Владислав Сурков написал для «Русского пионера» текст «Лихой стартап». В то время как некоторые открывали для себя тему курортного романа, господин Сурков предпочитал вершить судьбы людей. И в его исполнении любой курортный роман начинал бы выглядеть производственным. А что может быть выше этого? Только текст, который мы публикуем. Нет, это еще не роман. Но уже отрывок из него. Андрей Колесников, главный редактор журнала «Русский пионер»
Давно в России живу. Привык. Перенял обычаи. Меня уже за местного принимают. Хотя я иностранец. Родом из совсем иной страны. Из Советского Союза. Была такая страна. О ней сейчас мало что известно. И наговорено много не того. Например, что в ней не было секса. Молодежь пытаются тем самым отпугнуть. Чтобы ей туда не хотелось. А ведь это фальсификация истории.
То есть я, конечно, и сам помню ту старинную телепередачу, телемост с Америкой. И ту женщину, которая заявила: «В СССР секса нет». Она американцам это сказала. И правильно сделала. Разве можно с американцами откровенно? Ее ведь готовили. Типа ты смотри, все им не рассказывай.
А может, и не готовили. Может, у нее и правда секса не было. На тот момент. А про секс в остальной стране она могла и не знать. Тогда народу мало что сообщали. В программе «Время» ничего такого ни разу не показывали.
Еще говорят, в Советском Союзе бизнеса будто бы не было. Запрещалось предпринимательство. И вроде ведь тоже правда. Если отнестись невнимательно. Правда — она всегда от невнимательности. Потому что если внимательно посмотреть, то правды нет.
Так вот. Все там у нас было. Кроме жевательной резинки. Но и с ней проблемы решались. Работали ученые и военные по этому вопросу. Просуществуй СССР еще хотя бы лет двадцать, и у нас был бы баблгам не хуже зарубежных аналогов. Но враги не дали. Плюс агенты. Развалили все. И молодежь должна это знать. Чтобы сурово смотреть вперед.
Ради них я тут и распинаюсь. Ради молодых. Ради молодых женщин прежде всего. Ведь им жить. В том числе и со мной. Поэтому я, как житель Советского Союза, должен засвидетельствовать, что и секс, и бизнес в той бывшей моей стране были.
Ну, о сексе в другой раз и не здесь. А вот о бизнесе советского периода я вам сейчас поподробнее расскажу. На личном примере.
Мне было двенадцать лет. Был я пионером. Учился неплохо. И мне как неплохому ученику доверили важную международную миссию. Дали адрес чехословацкой пионерки. И сказали:
— Слава, вот адрес хорошей зарубежной девочки. Она твоя ровесница. Она не какая-то там. Она передовая. Отличница и к тому же учит русский язык. Ты ей напиши письмо. Напиши красиво и без ошибок, как ты умеешь. Расскажи, как хорошо ты живешь. Мы, конечно, знаем, что твой отчим алкоголик и что вам до сих пор не провели газ. Но ты об этом не пиши, потому что ты хорошо живешь. Попереписывайся с ней. Потом классу расскажешь о ЧССР.
Я спросил с надеждой в голосе:
— А если она меня в гости в Прагу пригласит?
Они мне:
— Не пригласит. Она из Брно.
Я такой:
— Ну тогда в Брно.
Тут женщина из роно поворачивается к моему классному руководителю и шепчет, показывая на меня:
— Вы же говорили, что он умный. Уверены?
— Я только сказал, что он пишет без ошибок, — заюлил было классный руководитель, но, вздохнув и собравшись, добавил: — Не подведет.
В общем, отстоял меня.
Зачем нужны были властям эти платонические отношения и дистанционный флирт между девочками и мальчиками братских стран Варшавского договора, более-менее понятно. Надеялись, видимо, еще плотнее сплотить соцлагерь. И где теперь соцлагерь? Есть, увы, в любой молодежной политике какая-то неизбежная ущербность. Потому что ее разрабатывают люди пожилые в основном. И инстинктивно, что ли, пытаются с ее помощью вернуть свою молодость. Вместо того, чтобы понять чужую.
Но тогда я об этом не думал. Просто купил специальный конверт и послал в ЧССР краткий доклад о том, что в СССР все хорошо. Ответ пришел недели через две. Оказалось, что и у них там все неплохо.
Чехословацкую пионерку звали Ярмила. До сих пор помню и ее фамилию, но называть не буду. У них там в Евросоюзе теперь, говорят, страшная русофобия везде. Не хочу Ярмилу дискредитировать.
Она и фотографию свою к письму приложила. Красивая, кстати. Волосы роскошные, глаза большие. Улыбка приятная. Ниже улыбки не знаю, что у нее было, портрет был очень целомудренный. Это сейчас тебе в инсте сразу главное показывают. Самую суть. А тогда начинали издалека, с околичностей. С того, что обманчиво, — с лица.
Да, она была красивая, но мое сердце было уже занято. Я был влюблен в Джейн Биркин. И еще в Свету из восьмого «Б». Обе старше меня. Обе почти недосягаемы. Поэтому любил двоих — диверсифицировал риски. Думал, если с Джейн не получится, то тогда хотя бы Света.
Так что лирика в дальнейшей переписке с Ярмилой отпадала. А надо было продолжать. Теперь мы оба знали, что живем хорошо. И добавить к этому было особо нечего. Но тут меня осенило. Я решил послать ей не письмо, а посылку.
Купил матрешку, какие-то наидешевейшие духи и огромную конфету «Гулливер». Добавил свое фото. Я был уверен, что неотразим. Поэтому осмелился вложить в посылку запис-ку с просьбой прислать мне в обмен на мои подарки жевательную резинку. Если, конечно, в Чехословакии она есть. Я не пояснил, что в нашей стране жевательная резинка вообще нигде не продается и что все советские школьники мечтают о ней так же сильно, как о коммунизме. Даже, стыдно сказать, сильнее.
Нет, я не выделил эту мысль. Не выдал эту идеологическую тайну. Я не стал унижаться и преклоняться перед Западом, даже перед этим дальним востоком Запада, где жила Ярмила. Не стал писать: «Ярмилочка, умоляю тебя, пожалуйста, пришли мне пачку жвачки, я тебя очень-очень прошу, ты даже представить не можешь, как это важно для меня, и только ты можешь меня спасти…» Хотя очень хотел именно так и выразить свою страсть. И пролить на строчки слезы. Чтобы буквы расплывались и бледнели от слез так, что глазами их уже не разобрать, а только сердцем, сердцем… Но сдержался. И так, вроде между делом, — пришли, если есть, а если нет, не страшно, не очень-то и надо.
Ну вот, отправил я ей свои мусорные сувениры и сел у окна ждать. И в один прекрасный день выпало вместе с серой газетой «Труд» из почтового ящика желанное извещение.
Посылка от Ярмилы оказалась намного больше моей. Вдруг, думаю, она туда напихала вместо жвачки каких-нибудь идиотских изделий чехословацких народных промыслов или, не приведи бог, книгу засунула. Открываю, руки дрожат.
Ярмила, я буду помнить тебя всю жизнь! Ты крутая. Красивая. Щедрая. Ты подарила мне много жевательной резинки. Там была греческая в виде классических пластинок. Была немецкая, в форме кубиков. И еще какая-то, в медальках из фольги. Все это сияло и переливалось, как груда пиратских сокровищ.
С таким богатством Света из восьмого «Б» показалась мне уже не такой недосягаемой. Да и взгляд Джейн Биркин, которая смотрела на меня с журнальной обложки, впервые как будто потеплел. О прочих нечего и говорить.
Я мог приносить в школу по одному кубику резинки в неделю. Что обеспечило бы мне полное стратегическое доминирование в коллективе в течение нескольких месяцев.
Было в посылке еще кое-что, о чем я не просил. Сигареты. Чехословацкого производства. С несколько не чешскими и не словацкими названиями «Спарта» и «Олимпия». Четыре пачки. Я в те времена еще не курил. И не понял, зачем Ярмила мне их прислала. Может быть, у нее там в Брно ее знакомые пацаны уже вовсю дымили и она посчитала, что и я тоже должен?
В классе жевательная резинка делилась на микроскопические кусочки и раздавалась алчущим. На всех все равно не хватало. Поэтому многие жевали по очереди. Ученикам из низших каст давали только понюхать. Куда бы я ни пошел, полшколы шло за мной, как за чудотворцем. Успех был полный, ошеломительный.
Показал я одноклассникам и сигареты. Осмотрели тщательно пачки, потрогали. Похвалили дизайн. Открывать не стали. Никто не курил.
На другой день мой лучший на тот момент школьный приятель Коля мне говорит:
— Большие ребята хотят чехословацкие сигареты посмотреть.
— Не отнимут? — спрашиваю.
— Не. Они свои, вокзальские.
Вокзальские — значит из района, прилегающего к вокзалу. Где и наша школа находилась. И Коля в этом районе жил.
Весь город делился на неофициальные районы: Вокзал, Старая Бугровка, Новая Бугровка, Базар, Сквер, Щемиловка. Было еще Ебеково. Ребятам, которых называли большими, было от 16 до 20 лет. Они контролировали районы. Что они с этого контроля имели, непонятно. Не знаю, я в их роли не успел побыть, в 16 лет уехал в Москву. Думаю, кроме чести и уважения, ничего не имели. Не было, кажется, никакой экономической основы у этого дворового рыцарства. Они часто дрались район на район. В крайних случаях, когда требовалась массовая мобилизация, и нас, щеглов, призывали на войну. Но в основном нас не впутывали. Хотя в своей возрастной и весовой категории мы тоже все делились порайонно и обязаны были друг перед другом достоинство не терять и честь своей территории отстаивать. Что тоже иногда приводило к дракам.
Пришли, короче, большие ребята. В клешах, солдатских ремнях и напульсниках. Я им показал пачку «Спарты». Они отошли на несколько шагов, пошептались, вернулись. Один, белобрысый, меня спрашивает:
— Ты с какого района?
Отвечаю:
— Со Старой Бугровки.
Они переглянулись.
— Тогда продай.
— Что продать? — спрашиваю.
— Ну не кеды же твои ср…ные, — они заржали, — сигареты продай. Все равно сам не куришь.
— Сколько дадите? — спрашиваю.
Белобрысый говорит:
— Пять рублей.
Я хоть и не курил, но цены на курево знал. Самый дорогой был «Космос» — 60 копеек пачка. У нас почти никто его в городе не покупал. Потому что расточительно. Если такое курить, то выпить не на что будет. «Новость», «Дымок» были дешевле. Их брали люди интеллигентные или партийные. А народ курил «Беломор» и «Приму». «Прима» стоила 14 копеек, кажется. А тут пять рублей! Смеются они, что ли, надо мной?
— Чего задумался? — говорит белобрысый. — Больше никто не даст. В Москве за американские столько платят. А тут Чехословакия какая-то… Вот пятерка, бери.
Взял я деньги. Большие ребята ушли, на ходу потроша пачку и затягиваясь иностранным дымом.
Я Коле говорю:
— Почему они спросили, с какого я района?
— Если б ты не бугровский был, они бы просто отняли. А раз ты с Бугровки, а бугровские сейчас за нас, за вокзальских, они тебе заплатили как человеку.
Я знал, что Бугровка заключила союз с Вокзалом всего неделю назад. То есть пришла бы посылка немного раньше — просто отобрали бы у меня и «Спарту», и «Олимпию».
— Да еще бы и рожу разбили, — добавил угадавший мои мысли мой приятель.
Да, мне, как всегда, везло.
— Ладно, завтра остальные сигареты принесу. Через тебя передать? Или сами придут? — говорю я.
— Зачем остальные? Они пока не просят. Они на пробу взяли, — недоумевает Коля.
— Так они ж пять рублей дали.
— И что?
— Ну так за четыре пачки же. А я им только одну дал.
Коля на меня посмотрел как на очень странного человека:
— Ты че, Слав? Ты же сечешь в математике. Списывать мне даешь всегда. Сам посуди. Пять на четыре не делится. Где логика? Это они тебе за одну пачку пятерку заплатили. Они мне так и сказали: за пять возьмем.
Я онемел. Это были огромные деньги. 25 школьных обедов, или 50 билетов в кино на детский сеанс, или 25 на взрослый, или 100 пирожков с повидлом.
Так я стал миллионером. И даже мульти. Потому что большим ребятам сигареты от Ярмилы понравились. И они понемногу в течение месяца выкупили у меня все. «Спарта» так и шла по пять, а «Олимпия» почему-то по три.
Коля тоже стал миллионером. Потому что партнер. Он, кстати, ни разу не попросил ничего за посредничество. Но я сам ему предложил. Половину, как учили. Не в школе учили. А сам не знаю где. И не знаю кто. Само как-то училось. В те времена это в воздухе витало — все делить поровну.
Конечно, мы были миллионерами не в нынешнем смысле. Не долларовыми, не рублевыми. И даже не копеечными. Миллион копеек — это все-таки десять тысяч рублей. А у нас на двоих рублей шестнадцать… Но если в пересчете на пирожки с повидлом и газировку «Буратино», то есть, так сказать, по паритету покупательной способности, как у нас любят ВВП считать, да еще если добавить сюда обуявшее нас чувство гордости и превосходства, то явно выходили миллионы. И не важно миллионы чего. В нашем миллионерском деле главное самоощущение.
Тут бы и закончить рассказ. Потому что и так уже длинно. И потому что хеппи-энд. Но это будет фальсификация истории. И у молодежи может сложиться неверное представление о том, как якобы легко жить на белом свете.
Придется продолжить. Потому что сигаретное дело было совсем не бизнесом. А просто счастливой случайностью. Мы не собирались ничего продавать, а у нас купили. По цене, о которой мы даже не мечтали. Но эта случайность вдохновила нас на настоящий бизнес. С уникальной идеей, продуманной стратегией и даже собственным производством. И вот какой у нас вышел, можно сказать, лихой стартап.
В разгар сигаретно-жевательного бума к нам прибился какой-то бродячий пионер. Мы даже точно не знали, из какой он школы. Ну походил он с нами, потусовался, пожевал. Потом достает из портфеля две фотографии. Типа во, смотрите. Коля смотрит. Вижу, он немного меняется в лице и прямо на глазах слегка дичает как будто. Становится немного похожим на неандертальского мальчика из пещеры Тешик-Таш, который в учебнике истории.
«Что это с ним?» — думаю и тоже подхожу посмотреть. Беру из дрожащих Колиных рук снимки. И вижу это. И понимаю, что хочу смотреть на это всегда. Вечно и непрерывно.
Поэма «Про это», она ведь вроде тоже про это. Но ее не станешь вечно и непрерывно перечитывать. Потому что про это в ней говорится не то. Потому что нет в ней той открытости, той глубины, которая была на тех снимках. На порнографических снимках. Увиденных нами впервые в жизни.
Как объяснить современной молодежи тот восторг и радостный ужас, который я и мои товарищи тогда испытали? Она избалована и пресыщена. Кого сейчас удивишь, а тем более ошеломишь, показав это? Порно повсюду, оно в доступе, на любой вкус, любого качества и в любом количестве. Чего же вам еще нужно, хочется спросить, чем вы все все время недовольны?
А мы жили скудно. В телике только две черно-белых «программы». И ни одна из них не «Хастлер». О едва начинавшейся тогда моде на мини до нас доходили из центра только смутные слухи. Самый фривольный журнал был «Работница». Самая откровенная книга — «Тысяча и одна ночь». О международных отношениях дети знали гораздо больше, чем о половых.
Мы смотрели на фото и думали: «Да-а-а-а, не так мы это себе представляли». Действительность оказалась круче мечты. Документ сильнее воображения. И еще мы думали: «Вот как надо жить. Чтобы не было мучительно…»
Не буду утомлять описанием увиденного. Ничего на самом деле особенного. Обычные позы и приемчики. Никаких извращений. Мужчины с женщинами. Женщины с мужчинами. Классический пример консервативного течения в порнографическом искусстве. Можно даже сказать, пропаганда семейных ценностей. Хотя и с некоторой натяжкой, разумеется. Ну, кадр общим планом. Ну, кадр крупным планом. Всего-то. Но этого было достаточно, чтобы свести нас с ума.
Все столпились вокруг бродячего пионера. Все просили его показать картинки. Обо мне народ забыл. Безвозмездная раздача жвачки стала уже не так привлекательна. Я понял, что теряю популярность, что этот безродный космополит из неизвестно какой школы вот-вот уведет от меня мой народ. Я не стал размышлять о превратностях лидерства, о неблагодарности черни. Не стал восклицать: «O tempora! O mores!» Надо было действовать. Держава рушилась!
Я шагнул к сопернику и спросил:
— У тебя еще есть такие?
Он ответил:
— Не, только две. Брат дал.
— А у брата еще можешь взять?
— Не, он в Туле живет.
Тогда я достал из кармана последнюю жевательную медаль.
— Давай, — предложил я бродячему пионеру, — я тебе целую жвачку, а ты мне за это обе фотки.
Народ затих. Бродяга колебался недолго. Медаль сверкала на солнце и пахла неземной клубникой. Сделка, изменившая все, состоялась. Я забрал порно. Монополия на жизненно важные продукты была восстановлена. Избиратели переметнулись обратно на мою сторону. Но мне было не до них. Спрятав заветные фотографии в дневник, я побежал домой.
Там, разложив их на кровати, я не спал всю ночь. Не потому, что делал то, о чем вы подумали. Хотя делал, конечно. Но еще я думал. Для начала пересмотрел мои отношения с Джейн Биркин. Теперь ведь я знал ее значительно лучше. Потом думал о смысле жизни. А под утро додумался и до бизнеса.
Утром с горящим взором, ошалевший от бессонницы, бегом прибежал в школу.
Спрашиваю Колю:
— Коль, вот если бы у тебя был выбор — мороженое или порнуха, ты бы что выбрал?
Он, не задумываясь, отвечает:
— Порнуху.
— А если бы на автобусе до Ебеково или пешком, но зато с порнухой?
Он:
— Пешком с порнухой.
— А если булочка с котлетой и компот или порнуха?
— Порнуху с компотом, ясное дело.
— Не, ты не понял. Компот к булочке идет. А порнуха так, без компота.
Коля задумался (он очень любил компот):
— Ну-у-у-у… все равно порнуху бы выбрал. А ты это к чему?
Тут я ему излагаю:
— Я бы, как и ты, тоже порно предпочел. И таких, как мы с тобой, в классе двадцать человек. То есть все пацаны. И в классе «Б» столько же. И в седьмых классах, и в восьмых. Все эти люди, если их спросить, чего они больше хотят — котлету съесть или голые фотографии посмотреть, скажут, что лучше посмотреть фотографии. Про девчонок не знаю. Но думаю, они котлету выбрали бы. Хотя хрен их знает. Их не поймешь. А с пацанами верняк.
— Да что верняк-то? — теряет терпение Коля. — О чем ты?
— Слушай сюда, — говорю. — Каждому пацану родители каждый день деньги дают. На буфет. На булочку с котлетой. Или на коржик. Некоторые на эти деньги мороженое после школы покупают на Ленинской. Не важно. Вот тебе 20 копеек мать дает. Мне 15. Потому что у меня отчим бухает. А у тебя ни отца, ни отчима, пропивать некому, вот тебе больше достается. Некоторым, кто далеко живет, еще пятак на автобус добивают. У Витька только денег никогда нет. У него все родители, вплоть до прабабушки и двух дядьев, в ЛТП. Поэтому он бедняк. Но это крайний случай. Нетипичный. Остальные середняки. Обычно в семье кто-нибудь хотя бы один не бухает. Поэтому в среднем у народа в школе на руках по 15–20 копеек у каждого. И вот представь. Подходишь ты к любому пацану и спрашиваешь: «Нужна порнография?» Он такой: «Нужна, нужна». А ты ему: «Купи за 15 копеек». И он эти свои 15 копеек, которые ему на котлету дали, сразу тебе отдаст. Потому что ему порнуха нужнее. Так?
Коля:
— Так! Но наварим-то что? У тебя только две картинки. Тридцать копеек? И все? Да западло. Давай их себе оставим. Самим же надо. А ты лучше Ярмиле своей напиши. Пусть еще сигарет пришлет, загоним большим ребятам. Вот это будут деньги.
— Ярмиле два раза уже писал, — говорю я, — не отвечает. А вот у тебя фотоаппарат есть. Есть?
— Есть, — говорит Коля.
— И фотоувеличитель. И фотопленка. И фотобумага. И проявитель. И закрепитель.
— Да. Все есть, — подтверждает Коля. — И что?
— А то, — выхожу я из себя от его непонятливости. — Фотографируешь эти два снимка. И печатаешь их сколько хочешь. И каждый потом продаешь по 15 копеек. Все пацаны купят. Все, уверен. А некоторые по несколько копий. Они ведь изнашиваются. А это уже не 30 копеек. Это, может быть, 30 рублей…»
— А-а-а-а-а-а, — вопит от восторга Коля.
Сразу после уроков мы побежали к Коле домой и развернули производство. К моменту, когда его мать вернулась с работы, продукция была напечатана и высушена. И спрятана в наши мешки для сменной обуви. Полностью готова к сбыту.
Следующий день вошел в историю. По крайней мере, в эту. Мы встали перед школьным буфетом. На пересечении, так сказать, торговых путей. Останавливали направляющихся в него учеников. Показывали им нашу продукцию. Называли цену. Покупали все. Выручка школьного буфета рухнула. Зато наши продажи были рекордными. К нам выстроилась очередь. Мы подняли цену до 20 копеек за копию. Товар разлетелся весь за одну короткую перемену.
Вечером допечатали еще. Потом еще. Деньги текли рекой, они переполняли мои карманы, сыпались в портфель, в пенал. Я находил их даже в своих кедах. Не таких уж, кстати, и ср…ных.
За несколько дней почти все школьники приобрели как минимум по одной неприличной фотографии. Мы только девчонкам и первоклассникам не предлагали. Потому что не поймут и испугаются. А так охват был всеобщим.
Впрочем, массовость-то нас и подвела. Конечно, у кого-то в ненужный момент купленная картинка выпала из ранца прямо к ногам учителя. Конечно, у кого-то папа проверил тетрадку по математике и нашел в ней наше изделие. Естественно, у учителей и родителей возникли вопросы. И как-то сразу обнаружился ужасающий масштаб порнографической катастрофы. И нашу фирму, само собой, выдали. На нас указали. Бизнес кончился. За нами пришли.
Пришел за нами милиционер. И с ним мужик в штатском. Из КГБ. Порнография считалась делом политическим. Наравне с книгами Солженицына.
Порасспрашивали меня и Колю раздельно. Смешно, но мы друг друга не выдали, хотя все всё знали и без нас. И бродячего пионера тоже не выдали. Как учили.
Не помню, чтобы нас ругали или отчитывали. Все настолько ох…ели от неожиданности, что не находили слов. Ну ладно, мячом в окно, ну ладно, драка, ну ладно, выпили бы, допустим, все синие чернила в учительской. Все это скверно, но можно как-то понять и припомнить прецеденты… А тут порнография. За деньги. Порнобизнес. В советской школе. Необычно, инновационно слишком. Нет слов. Так что работа взрослых с нами свелась к чередованию каких-то немых сцен: кто руки разведет, кто глаза выпучит.
Посадить в тюрьму нас не могли. Потому что дети ведь. Но что-то типа суда было. В детской комнате милиции процесс проходил. Меня приговорили к штрафу в размере 10 рублей. Вернее, не меня, а мою маму. Ну и Колину тоже.
Замечу к слову, что Колю звали не Коля. Хотя я помню его имя и фамилию. Но не буду называть. На всякий случай. Вдруг он собирается в депутаты избираться. А тут я с нахлынувшими воспоминаниями.
Вот и все. Вот это я и хочу донести до современной молодежи: бизнес в Советском Союзе был. Как, наверное, и секс. Что и требовалось доказать.
P.S. Я вышел из детской комнаты милиции. Светило солнце. Я вычел в уме из суммы полученного дохода 10 рублей штрафа. Получалось, я в плюсе. Пусть и небольшом. Но в плюсе. Солнце засветило ярче. С будущей профессией я определился. С тех пор я торгую волнующими образами.
Колонка Владислава Суркова опубликована в журнале "Русский пионер" №103. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".