Я работаю воспитателем в детском саду. Я пять лет училась, чтобы работать здесь. Это стало моей профессией. Каждый день, кроме выходных, я встречаю детей от четырех до шести лет, кормлю их, играю с ними, вывожу на прогулку, завожу обратно, раздеваю, снова играю, отдаю родителям – и возвращаюсь домой, не желая от жизни ничего, кроме ее прекращения. Иногда мне, конечно, приятно возиться с малышами, они милые. Они трогательно держат меня за руку, нежно выражают свою привязанность. Раз или два в неделю я ощущаю яркую, почти истерическую нежность к этим чужим детям, и называю мысленно эту нежность любовью. Поначалу я испытывала это состояние нежности почти постоянно: оно перемежалось с ощущением вины за детские слезы и отчаянием собственной беспомощностью им помочь. Теперь я по большей части чувствую лишь глухое равнодушие – и чем в большей степени чувствую, тем крепче, кажется, дети привязываются ко мне.
Во время прогулок я сижу на лавке или на качелях и смотрю. Почему-то взаимоотношения детей, их споры, конфликты, игры – вызывают во мне что-то похожее на глухую ревность, или досаду. Когда у детей спрашиваешь: сколько тебе лет? и они отвечают: шесть, пять, пять с половиной, скоро пять – тут же тянет произвести мысленный подсчет. Который сейчас год? В каком году они родились? Обнаруживается, что в том же самом году строились значимые ступени в лестнице моей судьбы. В то же самое время, как я уже существовала, эти дети не были даже зачаты, но теперь они спорят со мной, плачут и не слушаются меня, позволяют себе своим существованием уменьшать значимость моего.
В один из дней, сидя на скамеечке нашей площадки, и наблюдая, как они бегают в разноцветных курточках (а некоторые в одних майках, потому что становилось тепло), я вдруг представила, как кто-то, скажем, тот мальчик с вечно раскрытым смеющимся ртом, подбегает ко мне спросить, когда я поиграю с ними. Дальше я представила, что медленно беру мальчика за шею и осторожно душу его, после чего усаживаю на скамеечку рядом с собой. Затем то же делаю с остальными детьми.
В первое мгновение мысль показалась мне страшна, преступна, чудовищна, кощунственна, цинична, жестока etc., но я продолжала думать ее, представлять в подробностях. Я заходила на этот жуткий образ несколько раз, слишком быстро добираясь до картины невыразимого горя родителей. Они будут стенать и молчать, коллеги будут молчать, я буду молчать. Я очень живо представила: дети полулежат на скамеечке, я гляжу на них, вокруг сбегаются какие-то люди, все кричат, но я слышу их крики как бы сквозь толстую вату. Все мое внимание сосредоточенно на представшей здесь тайне: вот дети, вот я, и весь мир теперь представляется игрушечным и тонким, как будто позади него что-то есть, а эту верхнюю ткань надо всего лишь снять - или разрезать, чтобы она упала сама, как нечто ветхое.