Щупальца осьминога тушеные с морскими ежами и другими штормовыми выбросами моря. Жена
Navigare necesse est, vivere non est necesse
Плавать по морю необходимо, а жить — не необходимо!
πλεῖν ἀνάγκη, ζῆν οὐκ ἀνάγκη
Фразеологический оборот, употребляемый, когда речь идёт о необходимости мужественно идти вперёд, преодолевая трудности, о верности долгу — перед людьми, государством и т. п.
Первое лирическое отступление…
В двух частях, с двумя лирическими отступлениями.
Рецепт дался трудно, ибо в нем много личного. Боялся, как бы не пересолить.
Часть первая
Первое лирическое отступление. Возможно, несколько неожиданное...
Брак - это... как идти под парусом в крутой бейдевинд по неспокойному морю, при свежем встречном ветре. А лодка под парусом ходит против ветра галсами, а галс, как ни крути, это все-таки отклонение от генерального курса. Но идя галсами, лодка, тем не менее, приближается к своей цели, иначе против ветра и ходить нельзя. Бывает, засмотришься по сторонам, налетит шквал, заполощет парус, развернется гик и к-а-а-а-к даст тебе по башке. И зазвенит бакштаг, как первая струна. Тогда сразу к румпелю, выбирать шкоты, и курс выравнивать, ловить ветер, и ходу, ходу… Читающий, да разумеет.
Жена… Ты - главный рецепт в моей жизни. Ты - главный рецепт моей жизни.
Блюдо по этому рецепту, как хорошее вино, не готовится впопыхах. В спешке можно все испортить. Тут нужно терпение. Много терпения. Больше, чем где бы то ни было. Не всякий и приготовит такое блюдо. Многие пытались. Но не у всех выходило. Честно говоря, мало у кого выходило. Кто-то брал ингредиенты не качественные, а кто и технику безопасности не соблюдал - перегреешься на кухне, раз - и солнечный удар, уноси готовенького (это кто понимает, классику знать нужно...). Блюдо это готовится всю жизнь, вот в чем главная хитрость рецепта. Это сразу надо закладывать, ещё при выборе продуктов, иначе ничего не выйдет. Или выйдет, но что-то не то. Не пять звездочек. Или скиснет. Или стухнет. Или заплесневеет. А если не на всю жизнь, то лучше и не начинать, получится худо. Или лихо. Но уж страшно, это точно.
Бывают отклонения от технологии приготовления, да, бывают. Ну там, пригорит у хозяйки что, или, скажем, молоко убежит. А бывает, что просто заштормит, встречный ветер, крутая волна, и тогда приходится идти галсами… Что ж, случается. Это ничего. На общий процесс и генеральный курс это не влияет. Ну, или не должно влиять. Главное, всё блюдо тогда с отчаяния в окно не выбросить. Есть примеры… А волны те, что ж, они улягутся.
Это будет рецепт в картинках и в цвете. Инфографика. Прищуришь глаза и крутятся, как в детском калейдоскопе, складываются в замысловатые фигуры кусочки стекла разного цвета и формы, и создают все новые и новые узоры памяти. Каждый из читающих может складывать свой узор и рисовать свою картинку. Но нативная - только у нас с тобой.
Ты помнишь?
Глубокий синий. Океан.
Первое, что я вспоминаю, это невероятную тишину после все заполняющего гула вертолетных винтов, когда борт, едва оторвавшись от земли, резко поднял хвост и буквально провалился за край обрыва в сторону океана. Потом я привык к этому фокусу вертолетчиков на нашей площадке - они резко бросали машину вниз, чтобы пощекотать нервы пассажирам. Хотя, думаю, им самим это нравилось. Вертолет какие-то мгновения падал вниз, в синюю воду залива, а потом выходил в крутом вираже над самыми волнами.
Тишина была абсолютной и совершенной, потому что напрочь отсутствовали техногенные шумы.
Помнишь, оглушенные, мы сидели на куче прилетевшего с нами барахла - вьючных ящиков, мешков с картошкой, ящиками с тушенкой и сгущенкой, мешками риса и муки, бочки бензина - всего, что должно было пригодиться нам на первой нашей зимовке в Жупаново. Какой-то рюкзак унесло вихрем от винтов вертолета туда же, где скрылся и он сам - за обрыв, в море. Ладно, потом выловим. А пока мы грузим вещи в телегу трактора метеорологов, который по заросшей высоченной травой дороге везет их к домику. Мы пешком идем следом и в какой-то момент оказываемся на краю обрыва, с которого открывается вид на океан. Это тоже одно из первых и самых мощных впечатлений от Камчатки. Не горы, не вулканы, не гейзеры... Океан. Океан огромен и кажется, что он живой. Потом так всегда и говорили: ты куда? Схожу к океану. Не к морю, не на берег, но - к Океану. Словно это был такой мудрый старец, который давал важные и нужные ответы на твои вопросы, и к нему нужно было специально приходить и в молчании ждать своей очереди. На Камчатке океан присутствует всегда и везде, и властно определяет все существование ее жителей. Дает пищу, соединяет и разъединяет людей в пространстве, задает ритм и стиль их жизни...
И сейчас он глубокого синего цвета, сейчас он дышит медленно и ровно, редкие валы - океанская зыбь - идут с востока и плавно, почти без пены, выкатываются на черный песок пляжа.
Черный. Песок.
Да, пляжи Камчатки - черные. Потому что сложены они песком, образующимся в результате выветривания вулканических базальтов, а вулканические базальты - они черные. И это совсем не тот песок, к которому мы привыкли, скажем, на берегах Оки или Луха в нашей Средней полосе, ну или в Ницце (не бывал, правда… вдруг там тоже песок на пляжах чёрный?). Этот песок японцы даже хотели у нас покупать и вывозить, именно потому, что он базальтовый, а не гранитный, и состоит в основном из магнетита, а не кварца, вот какая штука… А еще в нем много вулканического стекла.
Не знаю, есть ли где в мире более совершенные пляжи? Даже в Ницце… Их протяженность на Камчатке исчисляется сотнями километров, а может, счет идет и на тысячи. Все западное побережье - это один сплошной черный пляж. На восточном их тоже много. Черный песок прекрасно нагревается под скупым камчатским солнцем. Да так, что в летние солнечные дни по нему босиком ходить больно. В отлив этот мелкий песок так спрессовывается, что по пляжу можно ездить на тракторе, кататься на мотоцикле (что Валера Карбышев все время и проделывал), и само собой, ходить пешком как по асфальту.
Помнишь, когда родилась наша первая дочь, мы с ней часами гуляли на этом черном пляже среди ржавых остовов рыбацких катеров, искали в прибойной полосе выбеленные морем панцири морских ежей, плоские, как какие-то диковинные старинные монеты… Иногда попадались небольшие морские звезды, оранжевые асцидии, красные кухтыли (поплавки) от рыбацких сетей, и много другой интересной всячины.
Красный. Княженика.
От вертолетной площадки на противоположном берегу небольшого ручья был виден наш дом. НАШ первый дом. Дом на княженичной поляне, как мы его звали потом в письмах родителям. Ты помнишь, как мы по дороге на радиосвязь в контору лесничества ели эти сладкие красные ягоды и губы долго пахли горьковатым терпким запахом княженики? Из княженики варили варенье. По виду оно похоже на малиновое, но запах и вкус совершенно другие. У этого варенья был большой недостаток - от княженичной ягоды не отделяются “вешки” - прилистники плода, поэтому кушая варенье, приходится подавать гостям дополнительную вазочку - сплевывать вешки.
Голубой. И бордо.
Голубой - это не небо, а голубика. Самая крупная голубика в окрестностях нашего дома была на мысу у ПТН. Туда, правда, жителям нельзя было ходить, но благодаря семейной дружбе с замполитом заставы у нас были некоторые преференции. Голубику мы собирали почему-то в сентябре, когда ее сизые летом листья становились глубокого бордового цвета, который приятно сочетался с матово-голубым цветом ягод, уже завяленных на кустиках и немного сморщенных, прихваченных первыми заморозками. Голубику мы просто засыпали сахаром, отчего через месяц в банке оставался небольшой слой сухих, похожих на изюм, ягод и много густого темного сиропа. Ягоды все быстро съедали, а сироп оставался и из него делали морс.
Зеленый. Хвощ зимующий (Equisétum hyemále).
Помнишь наши походы осенью на Семячикскую косу за ягодами? Нас перевозил туда Володя Матвеев. Обратно шли через каменноберезовый лес, с покровом из темно-зеленого хвоща зимующего, низко над которым летали белые бабочки пядениц (потом они сожрали половину лесов Камчатки). Был октябрь, первые заморозки, листва с берез уже почти облетела и леса стояли прозрачные. На вулканах уже выпадал первый снег, ровно, словно по линейке, прочерчивая в горах невидимую изолинию отрицательных температур. И стояла такая звенящая тишина. Зеленый хвощ и на нем белые бабочки, как огромные хлопья первого снега, тысячи бабочек. В этой тишине предзимья… Так красиво!
Белый. Неужели… снег?
Говорят, что народы Севера, например, эскимосы, имеют в своем языке до 40 названий разного состояния снега и льда. Жалко, что в русском языке не так, и поэтому невозможно лексическими конструкциями выразить то многообразие оттенков и состояний, которое действительно бывает у снега в такой многоснежной стране, как Камчатка.
Хуже всего - пухляк. Ну, как хуже? Смотря для чего. Пухляк - это мягкий, сухой снег, который выпадает при обильных снегопадах, но только в морозную погоду. Поэтому он не спрессовывается, а лежит рыхлым толстым слоем. Пухляк не прилипает к лыжам, тем более, подшитым нерпичьей шкурой, но затрудняет езду на снегоходе. Особенно, если ты за ним едешь на прицепе. И ладно, если в нартах, а то на лыжах. То есть ты на лыжах, держишься за веревку, а веревка привязана к фаркопу Бурпна. Буран - хороший снегоход, мощный, с двумя гусеницами, след от него, в отличие от современных, с одной гусянкой, остается широкий, за ночь его подмораживает и потом по нему можно идти даже пешком, без лыж. Но на прицепе, да по пересеченной местности, это сплошная маета - вверх-вниз по распадкам, снег валится, нужно все время балансировать на одной стороне снегохода, чтобы он не завалился в рыхлом снегу, из которого его уже потом не вытащишь. Те, кто едет в нартах, тоже не сидят на месте - видишь, что снегоход не тянет - выскакивай, помогай. Запрыгивай обратно, уворачивайся от веток… В общем, весело всем, особенно тому, кто на лыжах на прицепе. Но на лыжах был не я, а Петя Полыгалов.
Помнишь, мы тогда забрасывались на Буране на кордон Горячие Ключи и дальше расходились в разные стороны - Петя вверх на вулкан Бурлящий, а мы - вниз, вдоль берега океана на реку Шумную. Груза было много, да еще три человека в придачу. Поэтому Петя и тащился за Бураном на прицепе. И все время, бедный, падал в этот самый пухляк. И страшно матерился на все - на Буран, на пухляк, на Камчатку, горы, учеты, заповедник и… в целом. Так что для езды на лыжах за снегоходом пухляк - хуже некуда.
Прозрачный. Банально, но лед...
Помнишь, как в первую нашу зиму в Жупаново, в декабре ударили такие сильные морозы, что Семячикский лиман замерз чуть не за одну ночь и мы гоняли по совершенно прозрачному льду на снегоходе. Гусеницы и полозья нарт, на которых ты сидела, скользили и езда по этому гладкому, идеально ровному льду напоминала скорее какой-то замысловатый танец, чем прямолинейное движение. Мы часто останавливались и рассматривали дно лимана сквозь лед, глубина там была небольшая и было видно, как течением воды уносятся мелкие камешки, веточки, песчинки. Иногда вспугивали камбалу, которая, стремглав проплыв 2-3 метра, взбаламучивала плавниками песок и в этой “дымовой завесе” снова пряталась на дне.
Белое, но скользкое. Осьминог.
Помнишь, мы застряли из-за непогоды на реке Шумной, в одной из избушек, которые обихаживал Андрюха Шильников? Это был май и еще случались сильные штормА. Из-за шторма мы там и застряли. Реки вздулись от прибывшей с гор воды и вернуться в поселок не было возможности, приходилось пережидать паводок. Впрочем, в горах он проходил быстро.
На Шумной всегда было много медведей. Во-первых, это большая река, в которую лососи шли на нерест, во вторых, здесь заканчивался скалистый берег и до самых Кронок - 60 километров - шел черный песчаный пляж, на котором после шторма оставались многокилометровые валы морских выбросов. Они-то и привлекали медведей. И нас. После особенно сильного волнения эти валы могли достигать нескольких метров ширины и до метра высоты. Колоссальный объем биомассы! В основном они состояли из морской капусты и других водорослей. Весной эти выбросы - один из основных источников корма для медведей. Между речками Шумная и Тихая в бинокль можно насчитать до десятка зверей, копающихся в морских выбросах. Мы тоже любили в них копаться, не только с целью изучения биологического разнообразия, но и с целью разнообразия своего скудного походного рациона. Ну, что можно найти в выбросах моря? Оооо, многое. Апельсины, смытые с палубы какого-нибудь судна, пиво в банках, виски в бутылках, находили японские взбитые сливки в баллончиках - нажмешь кнопочку и на ладонь выжимается белая густая масса. Розовая, если сливки с клубникой. Попадались кокосовые орехи и ананасы. Хотя и редко.
Но тогда, в мае на Шумной мы нашли здорового осьминога. Не то, чтобы он был здоров, скорее, нет. Но он был большим. Килограмм 20. Из спутавшихся темно-бурых талломов ламинарий торчала его белая безжизненная рука, то есть щупальце. Целиком мы его вытащить так и не смогли, поэтому отрезали только одно щупальце, не пропадать же добру. Готовили мы его долго, через час варки щупальце все еще было как резиновое. Это потом мы узнали, что осьминогов повара перед готовкой лупят. В прямом смысле - берут и отбивают об стол, чтобы размягчить мясо. Варвары. Мы осьминога не лупили. Потому что не знали, что можно. Мы его, вареного и все еще жесткого, как подошва болотника, потом пожарили мелкими кусочками в масле. С картошкой Пети Полыгалова пошло на ура! Говорят, их еще сырыми можно есть, не пробовал.
Снова голубой. Керчак. И это не имя. И не фамилия.
У чуднОй рыбы с не менее чуднЫм названием керчак Стеллера было голубое мясо. Помнишь, как мы ловили его прямо со скал под ГМС? Керчак - по сути, просто очень большой бычок - хорошо брал на мидию. Выловленный, он топорщил все плавники и расправлял большой спинной парус с шипами. Свежее его мясо было почти прозрачным и бледно-голубого цвета, но сразу теряло окраску и становилось белым, стоило его опустить в кипяток. Керчак очень хорош в ухе.
Желтый. Дрова.
Их всегда не хватало. Хорошо Женьке Рассказову - у него был природный газ из старой заброшенной скважины. У нас газа не было. А еще не было машины. И одна бензопила Дружба, которой было лет десять и она заводилась через раз. Или вообще не заводилась. Потому что бензин не привезли вовремя. Или бензин привезли, а масло забыли. Или все есть - и бензин, и масло, но цепь к пиле тупая, а напильник сломался. В магазине конечно есть. Но магазин - в городе. А до города - 200 км. О, это время познания устройства всякой техники… Не из любопытства, нет… из жестокой жизненной необходимости. Нужны дрова на зиму? Починишь бензопилу, цепь наточишь, куда ты денешься. Генератор не заводится? Света нет? Сиди, читай инструкцию, как правильно устанавливать верхнюю мёртвую точку. Иначе жена тебя до смерти запилит, ей и бензопила не нужна для этого. Приходилось разбирать и чинить буквально все - снегоход, бензопилу, дизеля, лодочные моторы. Все это было старым, ветхим, без запчастей, постоянно ломалось. Помнишь, ты говорила, что от меня приятно пахнет бензином? Я все время поневоле ковырялся в этой технике… И в общем, я это не любил, но делать было нечего, не всегда удается заниматься тем, что хочешь... А когда вообще удаётся?
Валера Карбышев, который прекрасно разбирался во всей этой технике, меня инструктировал примерно так, как в анекдоте: “Все очень просто, я нажимаю на эту пимпочку, поворачиваю вот эту длинную хреновину, потом дергаю за эту ручку — и эта штука ка-а-ак зафырчит!”
Дров на зиму надо было много. Минимум 15 кубов. Кубометров то есть. Ну, вы можете себе представить, сколько это? Я не представлял. Поэтому, когда за неделю легких ноябрьских морозов и первых ураганных осенних ветров ушла здоровенная поленница маслянисто-желтых лиственничных дров, напиленных из огромного ствола, выброшенного океаном на берег и притащенного к дому трактором, я призадумался.
Дрова осенью пилили все - погранцы, метеорологи, пво-шники и мы, заповедный люд. Машину брали у погранцов, несколько бензопил было еще на ГМС, и всем кагалом ехали в лес на делянку. Поскольку тогда я еще не умел обращаться с бензопилой, лесники поставили меня обрубать топором сучья на поваленных деревьях. Топор я привез аж из Москвы, купил кованый, а топорище сделал из бука по лекалу охотничьего топора из журнала “Охота и охотничье хозяйство”. Топор получился красивый. В статье про него было написано, что он исключительно эргономичный. Им я и стер себе руки до кровавых мозолей в первый же день. Но тут скорее руки виноваты, чем автор статьи про топор.
Фиолетовое. Картошка.
Пока я пилил дрова, ты ковырялась в огороде. Камчатский огород… Петя Полыгалов отдал нам мешок картошки на семена двух сортов - розовую и фиолетовую корейскую.
Одно время среди ихтиологов Камчатки витала идея под названием “фертилизация”. Идея родилась при изучении Курильского озера и его невероятно выросшего в последние годы стада нерки - красной рыбы. Сотрудники камчатского отделения ТИНРО решили, что такой динамичный рост численность рыбы обусловлен извержением вулкана, пепел которого выпал в большом объеме на поверхность озера и таким образом “удобрил” его воды, что вызвало пиковое размножение диатомовых водорослей, которые служили кормовой базой для зоопланктона, которым, в свою очередь, питались мальки лососей. Эффект от такой фертилизации огромного водоема сказывался несколько лет, что и привело к невиданным уловам нерки на западном побережье Камчатки.
При чем тут огород? Пепел же выпадал не только на поверхность озера. Вокруг Жупаново было несколько активных вулканов. Карымский вообще практически не переставал “дымить”. Снег в поселке нередко был серым от выпадавшего вулканического пепла. Жупаново стояло на вулканических породах. Скалистый мыс, на котором располагалась вертолетная площадка, был сложен извергнувшимися лавами. Так что огород наш был хорошо фертилизован. И картошки он давал небывалые урожаи. Копали ее даже не лопатой, а вилами - подденешь куст - а там земли-то и нет почти - одни фиолетовые картофелины.
Бордовый. Печенка.
Помнишь, как на Пасху, 18 апреля 1993, я первый раз уехал за мясом к оленеводам? Мы с ними подружились, проложили буранную дорогу и они потом до самого лета, пока еще держался снег, ездили к нам с подарками. Оленья печенка, которая тебе была нужна для гемоглобина при второй беременности, была темно-бордового цвета. Огромные ее куски для лучшей сохранности (холодильника не было, потому что не было электричества, а в апреле уже плюсовые температуры днем) мы обливали на морозе водой из ручья, пока весь кусок не покрывался слоем прозрачного льда. Так мясо хранилось лучше и дольше.
Слоновая кость. Майонез.
Когда долго сидишь на одной картошке и тушенке, невольно тянет на кулинарные фантазии. Помнишь, весной мы собирали первые кладки у озерных чаек на колонии в устье нашего ручья? Чайкам никакого урона, отложат еще, а у нас появлялся запас свежих яиц, из которых при помощи загнутой проволоки, вставленной в дрель, мы взбивали майонез. Рецепт до примитива прост - желтки чаячьих яиц, растительное масло, уксус, соль. Главная хитрость - надо очень аккуратно отделить желток от белка, не порвав тонкую желтковую оболочку. Взбиваем до готовности - пока смесь в кастрюльке не приобретет цвет слоновой кости.
А из белков… Из белков делали печенье-бизе! Помню, мы ждали вертолет, чтобы лететь в город, его вроде бы отменили до следующего дня, и ты затеяла возню с бизе, не хотела, чтобы к нашему возвращению продукт пропал. Бизе взбивали той же проволокой и той же дрелью, что и майонез. Поставили бизе в печку, и тут послышался гул вертолета...
Хаки. Бензогенератор.
Электричество помнишь? Конечно нет! Потому что его не было. Первый год - самый тяжелый - мы прожили вообще без света. На Камчатке это не было чем-то экстремальным. В заповеднике почти все лесники так жили - с керосинками и примусами, готовили на печке. Но нам, если честно, после Москвы это было трудновато. Я помню, как ты плакала… Уже потом, через год или больше, удалось получить маленький бензиновый агрегат, который давал киловатт электроэнергии, жрал бензин бочками (а горючее завозили вертолетами и его всегда не хватало) и все время ломался. Агрегат был военный - весь покрашен в цвет хаки. А еще у него не было в комплекте глушителя и он очень шумел. Когда я уходил в маршруты, ты сидела одна без света, потому что не могла сама завести АБэшку. Наверное, тебе было страшно, но я как-то тогда об этом не задумывался, все женщины заповедника так жили.
Серый. Письма.
Ребята, вы знаете, были такие времена, когда не было электронной почты и мессенджеров. Правда! Письма! Мы писали письма! Писали от руки на такой штуке, которая называется бумага. А, ну это вы еще знаете. Она белая и тонкая. Правда, наша была серой, потому что ее взяли из старой конторы жупановского рыбокомбината, где она пролежала лет десять. Но на содержании писем это никак не сказывалось. Оно было бодрым. Иначе не могло быть, потому что наши родители были от нас за 8000 километров, слушали сводки погоды по Дальнему Востоку и всегда волновались, когда передавали, что с Курил на восточное побережье Камчатки надвигается очередной циклон. Приходилось их бодро утешать.
Помню, что я еще долго после возвращения в Москву вздрагивал от голоса диктора, когда по радио сверяли время по Москве - диктор торжественно заканчивал: “В Петропавловске-Камчатском... полночь.”
Письма в Жупаново привозил вертолет. Бывало это примерно раз в месяц. Невозможно себе сейчас даже представить эти ощущения, целый ритуал. Накануне дня, когда обещали борт, мы вечером усаживались писать или заканчивать начатые письма. Был специальный брезентовый мешок с биркой с названием лесничества, в который укладывали все письма и потом, если к нам не было никакого груза и борт только подсаживался на площадку и не глушил винты (а он их почти никогда не глушил), быстро забрасывали внутрь и вертолет сразу улетал дальше, на другие кордоны.
Увы, ушло все это. Теперь можно написать хоть 100 смсок в день - а толку-то? Нет той глубины переживания, обдумывания каждого слова, мысли, чувства, которые ты хочешь донести до своего адресата, ведь он получит это письмо может быть через месяц, а то и больше. Люди и понимать-то толком перестали друг друга из-за этих беспорядочных переписок по телефонам. Ты хотел сказать одно, а тебя поняли совсем по другому…
Часть вторая.
Второе лирическое отступление…
Жизнь - как поездка в купе поезда: кто-то входит, затем высаживается на своей станции, входит новый пассажир, с ним завязывается новый разговор, новые отношения. Обычно до конечной станции человек доезжает уже в одиночестве, хотя внешне его могут окружать родные, близкие и друзья. Я видел немало стариков, они одиноки. Они уже ТАМ, а окружающие этого не понимают. Наше глобальное одиночество… Его ничем не изжить, даже 35 лет совместной жизни не искореняют его до конца. И жизнь полна такими, кажется, случайными встречами. Вот ты ещё вчера до полночи с кем-то разговаривал в этом купе под стук колёс. О самом главном. О первой любви, и о последней, о смысле жизни и смерти, о Боге и аде. И вдруг - раз, а этого человека словно порывом осеннего ветра из твоей жизни сдуло. Вот и нет его… и не умер ведь, а может даже ездит с тобой по одной и той же линии метро, только выходит на другой станции, и офис его новый на соседней улице. И ты знаешь номер его телефона, но не звонишь почему-то… боишься - вдруг он не так тебя поймёт… Снова…
Вертолёт был средством расставания - тем осенним порывом ветра, который разлучал людей. И был он…
Оранжево-синий.
Вертолеты на Камчатке были выкрашены по полярному варианту - в оранжевый цвет с широкой синей полосой вдоль борта. Прилет вертолета в поселок был знаковым событием. Он привозил почту - это была связь с родными, друзьями, коллегами по работе. Вертолет привозил продукты и запчасти к технике. Вертолет привозил горючее для снегоходов, генераторов, дизелей. Вертолет привозил новости - журналы, газеты, новые книги. Вертолет привозил новых людей. И увозил старых. Кого-то в отпуск на материк, кого-то куда-то навсегда. Все расставания и встречи происходили под гул винтов на вертолетной площадке. Сказать что-то толком на прощание уже было невозможно - надо было кричать друг другу в самое ухо, чтобы тебя услышали. Так что, если до этого ты не сказал самых важных слов человеку, то уж нечего и пытаться, просто обними его на прощанье, хлопни по плечу - все, друг, давай, не поминай лихом. Были у нас такие расставания, были…
Вертолет ждали. И это всегда было тревожно и радостно. Тревожно - если ты улетал. Радостно, если ты его просто встречал.
Помнишь, как мы улетали из Жупаново, как потом оказалось, навсегда? Был март, ты была беременна, на 6 месяце. Вертолет мы ждали долго, все не было погоды. То ее не было в городе, то у нас. Если погода была, то борт забирала санавиация, то куда-то летела милиция. Мы ругались по радиосвязи с городом, назначали дополнительные сеансы связи, бегали на ГМС узнавать погоду, но ничего не помогало, вертолет не летел.
Был на Камчатке такой знаковый человек - начальник бывшего Елизовского госпромхоза Анатолий Коваленков. Человек, конечно, мощный, но очень неоднозначный. Про него много написано, а еще больше сказано, в том числе и нецензурно. В судьбе заповедника он сыграл роль непростую. Но пусть здесь это останется за скобками, потому что лично нам Анатолий Георгиевич очень помог.
Наша радиосвязь была на той же частоте, что и связь охотников госпромхоза. Со своими людьми Коваленков почти всегда проводил ее лично. А потом, после своей связи, видимо, частенько слушал молча чужой эфир, в том числе и наш, заповедный. Для общей картины, так сказать. Мы же были соседями - граница заповедника примыкала к угодьям госпромхоза. И видимо, проникся он нашей ситуацией - что заповедник не может никак вывезти в город к врачу беременную жену молодого специалиста. А среди многих разнообразных увлечений Коваленкова была авиация - он создал свою вертолетную компанию и сам научился пилотировать вертолет. То есть уже в середине 90-х у него был свой личный вертолет, который он пилотировал сам. И пилотировал он его лихо. Вообще, он рисковый был мужик. На следующий день он вышел с нами на связь, уточнил, сколько у нас груза, и сказал ждать его через час. Погоды не было. Перевалы были закрыты туманом после сильного снегопада. Мы не поверили. Но Коваленков прилетел. Вещи у нас давно были собраны и лежали упакованными под брезентом на вертолетной площадке. Он едва коснулся колесами утоптанного снега, мы быстро побросали все внутрь, забрались сами и вертолет пошел низко над прибойкой в сторону города. Мелькнули внизу мачты метеостанции, маяк, незамерзающий ручей, серая крыша нашего дома, красный Буран во дворе, желтая поленница дров. Ты больше никогда этого не увидишь, хотя в тот момент мы этого еще не знали, не планировали, даже не предчувствовали.
Коваленков летел молча, низко над землей. Начались небольшие снежные заряды, снег таял на обогреваемом лобовом стекле вертолета и растекался струйками в стороны. Видимости почти не было, горы были закрыты белой мглой, ориентироваться можно было только по деревьям, темными пятнами обозначавшими глубокие распадки на склонах гор. По одному из них мы и поднимались, медленно набирая высоту. Коваленков искал окно в облачности, чтобы проскочить верхнюю точку перевала, вниз уже было бы легче. Внезапно под самой кабиной промелькнули крупные черные камни, зеленые пятна кедрача, голая тундра, с которой ветер сдул снег - вот оно, окно между облаками, открылось на мгновение, словно специально для нас и схлопнулось за хвостом вертолета, вокруг снова все заволокло, словно белым молоком. Проскочили. Уже через час мы сели на площадке госпромхоза. Здесь ярко светило солнце и не верилось, что только что мы блуждали на крохотном вертолете среди диких распадков в мрачных горах.
Ты на Камчатку больше не вернулась. Родились еще дети. Я так просто оторваться не мог, и приезжал сюда еще несколько лет, иногда надолго, то со своей работой, то возил западных киношников, которые снимали фильмы о природе, иногда удавалось получать какие-то научные гранты.
С тех пор прошло уж 20 лет с гаком. С большим гаком. Почти никого из персонажей не осталось. Даже на архивных фотографиях. Окончательно зарастают и уходят в глубь почвы старые дома бывшего поселка Жупаново. Другие люди живут на кордонах заповедника. На тех, что остались после масштабной оптимизации. Наши следы давно исчезли с медвежьих троп в каменно-березовых лесах. Давно стоптаны и выброшены те болотные сапоги и утоплено то ружье. Старые письма еще хранятся, заботливо перевязанные тобой веревочками, на антресолях. Прочитает ли их кто? Да и зачем?
Все также катит свои валы к скалистым берегам Камчатки Тихий океан. Все так же неизменно встает над линией горизонта диск солнца. Кто там идет по пляжу в его золотых лучах? Это человек или…?
* * *
Хэппи-энд, единственный из возможных, но, увы, не неизбежный. Хотя и крайне сентиментальный, ибо навеян он образами из любимых книг наших детей, а теперь и внуков. Возможно, несколько выпадающий по стилю, но зато понятный нам с тобой.
Золотой
Это не цвет воспоминаний. Это цвет будущего. Возможного будущего.
Хотелось бы этот день встретить вместе. Вместе гладить золотую гриву льва, и уже не отпускать его, а уйти втроем по черному песку пляжа, чтобы белая пена прибоя омывала босые ноги, и лучи солнца окрашивали горы в тревожный бордовый цвет. Тревожный, потому что кто его знает, что там, в конце пути? Уйти, наконец, туда, где стоячая бирюзовая волна пока еще закрывает от нас страну Аслана, такую же прекрасную, как дикая страна - Камчатский край.
Там-то мы все и встретимся. Надеюсь…