единственный, кто что-то понимает...
Уходить, говорю я себе. Сейчас, говорю я себе. Когда я еще – хоть немножко я, когда я еще не связан с ними неразрывно, неразлучно, когда еще не обречен на веки вечные крутить причудливые шестеренки, повисшие в пустоте и возводить жутковатые колонны – чтобы жил город, чтобы жили эти, топочущие копытами...
Уходить, говорю я себе. И понимаю, что не уйду, еще не сейчас, не сейчас, и эти не сейчас растянется на годы – пока не поглотит меня совсем...
.
...я насчитал их сто тринадцать – на самом деле их больше, много больше, я чувствую это – только остальные не сохранились, истлели в пустыне за века и века. Сто тринадцать челноков, сто тринадцать звездных скитальцев откуда-то из неведомых миров. Сто тринадцать отобранных знаний. Спрашиваю себя, породил ли этот мир хоть что-то свое – не получаю ответа, но догадываюсь, каким будет ответ...
.
...Уходить – говорю я себе, через пустыню, говорю я себе, напрямую, говорю я себе, потому что так короче и быстрее, даром, что там проступают красноватые скалы и мрачные расщелины. Уходить – под покровом ночи, если это призрачное мерцание можно назвать ночью...
...я не сразу слышу его песню, я не сразу понимаю, что это песня, да это и не песня вовсе, а что-то непонятное, неведомое, мелодия, за которую хочется отдать все... и почему-то мне кажется, что тот, играющий её на неведомом инструменте, не отдаст её ни за какие сокровища в мире, даже под угрозой погибели. И все-таки я делаю то, что делал всегда – а больше мне ничего и не остается – целюсь в него, сухого, поджарого, требую:
- Отдай.
Он говорит в ответ что-то странное, если здесь вообще уместно понятие – говорит. Это не да и не нет, это что-то другое, что можно истолковать как да, но... – и в то же время все намного сложнее, сложнее...
Понимаю не сразу, - а когда понимаю, еще долго не верю, да точно ли, да быть не может, что одно-единственное это знание займет место всего, что насобирал я здесь. Он непреклонен – и я понимаю, что он не обманывает, что ему как будто все равно, отдавать мне или нет, только по-другому не получится, тогда все мое окажется у него.
Я хочу отказаться – и понимаю, что не смогу отказаться, что от таких вещей не отказываются, что...
...это больно.
Оказывается, это больно. Очень больно. Так больно, что сначала хочется кричать, потом тоже кричать, и только потом снова хочется кричать от того невыносимого, невыразимого, что нахлынуло как будто со всех сторон. Вонзаюсь в причудливый инструмент – у него нет имени, ему не нужно имя, - терзаю его, или он терзает меня, теперь мы с ним единое целое, неразрывное, и в то же время разрываемое на мириады осколков...
Отшельник уходит – туда, в сторону лайнера. Вернее, теперь я – отшельник, живущий среди скал наедине с мелодией. А он уходит в сторону лайнера, уносит с собой все то... все то... что?
.
...спохватываюсь – когда огненная вспышка тает в небе, бегу в пустыню, как будто добежать до горизонта и дальше, по небу, спешу догнать, спешу вернуть все то, все то, не знаю, что, что мы так нелепо упустили, и без чего город в пустыне вскорости ожидает мертвое безмолвие – на века...