- Встретимся на маяке, - сказала она, изо рта ее вместе со словами вырвались пузыри, и холодные пальцы мазнули Тирсена по руке. Тирсен не знает ее имени, знает только, как отливает перламутром мелкий жемчуг ее бесчисленных бус, и что именно ее хвост в мелкую серебряную чешую мерещится ему в лунной дорожке.
Тирсен улыбнулся ей на прощание, и улыбка на ее белом и красивом лице кажется ему отражением собственной. У Тирсена хорошее настроение, а значит, завтра будет хорошая погода: чайки летят высоко и бесстрашно, солнце окрашивает гребни волн в золотой, и все это благодаря Тирсену. С берега ему кричит Лея, и Тирсен, конечно же, идет за сестрой, пусть и не слишком охотно.
Тирсен пришел домой, немедленно провалился в ароматный, вкуснопахнущий дух, в котором не было ничего чистого, отмытого, стерильного, а только натуральный жар свежеприготовленной пищи. Жар шел от глиняных блюд, они стояли на широких подоконниках, и любой желающий покупал обед прямо из окон дома. Блюда украшали истекающие соком отбивные, картофельное пюре с маслом и вбитым в него яйцом, отдающие влагу листья салата, жареная рыба, раки и крабы, нарезанные крупными кусками фрукты.
Над блюдами, плитой и столами сновали руки: одинаково смуглые, крупные, мозолистые, работящие, руки с маленькими татуировками, руки в темных полосках от часов и браслетов. Те самые руки, что принадлежали всем родственникам Тирсена, руки, что брались за любую работу, те самые умелые руки, которых Тирсену, по странной случайности, не досталось.
Оркестром их поварской команды руководила Мама: высокая, толстая, с румянцем во всю щеку, загорелая и в красной юбке, что развевалась за ней как знамя. Мама не говорила, а отдавала приказы. Мама следила за всем янтарно-карими глазами, и Тирсену, когда он не мог уснуть, долго мерещился этот пристальный строгий взгляд. Мама умела продавать и готовить еду, и это у нее получалось прекрасно, и им всем оставалось только слушаться Маму и хорошо резать, жарить, варить и раскладывать по тарелкам, но у Тирсена и такая малость выходила едва-едва.
- Эй! Не зевай! - Тэйя толкнула Тирсена в бок, выдернув из мыслей.
А Тирсен опять вспомнил нежные белые руки своей возлюбленной и водянистые голубые глаза, и от его воспоминаний едва не задымилась целая сковородка отличной жареной картошки. Тэйя цыкнула досадливо, сунула сковороду Лее, Тирсена вытолкала прочь из жаркой кухни, в узкий и тесный коридор. Внешне Тирсен мало чем отличался от своих братьев: такой же высокий, жилистый и сильный, так же хорошо плавал и играл на укулеле.
- Ну и что опять? – голос Тэйи звучал устало. – Ты снова увидел Лару?
Тирсен покачал головой – нет, Лару не видел, зато видел ее, другую, в которую влюбился сразу. Впервые он разглядел свою морскую деву на рассвете, когда спасался от бессонницы на одиноком безлюдном берегу. Ее, скорее всего, прибило волной, потому что, когда он только моргнул, она уже сидела на валуне, стыдливо скрывая хвост в белогривой пене. Она прожурчала что-то на своем языке, и теперь приходила почти каждый вечер, а Тирсен ее подолгу ждал всякий раз.
- Эх ты! Ну иди погуляй теперь, что уж тут, - и Тэйя ушла на кухню. – Ларе привет!
Опять не поверила. Зачем-то решила, что Тирсен влюбился в подругу Тэйи, Лару. Она красивая была, это Лара, Тирсен не решался с ней даже заговорить первым, а он ведь ее знал. И она его узнавала, всегда здоровалась и спрашивала про Тэйю. И однажды они даже ждали Тэйю вместе, и когда Лара поправляла волосы: длинные, цвета спелой ржи, Тирсену померещились перепонки между ее белыми пальцами. Он рассказал об этом Тэйе, но Тэйя, конечно же, не поверила. Тирсену редко верили, только если его слова не подкрепляли штормы и ураганы.
Тирсену с детства снились сны. Разноцветные, акварельные, очень нежные, в них пересыпалась округлая галька и звенели ракушки. Тирсену снился город: он стоял на песчаных холмах, золотой, сияющий, на каждой башне по высокому шпилю, и он был весь под водой, а люди там носили рыбьи хвосты. И из этого города была его суженая: серебристая, юркая, блондинистая девушка-рыба.
Тирсен всегда отличался от всех своих братьев и сестер совсем не внешностью, а чем-то изнутри, и это казалось жутко роковым, неслучайным. Уже в три года он был слишком тихим и слишком сонливым, и дремал почти постоянно, прислоняясь и к подушке, и к стене, и к голому камню, и шум моря был лучшей ему колыбельной, потому что звучал у Тирсена в голове.
Тирсен очень рано научился управлять погодой, да какой там научился: море плясало под его чувства как змея под дудочку, подчиняясь и детским обидам и простым радостям, и поэтому до тех пор пока Тирсен не подрос, климат у этого берега был совершенно непредсказуемым. Позже Тирсен познал многое, и умел теперь успокаивать бури, и заплетать паутину штиля, за это его уважали, но опасались все же больше.
Из всего семейства Тирсен всех хуже готовил, не был веселым, мало пел и не любил танцевать, зато спал и гулял у моря, ну что ж тут хорошего или понятного. За Тирсена никто из местных не пошел бы женой: уж больно он странный и как будто не от мира сего, придется ему объяснять, как ставить сети и силки, будто маленькому.
Даже Тэйя немного жалела брата, хоть он вовсе ее об этом не просил, а просто рассказал один раз о своей любимой, и ей это, вроде бы, даже понравилось: она пела всю ночь, а утром была большая волна. Тирсен не понимал ни слова из ее речей, но знал, что чувство его взаимно. Ему пришло в голову поделиться этим с Тэйей, потому что больше было не с кем, а Тэйя почему-то решила, что Тирсен влюбился в Лару. Может быть, Тэйя в чем-то была и права.
Ноги сами принесли Тирсена к маяку. Маяк стал их местом свиданий: одинокий, заброшенный, здесь не бывать ни чужим ушам, ни глазам, только Тирсен и его любовь. И даже когда маяк обрел свою новую смотрительницу с рыжей головой, Тирсену это не помешало.
Смотрительница оставляла открытыми ворота и даже не посматривала из башни: видимо, ей уже рассказали местные, что если запереть от Тирсена море, не бывать тогда хорошей погоду. Тирсену же до людской вежливости не было никакого дела, он только ждал позднего вечера, новой луны и нового разговора.
Тирсену дышалось полной грудью морским воздухом с легкостью, он ведь правда любил все это: воду и солнце, песок и волны, пока весь воздух не вышибло как от удара. Тирсену навстречу шла Лара. Высокая и худая, походка плавная, будто плывущая, ноги терялись в юбке платья: легкой, бирюзового цвета, и ее светлые волосы были напитаны солью, вечерней волной.
Лара смотрела прямо на Тирсена, чуть-чуть улыбаясь, верхняя губа открывала кромку зубов: мелких и острых, нечеловеческих. Он не мог отвести взгляда от ее глаз: голубых, нездешних, водянистых. Лара поздоровалась или попрощалась: Тирсен не понял этого, потому что не слушал ее. Или не смог разобрать слов, потому что голос ее напоминал шум моря.
Тирсен пошел на берег, путаясь в ногах будто пьяный, и любимая уже ждала его на валуне: сидела к нему спиной, и спину ее прикрывали длинные блондинистые волосы, вода струилась с их концов. Тирсену захотелось позвать ее по имени – Лара, – и она обернулась.
Они давно смешались в его голове: морская дева и Лара, Лара и морская дева, серебряный хвост и серебряные кольца в мочках ушей, чешуя на плечах, ступни с перепонками, кожа в веснушках. Он смотрел в ее глаза: очень синие, неземные, гипнотизирующие, он держал ее за смертельно ледяные руки, и последним, что запомнил Тирсен, были ее острые треугольные зубы и полоска крови в углу узкого рта.
На следующее утро была тревожная погода, ураганный ветер трепал клетчатые занавески и сметал с подоконников глиняные блюда. Торговля не задалась совсем: ни одного посетителя в такую дрянную погоду, Мама хмурилась, а ее муж и дети искали Тирсена.
Хотите – верьте. Хотите – нет.
