Всё и все подчиняются непреложным законам. После прилива наступает отлив. Воды и силы покидают, обнажают самое дно: песок и камни. Обезвоженная сушь. Посмотреть на слежавшиеся, сдувшиеся без привычной среды обитания водоросли, неподвижные и воняющие, похожие на кладбище для живности, обитавшей в них, наверняка издохнувшей — как-то не верится, что вернись вода, а она во время прилива непременно вернётся, всё оживет. Спрессованные атмосферным давлением бесхребетные растения снова поднимутся, не успевшие уйти вместе с водой откупорят, как джинны бутылки, свои раковины, выкопаются из или. Отлив. Сушь. Похмельный синдром. Это состояние надо перетерпеть, пережить. После фонтана цвета и звуков, извлеченных, накопленных, сконцентрированных и выплеснутых в один момент в процессе созидания, образовалась пустота, алкающая заполнения, почва пересохла и змеилась трещинами. Это Тиннор змеился трещинами. Ему снилось, будто он рассыпался под действием солнца и ветра. Опустошение – отторжение. Бывшее одним целым, зревшее одно в другом, вышло наружу и разорвало живую связь: рождение ребенка или выброс каловых масс? И то и другое не может оставаться внутри. И то и другое освобождает место, чтобы оно заполнилось вновь. Гной, выплеснувший из нарыва или слезы, брызнувшие из глаз. И то, и другое течет, высыхает. За отчуждением по пятам следует брезгливость, легкая такая гадливость к себе и миру, и боль, причиняемая сознанием несовершенства. Опустошение — извержение: яркие, как маленькие солнца, плевки лавы вперемешку с камнями и гарью, копотью и удушьем, пеплом и тишиной, помнящей недавний грохот, ад, вышедший наружу, чтобы освободиться, опустошиться и ждать, пока не наполнится вновь. За мучительным опустошением следует ожесточенное наполнение — желудок, переваривающий толченое стекло и рвущий об него стенки. Венец всему взрыв, разрушающий и созидающий. За взрывом ползет опустошение. Всё больно. Всё рвано, все остро — иначе нельзя. Одно следует за другим, непрерывный цикл, поддерживаемый законом о приливах и отливах, создающий законы сам. Опустошенный ищет хоть какой-нибудь смысл в своих мучениях и не находит ничего, кроме сомнений и сознания тщетности своих попыток, являющихся в конечном счете смыслом. Ибо, что есть смысл – постоянное наполнение и опустошение. Смысл на дне, обнажаемом во время отлива и скрывающимся под водой, когда наступает прилив…
Тиннор, переживающий период одуряющего опустошения, открыл глаза. Его взгляд уперся в потолок. Тиннор частенько просыпался не в духе, и первый удар его раздражения обрушивался на то, что он видел. Вот и сейчас Тиннор лежал на спине и с отвращением следил за играми нежных светящихся рыбок в облаках, плывущих по потолку его спальни.
— Какая мерзость, - пробормотал он, — убрать сегодня же.
Второй взгляд упал на девушку, спящую рядом. Волосы-змеи разметались по подушке и тоже спали. По коже девушки, чешуйчатой и холодной, с тонкими замысловатыми узорами, скользили тени рыбок, резвившихся на потолке. Тиннор несколько мгновений разглядывал спящую. На его лице появилась гримаса, будто он съел что-то кислое. Тиннор встал. Спальня показалась ему верхом пошлости и безвкусицы. Девушка открыла глаза и немигающим взглядом следила за высоким стройным мужчиной. Тиннор резко обернулся. Девушка успела закрыть глаза.
— Выметайся, — сказал он. – Мне пора делом заниматься.
Девушка не шелохнулась, притворяясь спящей.
— Я знаю, что ты не спишь — твоя живность тебя всегда выдает, — усмехнулся он.
И правда, одна змейка, растущая из головы, свернулась кольцом. Девушка улыбнулась, но глаз не открыла.
Когда-нибудь я передавлю всех твоих гадин, — мрачно пообещал Тиннор.
Девушка молчала и не двигалась. Тиннор взял халат, с отвращением посмотрел на него и швырнул на пол, будто ему в руки попалась одна из змей девушки.
— Как можно спать с таким чудовищем, - бормотал он, выходя голым из комнаты, - я сам себе удивляюсь.
Девушка сдержала улыбку: Тиннор был далеко не красавцем, и его замечание прозвучало весьма двусмысленно. Его самого можно было назвать безобразным – над маленькими глазками нависли густые кустистые брови, щеки изрыла оспа, от расползаюшегося на все лицо носа к углам рта пролегли глубокие рельефные морщины. Другое дело, что безобразие его было необычайно привлекательным.
— На завтрак зажарить рыбок, плещущихся на потолке, — велел он сквозь зубы, надеясь, что его не распоряжения не расслышат и не выполнят. Тогда будет повод дать выход раздражению, заполнившему пустоту в голове и сердце.
Напрасные надежды. Те, кому он дал кров и пищу, слишком хорошо знали состояние своего господина в такие периоды и очень внимательно смотрели и слушали.
Противно. Любое прикосновение вызывает дрожь отвращения. Запахи провоцируют приступы тошноты. Если бы можно было выблевать пустотой, обжигая горло. Вкус пустоты — бессилие, тупость. Потому и рождается, растет глухая злоба. Пока Тиннор раздумывал, дать ли выход раздражению или попытаться подавить его, подали завтрак, как и было велено, рыбок, плескавшихся среди бегущих облаков на потолке спальни. Чутко уловив отвращение хозяина к изысканности, рыбок зажарили просто в масле на обычной сковороде. Тиннор злорадно посмотрел на то, что недавно с распущенными плавниками радовалось парению и свободному полёту.
— Доплавались, — скривил он губы.
В столовую вошла девушка. Змеи были убраны в сложную причёску. Голый Тиннор окинул критичным взглядом ее платье простого и безупречного покроя. Не найдя к чему придраться, он в досаде отвернулся.
— Ты еще не убралась? – с деланным удивлением сказал он. — Нет — нет, подать только
— Один прибор. Для меня. Наша гостья завтракать не будет.
Девушка молча, с достоинством, удалилась. За утро она не проронила ни слова. Она тоже хорошо знала Тиннора и не дала ему повода для ссоры. Быть выставленной вон на несколько дней – не быть изгнанной навсегда…
Тиннор сидел один за огромным столом. В руке он зажал вилку. Перед ним стояла сковорода, полная рыбок. Рыбки, зажаренные целиком, с головами и внутренностями, слепо смотрели круглыми глазами, в которых уже не отражались облака, радужная чешуя потемнела. На вкус рыбки были столь же противны, сколь игривы и резвы при жизни на потолке, отдавали плесенью и тиной.
Взгляд Тиннора уперся в собственный портрет, занимавший пол стены. Портрет написал приятель, утверждавший, что это фреска. Друг Тиннора тщательно скрывал в каком из миров раздобыл манеру письма. Впрочем, законом это не каралось и интересовало Тиннора лишь как коллекционера. Фреска воняла, как рыбки, плесенью и сочилась влагой. Художник утверждал, что будут влажными только глаза, более живые на стене, чем глаза модели. Он или скверно пошутил или ошибся. Влага выступала под носом и пузырилась слюнями в уголках рта. Глаза же были сухи, пусты и безжизненны. Тиннор опустил взгляд в сковороду, поднял его на сопливый нос фрески, нехорошо улыбнулся. Тут же сковорода полетела в собственное лицо на стене. Штукатурка припорошила пол. Сковорода подбила фреске глаз. Тиннор убрал прядь волос, упавшую на лицо, глубоко и шумно вздохнул. За сковородою последовал стул. Стул рассек фреске бровь и сильно пострадал при столкновении. Из разбитой брови потекла вода. Тиннор с усилием поднял тяжелый стол над головой — лицо исказила гримаса напряжения, мышцы буграми вздулись на обнаженных руках — и с рычанием швырнул его в стену. Столешница разлетелась на части. Тиннор разбежался и ударил о стену голым плечом. Стена пропустила его, и он, пробежав несколько шагов по инерции в другой комнате, запутался в густом, по колено ворсе ковра, и упал. Добивать фреску или расправиться с ковром? Сначала фреска, решил Тиннор.
— Опять он всё крушит, — пожаловался маленький , поросший густой шерстью, человечек в колпаке большой серой крысе. Огромный холодный грызун поражал размерами. Толстую шею украшал ошейник с колокольчиками.
— Очень шумное место, — сказал человечек, — пойдем, Тхор, посмотрим, в чем там дело на этот раз.
Крыса с сожалением встала из кресла—качалки и опустилась на четыре конечности.
— Если не возражаешь, — сказал маленький человечек и взобрался ей на спину.
Крыса бесшумно, несмотря на серебряные колокольчики, украшавшие ее шею, покинула уютную комнату, расположенную в огромной, заполненной припасами, кладовой. Проезжая мимо копченостей, соленостей и прочих припасов, человечек по привычке, совершенно механически, пересчитывал их. Донесся звон разбитого стекла.
— Одни убытки, — вздохнул человечек, — сплошное разоренье. По звуку слышу, это в столовой.
Раздалась серия гулких хлопков.
— Светильники, — сказала крыса.
— Совершенно верно, — подтвердил человечек, — светильники, мыльные пузыри,
обработанные самоцветами, истолченными в порошок и наполненные тусклым светящимся газом туннельных болот. Целое состояние. Поторопись, мы всегда опаздываем.
Они проехали коридор, ведущий в жилую часть дома. По пути заглянули в пустую кухню – слуги в ужасе разбежались и попрятались. Человечек верхом на крысе запетлял по лабиринтам комнат, которых не коснулось разрушение.
Крыса ощерилась:
— Паленым пахнет.
Человечек обеспокоено принюхался:
— Действительно, где—то горит. Это что—то новенькое. Поджогов у нас еще не было,
Поспеши мой друг, мы должны успеть полюбоваться пламенем — замечательное зрелище.
— Особенно, когда горит собственный дом, — недовольно проворчала крыса.
Жгли в гардеробной. Человечек верхом на крысе ворвался туда, когда огромный костер
на зеркальном полу зеркальной комнаты дожирал ворох одежды, выброшенной из шкафов. Ободранные манекены испуганно жались по углам, подальше от огня и скорбно смотрели, как пламя с хрустом уничтожает то, что недавно облегало их тела и ниспадало мягкими и тяжелыми складками. Парики, на ком они были, стояли дыбом.
Человечек мгновенно подсчитал убытки и огорченно проговорил:
— Невозможно работать.
— Зеркало треснет от температуры, — с опаской сказала крыса.
— Не треснет. Если оно не треснуло, отражая все те безобразия, что творятся здесь, то какого-то огня ему ничего не сделается.
Немые манекены в отчаянии заламывали руки. Каждый – точная копия Тиннора.
— Что это они так разволновались? — спросила крыса, держась подальше от костра.
— Они остались без работы. Их работа горит сейчас ярким пламенем. Вот они и боятся,
что он избавится от них, — ответил человечек в колпаке.
— Напрасно боятся — он обзаведётся новыми тряпками.
— Я тоже так думаю, — согласился человечек, — спасти здесь ничего не удастся. Пойдем на звон и грохот.
Крыса с явным облегчением выбежала из комнаты, полной дыма. Человечек огорченно потер рукавом закопченную зеркальную стену, не удержался и выхватил из огня за рукав уже непонятно что, наполовину обуглившееся. Он тщательно затоптал тлеющие края лоскута, оторвал две пуговицы из драгоценного камня, сунул их в карман и лишь тогда покинул зеркальную комнату, всерьез подумывая, не взять ли ему кочергу и не повытаскивать ли из пламени то, что еще не сгорело, чтобы спасти пряжки и пуговицы, пока их не разворовали. Неожиданно задрожал пол.
— Перекрытия рушит, — догадался человечек, взбираясь на спину своему другу, — нервная работа. Нам следует потребовать прибавки к жалованью.
Дрожь пола под ногами заставила забыть о пуговицах и пряжках. Тхор скачками помчался в сторону усиления гула и вибрации. Они попали в полосу разрушений: изувеченная мебель, осколки всего, что можно разбить, обрывки всего, что можно разорвать, ободранные стены, покореженный пол, высаженные оконные стекла указывали, что здесь недавно прошёл Тиннор. Тхор с трудом притормозил на пороге одной из комнат длинной анфилады. Дальше пол был провален. Крыса и человечек огорченно посмотрели на развалины под ногами.
— В обход, — велел человечек.
Крыса поскакала в другую сторону уцелевшей анфилады, выбежала на лестницу и запетляла по лабиринтам вспомогательных и тайных ходов, о которых знали только они и Тхор.
— Выйдем через камин в библиотеке. Он по времени должен уже добраться туда, наметил направление движения человечек…
Тиннор обвел взглядом библиотеку. Он раздумывал над способом, как с наименьшей затратой сил и энергии причинить наибольшие разрушения, когда из каминной трубы вывалился человечек и поднял тучу золы. Сверху на него шлёпнулась крыса.
— Бездельники, — сказал человечек и чихнул, — золу никто не убирает, хозяйство в запустении.
Тиннор для разминки столкнул с подставки вазу. Крыса выскочила из камина и ловко поймала её. Человечек зацепился короткими штанишками за каминную решётку и застрял. Тиннор прежде, чем расправиться с подставкой под вазу, подошёл к человечку, тщетно пытавшемуся вырваться на свободу, и снял его с крючка.
— Благодарю вас, маэстро, — раскланялся человечек, — но умоляю, осторожнее с этой хрупкой вещью. Нам потом ни за что не собрать ее.
Подставка не имела стержня и опоры. Между ее составными частями, соединенными на
основе отталкивания одноимённых полюсов, были воздушные прослойки. Стоило неосторожно сместить любой магнит, как поле разрушилось бы и подставка, соответственно, развалилась.
Тиннор поднял подставку над головой, раскрутил и бросил. Крыса успела схватить свободной лапой и эту вещицу.
Тиннор шагнул на площадку подъёмника, Человечек ринулся за ним. Крыса осталась внизу. Тхор на задних лапах быстро добежал до безопасного места, осторожно поставил на пол вазу, подставку и быстро вернулся назад под подъёмник.
— Вы ведь не станете сбрасывать книги на голову Тхору, маэстро? — сказал человечек, — вы можете, совершенно случайно, конечно, изувечить его или убить.
— Он увернётся от метчайшего выстрела, не то, что от падающей книги, — разжал губы
после часового молчания во время своей разрушительной деятельности Тиннор.
— Вы утверждали недавно, что ваша библиотека лучше, чем у маэстро Дуна, — потупив
взгляд сказал человечек в колпачке.
— Когда это я такое утверждал? — ехидно спросил Тиннор.
— Три дня назад, — прокричал снизу Тхор.
Подъёмник остановился на самом верху и послушно ожидал, куда его направят теперь – влево, вправо или вниз.
— Не может моя библиотека быть лучше, чем у него. Этот проходимец умудряется добыть даже ещё ненаписанные романы, — сказал Тиннор и устало приказал подъёмнику, — вниз.
Человечек украдкой вытер пот со лба. Втроём они вышли из уцелевшей библиотеки.
— У Тхора ошейник с колокольчиками, но я ни разу не слышал их звона, — остановился Тиннор. – Это давно мучает меня. Имитация?
— Можешь попрощаться с колокольчиками. Он их присвоит, — потихоньку сказал крысе человечек.
Тиннор нехотя вернул ошейник владельцу. Колокольчики мелодично зазвенели.
— Крыса моей профессии должна двигаться совершенно бесшумно, — пояснил Тхор, — колокольчики помогают мне не терять форму.
— Мастер, — поклонился Тиннор крысе.
— Вы мне льстите, — поклонилась крыса, — вы не видели меня в деле.
— Не теряю надежды, — поклонился Тиннор.
— Следующую охоту я посвящаю вам, — поклонилась крыса.
— Принимаю посвящение. Прошу вас обоих разделить мой ужин, — пригласил Тиннор.
— Мы принимаем приглашение, — поклонилась крыса.
— На ужин приглашают только домочадцев или незваных гостей тоже? – поклонился человек в гриме. Никто не заметил, как он появился.
— Мастер Дун, — прозвучало три раза на разные лады: у человечка в колпачке учтиво, у крысы с намеком на тайный смысл, хотя на самом деле никакого тайного смысла не было, и у хозяина дома, как угодно, только не радостно.
— Шел мимо, смотрю – стены нет, развалена, дай, думаю, зайду, погляжу, что у них там творится. Вы никак перестраивать дом собрались, — Дун прекрасно знал, что никакого строительства не затевается, что Тиннор каждый раз, когда мучился отвращением к самому себе, крушил, рвал и метал.
— Ну и шёл бы дальше мимо, — буркнул Тиннор.
— Вот, — помахал в воздухе обгоревшей портьерой, как знаменем, Дун, — спас, можно сказать. Ты бы прикрылся тряпочкой, мастер Тиннор, а то рядом с тобой я чувствую себя слишком одетым.
Тиннор вырвал у него портьеру и задрапировался в нее. Человечек и крыса незаметно исчезли. Мастер Дун раскачивался с носка на пятку и ждал.
— Ты все равно не уйдёшь, — полувопросительно с оттенком надежды и в то же время обречёно сказал Тиннор.
— Я не могу обидеть столь гостеприимного хозяина и так скоро прервать визит, практически не начав его. Нет, это оскорбление хозяину дома.
— Оскорби меня, пожалуйста, — попросил Тиннор.
— Я не могу так поступить, — Дун взял под руку хозяина и повёл его в кабинет.
Тиннор, конвоируемый гостем, послушно дал себя вести и страдал оттого, что поспешил израсходовать запас злости не по назначению. Он мог лишь представить, как встретил бы Дуна, если бы тот явился немного раньше, сковорода наверняка подбила бы глаз не фреске.
— Я болен. Забыл тебе сказать, что подхватил смертельную лихорадку в тоннельных болотах, — закатил глаза и обмяк на руках у Дуна Тиннор.
— Не страшно, у меня природный иммунитет, — Дуну пришлось тащить на себе Тиннора, словно тяжело раненного с поля боя.
Гость внес хозяина в его просторный кабинет. За имитацией огромного окна клубилось хмурое утро, в то время как на самом деле на улице ярко светило солнце. Тиннор, зная свой вспыльчивый нрав, старательно избегал лишних волнений и убирал вероятные раздражители, потому видел за окном лишь то, что соответствовало его настроению.
Дун с чрезмерной навязчивой заботливостью усадил Тиннора в кресло, подоткнул портьеру-тогу, точно плед. Сам же вольготно расположился на месте хозяина – за помесью письменного стола, секретера и чего-то клавишно-струнного. Он откинул крышку и с любопытством оглядел музыкальную часть рабочего места Тиннора.
— Интересная штука, — похвалил Дун, украдкой наблюдая за Тиннором.
Обессиленный туннельной лихорадкой Тиннор заволновался и стал подавать признаки жизни. – пошевелил пальцами ног и, разлепив плотно сжатые губы, проскрипел голосом умирающего от жажды в пустыне путника:
— Мастер Дун, это уникальная вещь и с ней надо обращаться осторожно.
— Да, конечно, — согласился Дун и с энтузиазмом мальчишки, мучающего зверька, принялся терзать струны.
Инструмент завыл, застонал, завизжал, даже заскрежетал — Дун очень старался.
Больной определённо выздоравливал. Страшные звуки взбудоражили его, вызвали судороги, после которых его тело обрело подвижность, а взгляд стал осмысленным — Тиннор с нескрываемой ненавистью смотрел на гостя.
— Ты можешь порвать струну, — предупредил он Дуна.
— Могу, — согласился Дун, — со струнами такое случается, — и приложил все усилия, чтобы подтвердить это.
Они оказались удивительно прочными, эти струны. Дун поранил пальцы, разрывая их, кровь и струны брызнули в разные стороны одновременно. Алые капли оросили лицо Тиннора. Струны торчали и мелко вибрировали, допевая свою последнюю песню.
Больной подскочил в кресле. Он почувствовал необычайный прилив сил, вполне достаточный, чтобы справиться с незваным гостем.
— Не расстраивайся, мастер Тиннор, — сказал, слизывая кровь с пальцев, Дун, — у тебя остались клавиши. Подобная неприятность со струнами произошла у меня недавно, когда я взял в руки скрипку.
Незнакомое название остановило Тиннора — он упал обратно в кресло. Тинное знал, что слова Дуна чего-то да стоили. Злоба и жгучее любопытство смешались в гремучий коктейль и выходили из Тиннора шумным дыханием.
— Осторожней, мастер Тиннор, так с тобой чего доброго нервный срыв приключится, и ты действительно заболеешь, — предупредил Дун.
— Что там у тебя за неприятность произошла? – едва сдерживая раздражение, спросил Тиннор.
— У скрипки лопнули струны. К слову, твой инструмент в сравнении со скрипкой — что канализационная труба против тоннеля.
— Ты ни разу не слышал, как в умелых руках звучит мой инструмент, как же ты можешь судить? — обиделся Тиннор.
— Струны скрипки лопнули гораздо мелодичнее, можно даже сказать, симфоничнее. О, скрипка — это произведение искусства во всех отношениях. Она не просто звучит, она отдается, как женщина. У нее и формы, как у женщины. Скрипка — самая страстная любовница для музыканта, ну и для коллекционера тоже.
— Что-то ты слишком расхваливаешь эту штуку. Уж нет ли здесь твоих интересов? — язвительно засомневался Тиннор.
— Моих интересов?! — возмутился Дун таким тоном, будто его обвинили в том, что он ест младенцев, — да пусть эта скрипка — редчайшая вещь, а так оно и есть, добыть которую предоставляется уникальный случай, а такого больше не представится, пусть владеть скрипкой — едва ли не большее наслаждение, чем играть на ней или слушать — потому что держать её взаперти и никому не показывать, как ты обычно делаешь, любоваться ею, прикасаться к ней, а если научишься играть, то только для себя и ни для кого и никому, пусть отнять эту скрипку — сплошное удовольствие, потому что владеет скрипкой девушка, слабое и изнеженное существо, нервная, чувствительная, наверняка будет обижаться и плакать, пусть это не просто музыкальный инструмент, а можно сказать, своеобразное оружие, и владелец запросто напакостит при желании всему свету, — даром не нужна мне эта скрипка. Будь я честолюбивый коллекционер — тогда да, тогда я считал бы делом чести завладеть скрипкой. Чего это я разболтался? Тебе ведь скрипка ни к чему. Зачем тебе скрипка? Разве орехи колоть.
— Действительно, зачем мне скрипка? – пожал плечами Тиннор.
Оба с непроницаемыми лицами несколько секунд испытывающе мерили друг друга взглядами. Из раскрытого окна веяло сыростью, накрапывал дождь.
— До ужина слишком долго ждать, с голоду умереть можно, — подытожил свой визит Дун, — и повар у тебя, я слышал, большой выдумщик и вообще, веселый человек, любит проверить, кто из твоих гостей счастливчик – запекает камешки в печенье вместо орехов. Не у каждого счастливчика после того, как ему попадётся печенье с сюрпризом, зубы уцелеют. А у меня лишних зубов нет, недавно один выбил. Пойду я, пожалуй. Провожать меня не надо.