Вот скажешь: «Анна Андреевна», и все любящие литературу поймут: Ахматова. «Великий русский поэт Анна Ахматова» написано на мемориальной доске на одном из домов, в которых она жила. Слово «поэтесса» она считала несерьезным и практически оскорбительным: люди, которые пишут стихи – поэты. Даже думать боюсь, что бы она сказала по поводу феминитивов, за которые борются одни и с которыми борются другие. Хотя думать бояться не надо никогда, именно это делает нас людьми. А если бог даст талант, то и мыслителями, в какой бы области мы свою мысль ни выражали – литературе, музыке, балете или политике. Станцевать можно все, и все можно сказать стихами, хотя они кажутся субстанцией эфемерной, невесомой – да полноте, субстанция ли это? Скорее – вздох, вдох, дыхание, движение, полет. О любви, о жирафе на озере Чад… Но когда Анну Ахматову в тюремных очередях, в которых она стояла с сотнями других женщин, чтобы передать передачу сыну (у нее дважды арестовывал сына, знаменитого историка и создателя теории пассионарности Льва Гумилева), одна из них, узнав, что рядом поэт – не поэтесса! – спросила: «Вы сможете это описать?», Анна Андреевна кивнула: «Смогу». Так родился «Реквием».
…У нее было много адресов. Так много, что она выглядит скиталицей, не имевшей своего угла. Два самых знаменитых – квартира № 44 в Фонтанном доме и «Будка» – дача в Комарово под Ленинградом/Петербургом. В «Будке» (так ее называла сама Ахматова) и сейчас кто-то живет, дом – собственность Союза писателей, а вот в квартире № 44 (между прочим, крайне неблагоприятное, с точки зрения китайской нумерологии, число) я побывала. Никогда не думала, что буду плакать в музее (и, пожалуйста, не говорите мне про «плачущего большевика» Маяковского), а вот – плакала…
Сворачиваешь с Литейного проспекта в сад Фонтанного дома – сразу она: Анна Андреевна, лицо на кирпичную стену перенесено со знаменитого портрета со знаменитым, ни на кого не похожим профилем. Здравствуйте.
Захожу в сад и вижу первую тень. Их здесь много, они материальны. Нам лишь кажется, что воспоминания живут только в наших головах, ну, и немного в глазах – закроешь и увидишь, что захочешь. После музея Анны Ахматовой я понимаю, что воспоминания и тени материальны. Первая – тень Прасковьи Ковалевой-Жемчуговой, это для нее, крепостной актрисы, ставшей графиней Шереметевой, построен дворец, к которому пристроен этот большой дом, названный Фонтанным, хотя впору называть Арктическим: в нем размещался советский НИИ Арктики и Антарктики. Ахматовой, как и другим жильцам когда-то богатых, а потом ставших коммунальными, квартир, выдали пропуска в институт, где в графе «Должность» написано: «Жилец».
Признаться честно, до сих пор я не была поклонницей музеев-квартир, но зато всегда была поклонницей Анны Ахматовой. Ее тень здесь бродит – нематериальная и невесомая. Ее тень здесь навсегда – в камне.
Так же как на ступеньках у подъезда лежит другая тень – Осипа Мандельштама, часто здесь бывавшего.
Где самое надежное хранилище для стихов опального поэта? В памяти его друзей – преданных настолько, что не предадут. Многие стихи Мандельштама сохранились, потому что их несла в себе его жена Надежда. Когда Анна Ахматова писала свой «Реквием» про то, что она «была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был», то доверяла его памяти ближайших друзей. Писала на бумаге, они учили, а когда запоминали, бумагу сжигали. Вот на столе в ее комнате та самая пепельница, в которой горели стихи. Рукописи горят, память – нет.
В музее Ахматовой я начала плакать в прихожей, когда увидела пальто Николая Пунина, к которому Анна Андреевна приехала жить. Ты поднимаешься на третий этаж по тем самым ступеням – неудобным, высоким, стертым – по которым их уводили: Николая Пунина и Льва Гумилева. Каждого – дважды.
А вот письмо, начинающееся «Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!» с резолюцией синим карандашом: письмо дошло адресату, арестованных выпустили. Цена – стихи «Слава миру!». Потом письма уже не доходили, Пунин похоронен в безымянной лагерной могиле, пальто все еще ждет его в прихожей. Только пальто и ждет.
Быт аскетичный, даже бедный – в Советском Союзе многие так жили. Вся обстановка оригинальная. На этом диване, за этим столом она писала – когда 17-летний сын Лев спал на сундуке в конце коридора, а в соседней комнате сын бывшей домработницы поколачивал своих детей.
Клен, который Ахматова называла «свидетелем всего», по-прежнему заглядывает в окно комнаты, в которую она переехала после разрыва с Пуниным. Так и жили – Пунин с новой женщиной в одной комнате, Ахматова в другой, первая жена Пунина с дочерью в третьей, жена сына бывшей домработницы с ребенком (муж и другой сын погибли в блокаду) в четвертой. Тоска, одиночество, стихи. «Лавка стукача» во дворе: там сидели соглядатаи, следили, не скрываясь. В той стране нужно было жить долго, чтобы дожить до перемен. Ахматова дожила. Сделало ли это ее счастливой? Сомневаюсь: слишком много потерь, слишком много…Ее стихи – печаль, тоска и пророчество. Тем и прекрасны. Щемящий музей. Рекомендую. И можно потом посидеть в парке под окнами (не перепутайте скамейки), поговорить с ее тенью – она здесь. Я слышала шаги.
Фото автора
Опубликовано в газете «СБ. Беларусь сегодня» (www.sb.by)