1.Антитезис, что предшествует тезису, но интегрированный с ним.
Г. Последнее приближение к тезису философского мотива.
Что же все-таки Германия? Да действительно, когда –то, и надо сказать, когда-то давно, и она была относительно отсталой аграрной страной, как и Россия, быть может чуть более развитой в промышленном отношении, чем та, в сравнении с Англией. Отсюда сетования Канта на леность немцев, что меньше только лености русских. "Узкие улочки…" Часто и грязные. Что это было, показал А.Н. Сокуров. Кино "Фауст"– это, вообще говоря, вещь бытописателя. И вот, волна за волной объективизма функциональности научно технологических революций и, прежде всего, капитала, потока чистого абстрактного количества, что извлекается на большом теле относительно прибавочной стоимости, ищущей повышения производительности труда и технологических революций, – «Буря и натиск», – но все еще юнкерская и чиновничья- имперская система, тишь, да гладь. Что казалось все, что остается от традиции. Нет пророков в своем отечестве: и потому Маркс был во многом прав, когда говорил, что Германия была столь же революционна в мысли и в теории, прежде всего философии, сколь консервативна в социально политическом отношении. О чем не сказать, в вотчине романтиков: науке и технике, инженерном и горном деле. Это и впрямь были революции, что заставляют, и теперь, говорить о традиции и модерне, так как будто между ними непроходимая пропасть и не только смысла. В то время, когда, не смотря на непрекращающийся рост революционных изменений, и модерн, и постмодерн, превратились в традицию. Итак, вообще говоря, вплоть до поражения в Первой мировой войне, после которой поворота к человеку, кажется, так и не произошло, как будто войны и впрямь были Пелопонесскими. (Впрочем, Хайдеггер показал, что национал-социализм таким же образом был гуманизмом, только национальным.)
И только после Второй Мировой войны, этот поворот к человеку, кажется случился, да и то не везде, хотя кажется и не только в ГДР, что вот хитрость истории, по всем признакам опережала все достижения АНБ в цифровом формате, только в социальной машине. Коль скоро, повернувшись к человеку, немец, этот германец, что любит познавать, и надо сказать, войной, следил за собой, в ситуации «сублимации» войны, как за объектом относительно всеобщим образом. И как следил, локальных боен, гражданских расстрелов, что случаются во времена правления демократов в США, во всяком случае, уже не было. И посмотрим «Жизнь чужих».
Запад буквально болел, если не Хайдеггером, и его мифом о бытии, то Адорно, неуловимыми мстителями разных бригад. При том, что здоровыми, вновь водили себя ветераны СС. Мягко скажем, это мог быть не завидный выбор. И если не господство утилитаризма и солипсизма самолюбия, то и подавно.
Что оставалось в стороне? Конечно, философия языка, отчасти психоанализ, коль скоро, Австрия, что близко – это его родина, и отчасти структурализм. (Что вот хитрость власти вновь породил структуру, что вне человечна и, надо сказать, легко может быть бесчеловечна. Коль скоро, миф может быть прикрытием и оправданием, для каких угодно человеческих и не человеческих страданий и радостей. М Фуко, как-то все время просматривал это за своей критикой антропологического сна и новыми богами, что вздувают океан будущего - и оторопел только от АЭ, что таким же образом не сильно болел человеком или личностью, которой может быть много до политического культа, – видимо просто потому, что очередная идеология гуманизма, и не важно, правая или левая, все время мешала ему любить себе подобных. В этом складка демонстрировала себя человек – это, несомненно, миф, но и, быть может, каждый из нас, на которого можно указать только подобными косвенными отсылками, как и на сознание, как бы они наивны не казались.) Французская философия середины и конца 20 века все время, кажется, сублимировала, то ли свое несостоявшееся поражение, то ли несостоявшуюся победу в войне. Что оскорбительно, может быть, только с точки зрения войны бойни, что просто невидима, как таковая ее адептами. «Блиц криг» в мировой войне, это величайшая наивность, как план, и новая война в очередной раз, только на опыте узнала свою истину, как и истину победы в этой войне. Разница между Францией и СССР в этом смысле с могла бы быть в том, что если бы СССР проиграл в войне, то и Франция лишилась бы всех своих прекрасных замков, просто и не просто потому, что бомбежки были бы неизбежны.
Важно, что никакая ни будь иная, но христианская партия находиться у власти в ФРГ после объединения и уже много лет. То есть, Германия знает и признает вне человеческое, с которым граничит человек, только в виде Бога, все еще, и это, не смотря на такую длинную историю критики немецкой идеологии и ее критики.
Это, как раз, не предполагает господства трансцендентальной философии всеобщим образом. Да и просто потому, что если философия Канта была названа Марксом в ранних сочинениях теорией Великой Французской революции, то феноменология Гуссерля с этой позиции – это теория мировой войны, о чем уже случилось упомянуть. Что, христианству, быть может, несмотря на идеализм, и явно не всегда подходит, пусть бы и что только им не освещалось бы, как мировой религией и идеологией, какие угодно события.
И, вообще говоря, причину этого простого и не простого обстоятельства стоит поискать, как раз, быть может, в экономической статье Гэлбрейта – сына. Очередного де психологиста. Социал-демократы оказались в ловушке экономической ситуации, что заставляет их «требовать» 10 процентов безработицы ради социального мира. Завеса Христианских демократов позволяет им проводить ту же политику, – зачем Меркель столько беженцев? – но более совершенно, косвенно, одной только верой в верховенство закона, в том числе, и божьего, видимо. Как бы там ни было война теперь, как и пот, кровь и слезы, это вопрос капитала, его крайних или открытых в том числе и будущему человечества черт.
И как бы ни старался этот мыслитель, Гуссерль, снабдить своих адептов противоядием от такого воззрения противоположного смыслу рациональной философии, в виде категории "психологизма", оно может быть справедливо. Куш, просто не вдаваясь в детали говорит о том, что антипсихологизм в Германии времен Первой мировой войны и далее, победил среди философов, по той же причине, по какой и, видимо, поддержка войны победила в умах социал-демократов этой страны. Более того, как не странно такой тотальный «антипсихологизм», характеристики которого привел Куш, это вообще признак обострения состояния войны в идеологии и между ними. Иначе, никто, иногда, не был так последователен, как Ленин в той ситуации. И надо сказать, он нашел гениальное решение. Если бы не жесткие меры в виду начавшейся гражданской войны и покушения, то он мог бы получить и Нобелевскую премию мира. Горбачев, только следовал ему непоследовательно, просто потому что проиграл, что же что и доигрался до Президента СССР.[1] Курьез, если все это можно назвать курьезом, подобного рода, разрешается часто при помощи органистской метафоры болезни. Таким же образом, как о больном трудно бывает рядить на основании его слов и мнений о своей болезни, так и в случае идеологического предварительного взятия, что интенсифицируется, во времена социальных катастроф и революций, трудно узнавать идеологов по их идеологиям. Потому, что они о себе говорят. Мировые религии мира и любви, освящают мировые войны. Антипсихологисты, адепты разума и противники предрассудков, как и социал-демократы, что должны ратовать за интернационал рабочего класса, выступают с крайне шовинистических позиций. Сама и эта органистская метафора может быть ущербна, и меру ущербности, в том числе, и этой метафоры, показал, в том числе, и Анти-Эдип, несмотря на то что видимо никакой другой текст, как этот не свидетельствует о том, что все может делаться с душой и в смысле этого текста с телом, если не с телом без органов, со здоровым телом, то с телом принадлежности.
Поэтому только революционная практика признавалась критерием истины, просто потому, что любая другая, кроме прочего, может отнюдь не страдать стремлением посмотреть на все с иной стороны.[2]
Но критика психологизма помогала немецким философам критиковать французов и англичан, которые в особенности, последние, разве не были все время ползучими эмпириками, уже со времен инвектив Гегеля, не говоря уже про их Бэконов.
Сложность современности в том, что неизвестно заранее бывает, на пороге какой очередной войны стоит человечество, региональной, или мировой, и когда надо быть патриотом, а когда нет, практиковать великий отказ от границ, великий отказ от войны и сопротивление, в виде сопротивления такого отказа, если не быть великим революционером желания в производстве. Иначе, пацифизм и хиппи. Что почему бы и нет, но разве не только в отношении большой войны стоит практиковать великий отказ Ганди? Вопрос кажется риторическим, но только не в виду региональных войн, что и теперь, могут длиться десятилетия.
Далее, следует защита Кушем социологии философского знания. В этом отношении царит, быть может, все та же путаница, что и в других, обусловленная властью слов, что придерживается автор или просто цензурными соображениями, даже, если, и скорее всего, именно потому, что цензура внутренняя, деликатности. Конечно, автор не брезгует упоминать о нацистском отклонении Хайдеггера, но делает это вскользь, и видимо таким же образом потому, что эта инвектива износилась. Но и не в последнюю очередь, и потому, что утилитаризм не дает быть производителем неудовольствия. Что видимо в этом отношении, для него и его окружения, без которого у него просто не было бы никаких мыслей, писал же он книги и о Хайдеггере, все же, было бы, возможно, произведением неудовольствия.[3]
По сути дела, речь может идти о следующем, социология философского знания может быть только материалистической[4] и никакой другой, и, если материализм исторический. Это, одна из форм философской рефлексии или критики критической критики, в бумаге, прежде всего, так называемый четвертый том капитала, рукописи о истории теорий прибавочной стоимости – это едва ли не единственный завет этой социологии, конечно кроме самого текста, в котором и выражена соответствующая философия, кроме текста "Капитала". Просто потому, что это до сих пор, едва ли не наиболее полный инвентарь эйдосов идеологических статусов. Но проблема такой социологии философии для индивида, теперь, еще жёстче, еще более жесть, чем проблема социологии философии идеализма, какого ни будь Щютса или классовой социологии общества в теории исторического материализма и Маркса, и что состоит, теперь, скорее, часто в том, что ей пеняют на отсутствие, как раз, развернутой математики, присутствие которой и есть материализм, на взгляд Гегеля. Просто и не просто потому, что это ни только вопрос одинокой рефлексии, пусть бы и той, что культивируется в сообществе таких философов, это вопрос в том числе и политически революционной практики. Что теперь большей частью может оказаться избыточной. Отчасти, эта указанная трудность находит себе отражение в словах Камю о самоубийстве, как основной теперь, в 20 веке проблеме философии. Если философия подошла к концу, то тем более к концу, может подойти материалистическая социология философии или социологическая философия, социология социологии, материалистическая в виде исключительно кафедрального занятия, к концу Vita contemplativa. Сложность в том, что и vita activa, может быть столь же избыточна сколь традиционна стала Vita Nova. Или социология, если это не понятийная булимия абстрактных объектов, крайне удаленных по месту и времени от автора и его аудитории, это, по мысли Бурдье, что вычитал ее у китайского философа Ли Цзы, «Книга для сожжения». Быть социологом в этом смысле, значит вызывать огонь власти на себя, власти обыденного хода дел и слов, кроме прочего, коль скоро та любит истину, и потому любит ее прятать. Кроме того, социология в стиле "хомо академикус" может часто граничить с автобиографией, намекая на нее, та же, если автор сможет глубоко зайти в тему, может легко граничить с безумием. Социология же специальных служб и государства, это дело самих специальных служб и государства, что видимо по какой-то причине не испытывают часто гуманитарных проблем с вышеуказанными обстоятельствами. Если и есть какие-либо теории на этот счет, то они изначально вплетены в практику таких специальных служб, просто и не просто потому, что предназначены для служебного пользования и строго засекречены. Пусть бы и спекуляция на таком статусе могла бы часто зашкаливать, снобизм и воля к власти. Невозможно преподавать такие знания с кафедры, их можно только дезавуировать, как автору "Викиликс" или Сноудену, или режиссеру франшизы о Борне. (Что же касается гражданского общества, то и здесь большей частью, лишь, видимо, искусство может прикоснуться к сакральному и приоткрыть тайну фетиша почтальона Тряпицина, конечно же, не смотря на всю лиричность, за удаленностью автора.) Просто и не просто потому, что именно эти практики фундируют действительно доступ первого порядка и доступ властный (authority). Доступ, в том числе, и к культуре сознания, что лишено большей части иллюзий остального общества относительно меры его цинизма и надо указать цинизма капитала, что остается все еще относительно здоровым и относительно легальным, коль скоро, вопрос о легитимности таких практик может быть всецело спорным и прежде всего, как раз в общем смысле. Могут быть клоуны и стендаперы, что рискуют гробовым молчанием, вместо смеха и дохода. И иначе может быть только в случае действительно революционного подъема, что уже не рискует бунтом или оранжевой революцией, заказным показательным выступлением на улицах. Выход, здесь может быть, едва ли не только в том, чтобы превратить социологию в историческую дисциплину, и преподавать историю политических учений, например, Макиавелли, стыдливо замалчивая теперь, и Ленина, и Троцкого. Коль скоро, судьба несколько раз бежавшего из ссылки в Сибири, теперь, может быть вряд ли прямо доступна. И, вопрос этого окончания, это не вопрос риторической, логической или поэтической стратегии, но: языка, труда и жизни, и не в отвлеченных понятиях, а в действительной революции, в том числе, и сети Интернет, что и без социологов знает все. Это вопрос становления социологи и философии миром, когда социологии нечего страшиться превращения в революционную политику и революционную практику. И философия, и социология, во всех предшествующих исторических формах должна уйти. Как бы ни наивно звучала фраза о превращении империалистической войны в гражданскую, но это граница, на которой так или иначе все время балансирует мировая политика, только война гражданская такая же холодная мировая, как и империалистическая. Противостоящие стороны рассеяны и диффузны еще и потому, что глупо было бы собираться большими группами в виду современного ОМП. Ибо в чем действительная проблема социологии классового общества. Между классами идет война, и они, вообще говоря, уничтожают друг друга, делая это вполне интернационально. Делают друг друга объектом, в котором, как может быть известно, жить нельзя. Обычные социально экономические процессы имеет своим исходом сначала сведение к двум классам, затем сокращение этих двух, просто и не просто потому, что машины все больше работают и торгуют, таким же образом как считая следят в сети, генерируя автодополнения. Потому, кажется, и возможна социология, как наука, в самой известной теперь форме статики- статистик сети Интернет, и наука, надо сказать, объективная.[5] Одна у нее, кажется, теперь проблема – VPN. Война классов, в том числе делает и из общественного сознания каждого из них и из их общественного бытия нечто объективное. Любой бизнесмен знал и знает, что скользкая дорожка веселых, легкомысленных, добрых женщин может довести его до разорения. Конечно, история рейдера и девушки по вызову, не самая массовая и не самая катастрофическая из истории такой войны, и все же показательная. Она призвана намекнуть на противоречие, на то «Но», что классы и производят друг друга, и потому только в объекте и можно жить зачастую. От баррикадных боев и гражданских войн, мировых и локальных конфликтов до совместного производства коммунизма от грубого до невиданного, проходит эта история. Потому еще эта война холодная и рассеянная, диффузная. Только, как революция образов: жизни, языка, обмена и труда, диалектика – это алгебра. Курьез в том, что и действительно все это может быть, но также, как и стойкая видимость, что One step beyond, так и остался таким одним шагом или даже поползновением к нему, словно в клипе группы Madness, может не оставлять интеллектуала. И откат вновь следует в глубины теории, Erinnerung и методологического регресса, может царить желание ни во что не вмешиваться.
В известном смысле такое состояние может быть, если не самой соборностью, то ее креатурой, коль скоро: «не мир я принес, но меч», и истина, прежде всего веры, может быть независимо от статуса, должности и звания, массовости у кого угодно, Богу.
Итак, если не революционная практика, такой социолог, кажется в виду известных и античных критериев, может быть еще более идеологический извращенец, чем идеалист, софист в квадрате. [6]20 трансцендентальный философ, у которого все в порядке с эмпирическим реализмом. Трудность в том, что без признания гротескного тела, все те, кто и действительно слишком серьезно не делает революцию, это придурки. Чем может так вдохновлять чтение АЭ, так это тем, что это и ловушки юмора. Новые складки смеха и сосредоточенности, как и новые границы времени, накатывают, как новые волны будущего. Сложность в том, что как только член Комеди-клаб всерьез задумается над тем, что он иногда делает, он перестанет быть смешным, просто потому, что может испугаться всерьез, что его могут застрелить, как неудачного пропагандиста времени «Доктора Живаго» или «Тихого Дона». И потому, между политикой и искусством, часто, все еще может быть непроходимое различие несмотря на то, что политика все чаще напоминает искусство и как раз искусство смеха. Клоун обязан часто легкомысленно относиться к своему занятию, коль скоро оно легкомысленное, иначе он не сможет быть клоуном, смешить людей.
Поэтому еще раз можно повторить, что, не смотря на все последующие поражения и неудачи интенция на реформы в СССР могла и была верной слову и общему революционному начинанию. Кто не видит этого, тот не видит, что не из всех детей вырастают гении, но и остальных нужно родить. И не видят, просто потому, что и тех не рожают.
И что? В отстранении от тропинки профессионального революционера, что, часто рискует, тупиками терроризма, подобно Эсэрам, остается только революционизировать образование, в очередной раз, после: радио, телевидения, и теперь, сети Интернет, с обратной критикой такого революционизирования в констатации, простого и не простого обстоятельства, незаменимости личного участия преподавателя в процессе обучения. Возражение, которой, теперь, может состоять разве что, в указании на вирусные эпидемии. Позитивный же ответ на такую критику,- о чем, таким же образом, уже не раз довелось говорить,- мог бы состоять в том, что отрицание отрицания свершилось и цифровые компьютерные онтологии в сети Интернет, не только могут обучать познанию предмета, но и его созданию, генерации, посредством самой этой сети, и известное господство таких технологий, вовсе не означает уход: радио, кино или очного обучения, напротив с теми горизонтами, которые уже имеются может измениться, разве что место встречи, при том, что традиционные потоки могут остаться относительно совместимыми и независимыми, как и наоборот. И конечно все это имеет отношение прежде всего ко времени относительно свободном от эпидемиологических пандемий. Гораздо серьезнее, кажется, может быть мысль, что вспоминает о том, что когда-то пришлось возрождать достижения античности, и те будущие горизонты, которые, теперь, просматриваются иногда с наивным предвидением такого будущего и наивным же презрением к ним, что может быть инспирировано такими фантазиями, будут вновь надолго погребены со всеми настоящими технологиями, под потоками забвения, несмотря на все залоги обратного положения дел, относительной непрерывности и поступательности развития.
Перестройка в СССР была некогда спасением морально толка для большей части внутренней массовой эмиграции и в этом смысле, – только революционные изменения могут быть нравственно оправданы в этом смысле, и сами быть оправданием, неприкрытым прикрытием, – что же что и превратилась, часто и для многих не только в экономическую, но и в моральную Голгофу. Это может быть сложная ситуация со временем, нет денег – нет морали, какая тогда Голгофа? Но поди же ты. Подобно количеству жертв во время ВОВ, революционные начинания «Перестройки», могут быть и становятся предметом двойной спекуляции, как за, так и против, таким же образом, как и ранее эти начинания были предметом такой же двойной спекуляции. Возрождающаяся буржуазия в виду смены власти могла выглядеть революционной, действительно революционные слои могли и выглядели консервативными. Но мало этого обе таких условных стороны сами был расколоты, на идеологов и лидеров, и основной состав, электорат. Тем, часто было все равно, с кого получать доход, лишь бы он был большим и дело решала предвзятость, лидер бандитов или, теперь банкир, не мог в одночасье превратиться в челна семьи члена ЦК. И наоборот. Это было сложное время и анализ может быть таким же образом скорее длительным и сложным, одних политических течений могло быть 1000.
Исторически эту сложность довольно легко пояснить, с какого-то времени, революции движутся быстро и столь же быстро вновь присваиваются капиталом. Философия СССР, что была по своему разнообразной, как только возможно, для единой платформы, происходила многими путями – доказательство тому 1000 партий и движений на которые разошлась эта платформа после Перестройки, – и что была, пусть, все же, и косвенными, но единственными на тот момент, акциями и облигациями, – в ее, прежде всего академическом разнообразии, – этого объекта, не могла не обвалиться, в конце концов, на фоне экономического обвала (оценки рентабельности и нерентабельности большей части предприятий), материального производства в СССР. Что обваливался не только в этой стране. И просто и не просто потому, что мировая фабрика переехала в Китай, из-за большой волны роста населения в Китае, прежде всего, но и невероятного трудового и инновационного усилия в этой стране. Этот переезд и эта не рентабельность, как и сама такая оценка и в дополнение падение цен на нефть и война, возможно были основными факторами, что привели к падению покупательной способности рубля и обнищанию и без того не слишком развернутого потребительского предложения экономики. Тяжесть больших перемен в РФ, что, вообще говоря, везде тяжелы, может быть особой, просто и не просто потому, что РФ, как и СССР, в известной тройке источников дохода, взятой как символы благосостояния, это земля, несмотря на полеты в открытый космос. И падение цены на нефть было катастрофическим, как и зависимость от этой цены в виду «вооружения до смерти» СССР, в ходе известной гонки, а оценки рентабельности, быть этими самыми оценками. В США все прошло отчасти менее тяжко, просто и не просто, потому, что эта страна– капитал, кредит и менее зависит экономически, от земли и ее недр. Но и там встречаются явные признания проблематичности, мягко сказать, превращения всей страны в Уолл-Стрит, а экономики в чистое приращение финансовой прибыли. Тем не менее, этой стране, с иной точки зрения, удается вывозить, даже такие относительно сияющие производства, как производство мотоциклов в Европу, по протоколу вывоза капитала и технологий. Но Европейский союз, вообще говоря, развитый в экономическом отношении регион мира, и первый по вывозу технологий в мире, и видимо для того, чтобы умудриться вывести в этот регион производство Харлей Девидсон, надо было постараться. Это может расцениваться как победа, но и явное поражение, ибо все такие события в себе расколоты.
Иначе, сесть на нефтегазовую иглу экономике США может быть столь же наивно, как и экономики РФ.
Иначе, революционность была имманентным свойством философии в СССР, то почему она вообще была возможна, как не просто материалистическая, но исторически материалистическая. Война и победа в войне, большей частью закрыла мировой революционный пафос, просто и не просто потому, что стало ясно, мировая революция теперь невозможна с той очевидностью, с какой немецкий пролетариат мог участвовать в войне против СССР, не только в Первой, но и во Второй мировой войне. Теперь все не так, может быть многое за то, что сеть и блокировка мировой войны, вновь смогут вывести на пафос мировой революции, чье осуществление может мыслиться и исполняться все более и более мирным образом. Трудность в этом, очевидна, для того чтобы такая революция не стала локальным фурункулом, оранжевой помощью и немощью, в игре геополитических интересов, срывом, может не хватить, ни сил, ни отношений. Люди все еще слишком далеки друг от друга и говоря языком рекламы попкорн не бьет фонтаном из смартфонов, чтобы государство превратилось бы в аккаунт социальной сети. Так, что сама эта рекламная, это может быть профанация производства желания всеобщего свободного доступа, и не догадывается насколько она может быть права. Но множество уже дышит в спину тяжелым дыханием подступающей нищеты и нетерпения, караул может быть на грани усталости.
Вот на самом деле между чем и чем, если вообще так можно сказать может находиться, теперь, действительная мысль социологов, специальная служба или мирная, твиттерная, мировая революция. В противном случае, это был бы действительно курьез. Было очевидно, да и теперь все еще, актуально есть множество иных действующих факторов, но в первом приближении может быть достаточно и этих двух. То, что все на улице может быть совсем не так красиво выглядеть, как в аккаунте Трампа или в фильмах про Борна, известно. Ни Ту Пак, так Фьючер, тот, кто поет о том, как крушат улицы и грабят мелкие магазины, в США, ради того, чтобы не отнять, но купить дозу, споет об этом, Мелас и в пользу этого труда сможет получить голос и признание.
Маркс, таким же образом придумал новый способ бытия сознания, который часто назвали критикой идеологии, как сознания ложного, столь часто, что позже стремились растворить всю новизну в ниспровержениях Канта, если не революциях Беконов. Но ясно, что критика философской спекуляции – это, прежде всего, критика спекуляции финансовой, просто потому, что эта финансовая спекуляция просто практика такой теории. Это то место, где спекулятивная философия, спекулятивная конструкция, не является софистикой, то есть, не является идеологией еще и лживой, а не ложной. Конечно же, кроме профессорской философской дорожки. Просто потому, что та следует известному образу жизни. Все остальное возня словесная. Возня, вокруг терминов, которой придается бюрократия, просто потому, что ей больше нечему придаваться, кроме часто казнокрадства. Или, это дело провокатора. И быть может только философы старались и стараются, во главе и среди ученых, спасать честь имени, будучи администраторами советов. Конечно явно, не без вопросов об идеальном. Почему Гуссерль, все более и более становился темой для советских философов? Не только потому, что СССР вооружали до смерти, как можно понять из статей Куш. Здесь, есть, в том числе, и противоречие, финансовая спекуляция, эта «материальная деятельность», да еще и связанная с математикой, никогда бы ни была признана Гегелем спекулятивным мышлением философа, коль скоро, совсем наоборот есть материализм и его участь. Но стоит почитать его восхищение политической экономией в конспектах его «Философии права». Тайна спекулятивной конструкции не просто в том, что многообразие фруктов, сводиться к понятию фрукт и после раздаются сетования на то, что никаких фруктов нет. Коль скоро, и сам Гегель был мастер такой критики односторонности рассудка. Но в спекуляции на акциях сельскохозяйственных компаний, без которых как не странно этих компаний может, как и фруктов в городах и не быть, совсем или единственными фруктами могут быть яблоки и груши из садоводческих хозяйств. Иначе говоря, подобно искусству, теперь, философия может получить приговор, коль скоро ветка закрыта, и кроме идеализма, действительно возможна философия материализма и скорее исторического, чем нет, но конец, может измеряться тысячелетиями. То есть тысячелетия термиты философии материализма смогут тиранить ее прошлое величие, в том числе и в лице т. Сталина, что снял Наполеона и Гегеля в одном лице, и тем самым закрыл всю прошлую философию в ее мечтаниях, подобно тому, как сам материализм тиранил прошлое величие платонизма и неоплатоников, но это ничего не изменит. Другое дело, что теперь, скорее близок к признанию в философии, будет тот, кто действительно описывает феномены, обиды или зависти, радости или веселья, в общем смысле превращений энергии, в том числе и либидо, чем просто занят исключительно афористическим формализмом метода, методологическим регрессом, гносеологизмом аргументов статей подобных абстрактной деятельности рассудка.[7]Но и тем более, теперь, философия материализма возможна, прежде всего, в двух аналогиях, если все еще быть внимательным к границе философии и схоластики в терминологии, аналогиях не сущности или природы, но аналогии исторической и компьютерной.
Но без действительной социальной машины и системы это, благие пожелания и прекраснодушие большей частью. Может быть многое за то, что когда-либо УК (управляющие компании), что все же когда-то монополизируют фондовый рынок будут заменены смежными и очень похожими структурами и скорее всего по названию и это уже не будет капитализм, едва ли не в любом их всех предшествующих смыслов. Теперь же это все еще его исключительное господство, и вряд ли стоит питать иллюзии на этот счет, в виду которого люди просят базового гарантированного дохода, раздач. И надо сказать частью получают его и именно в США. Это в том числе и рента с системы машин, для тех, кто этой системой делается бесполезным. Впрочем, это состояние скорее спровоцировано пандемией, серьезность отношения к которой может измеряться, видимо, цифрой в 500000. Тем не менее, это знаменательно, обе ведущие партии в США, что ране попеременно перехватывали друг у друга бремя сокращения социальных расходов, сопровождая это критикой наивности предшественников, теперь, радуют население штатов мягкой социальной политикой, а не только мягкой монетарной. Ранее это действительно вызвало бы гиперинфляцию в стране, теперь же это скорее поверхностные эффекты, что и без того сопровождали бы рынок. Или придется признать, что машины не работают, совсем.
(После того, как социологи в конце 20 века, вынесли вердикт наивности Просвещения. Ни повышение уровня жизни, социальный лифт, ни повышение уровня образования, ни карьерный рост, никак не влияют на статистику рецидивов, и разве что ортодоксальная святость, и таким образом шансов у светской идеологии, уже практически не было, коль скоро, высоты и этой философии доступны, как и высоты святости далеко не всем, но должны были бы быть массовым достоянием.
(Церковь остается поэтому в РФ едва ли не ведущим идеологическим институтом и последним «вздохом угнетенной твари». )
Может ли существовать идеалистическая социология философского знания, да может, это КМ, если не Щютц и тексты его и его последователей. Все познается в сравнении, может быть неплохим принципом для оценки, чему следовать, и когда. Если интересна история про Робинзона, написанная для ученых о том, что Даниэль Дэфо прав, как и все его читатели, то почему нет. Робинзонада может быть и коллективной, так сказать, априорно трансцендентальной робинзонадой сообщества монад. Просто потому, что можно следовать, и тому, и другому. Это, теперь, может быть, не смертельно. Не смотря на то что это, очевидно, софистика не придерживаться образа жизни, что провозглашается в учениях, коль скоро эта античная ценность может быть все еще в ходу, после того как стала эксплицитной ценностью, а не характером по умолчанию. Если демократия софистики всеобщая, просто потому что, кто же не берет платы за обучение только от государства, если не в частном порядке, то почему нет. Более того, инструменты одной можно использовать в другой, и наоборот. Или более… более. Гусерль, был умным идеалистом, хотя бы потому что все же имел намерение организовать профсоюз, кроме прочего, только политическая партия действительно спасает от солипсизма робинзонад. (Не в этом ли мотив столь настойчивых призывов в социальной сети создать или войти в группу. Сложность в том, что та потенция что заложена в социальных сетях именно как потенция, это ахиллесова пята, просто и не просто потому, что всякий, кто организовал группу в сети, скажем в ФБ, пусть и с ничтожным количеством участников, сможет лелеить мысль о миллиардах возможных.) И если есть такие «глупые», которым можно до сих пор следовать, на манер Адорно, как Бэкон и его предшественник однофамилец, то почему не воспользоваться достижениями умного. И вот М. Куш, видимо, уже увидел себя победителем, которому достается все. Суть дела, видимо и в том, что борьба партий рабовладельцев в виде софистов и философов, видимо, все же устарела довольно, к теперешним временам, да еще и как абсолютная точка отсчета. То есть, можно настаивать на некоем принципе философии, социальной философии, например, но это непременно, теперь, встретит тезис о том, что все относительно практики, если не все относительно. И потому еще фракталы, это, во всяком случае формально, может быть наш способ мыслить. Мы на одном из горизонтов, той сингулярности, которую исполняем в каждом из нас, открыты любым точкам зрения, на другом горизонте исповедуем какую-то одну. И каждый из этих горизонтов, когда-то бывает на поверхности, что разделяется с другими. Поскольку фракталы могут быть и не регулярными и не правильными, можно оказаться не среди своих, как и в такой близкой среде, что таким же образом очевидно не однородна. Люди, как и языки могут быть пронизаны друг другом, как и мировоззрения и философские теории. То, что чашка раскалывается и иногда не на счастье, а как раз наоборот, только обнажает это положение дел. Посмотрите на книги по философии, все эти «руководства» (Blackwell Guides) или «собеседования» (Blackwell companions), «словари» (вида Blackwell Dictionary) из Великобритании или США, или учебники РФ, великолепные сборники мысли, и каким же образом можно в одной книге или многих книгах, но одного издания, писать о множестве различных философских направлений, явно не придерживаясь ни одного из них[8]? Статусом учебника, колумбария прошлой философии вида описательного позитивизма? Но ведь явно можно встретить книги по философии, в которых авторы эксплицитно придерживаются, какой-то: позиции, горизонта, направления, течения, взгляда, теории, языка, дисциплины, и т.д. О чем и свидетельствует в том числе и статья М Куш. И почему нет, тому или другому? Кроме того, отчасти предваряя последующий аргумент, почему все еще стоит следовать в философской профессии, только одной противоположности софистики и академизма, коль скоро, последовали противоположности, как минимум, схоластики и мистики, профессорства и журналистики, блогерства и… блогерства. Последнее, как не странно, может быть предоставляет возможность всем предыдущим быть все еще в игре.
Все же, есть многое за то, что психологизм проиграл поле битвы, как и трансцендентальный идеализм, в виде некоей исключительности поверхности, в том числе, и потому, что была создана математическая логика, после которой само противостояние легко можно свести к допустимым и независимым, конечно же относительно, взаимно допустимым, теориям в философии. Коль скоро, выделенных значений истинности может быть N, то почему не может быть столько же и философских теорий. И это не свидетельство, пусть и формальное, релятивизма или натурализма, но всего лишь сущности истины, в том числе, и свободы. Действительно, теперь профи может писать статьи практически на любую тему в философии, для этого просто нужно, если не сделать это из: сердца, опыта, языка, головы, ума и жизни, то скомпилировать прежние статьи из: энциклопедий, справочников, руководств, компаньонов, и словарей, своими словами. Это последнее словосочетание, «своими словами», при всей его условности, не случайно, оно, кроме прочего, все еще может служить грифом оценки различия достижения электронных машин и человека, если оно, это различие умов разумов, почему то, все еще является проблемой. Просто потому, что это может быть не проблемой и может быть крайне безразлично, в чем же все-таки отличие, и, кроме того, машины уже могут компилировать статьи, используя, правда, исключительно словесный состав самих этих статей, могут изобретаться и машинным образом, и что таким же образом, все еще, стилистически может быть наивен, если не всегда смешон. Если последнее хорошо, действительно чем может быть плохо веселить людей, противореча себе в противоречии другим, то что ж, такова жизнь. Если нет и это плохо, то это плохо. Если нейронная сеть может рисовать картины, что дереализуют технику мастеров станковой живописи прошлого, то почему такую сеть нельзя научить писать тексты в стиле Гегеля? Вопрос может быть еще более серьезен: чем уже специализация профессионала, что может высоко оценивается до сих пор, тем он более может быть похож, если ни на уже существующую, то не будущую нейронную сеть, и тем больше у него шансов проиграть ей. И коль скоро, кто-то взялся за то, чтобы быть литератором в философии профессионально, отчасти подобно журналисту, что утратил иллюзии, то может делать эти компиляции и своими словами. И таким образом профессионализм философа, как машины письма и состоит в том, что он уже машина, которая еще только будет создана, таким же образом, как и в любой иной профессии и потому, как и в любой иной профессии: может говорить одно, делать другое, а думать третье и, вообще говоря, все это одномоментно, но может и не делать этого. В этом теперь ее отличие от вещей. Привет компаньонам! Но это значит, кроме прочего – не требуется быть, ни крупным, ни средним, ни мелким буржуа, и/или олигархом, мелким хозяйчиком, или собственником, пролетарием или промышленным индустриальным рабочим, как и индивидом какой-либо иной социальной группы людей, выделенным образом, чтобы быть их идеологом, каждой из этих групп. Это не вопрос чуда, но и в отличие от машины, что таким же образом строго может быть специализирована для одного мастера в «подражании» это и не вопрос произвола начальства или придурка. И таким образом, термин философская докса, когда-то введенный Деррида, может обрести значение и скорее коннотативного горизонта, в котором все авторы этих больших коллективных историй философий и многообразий теорий философии, могли бы встретиться или который могли бы разделять, относительно независимо от их личных пристрастий и традиционного здравого смысла их культурного бэкграунда. И вообще говоря, любая легальная (а иногда и не легальная) партия, казалось бы, может просто купить такого профессионала, его умения и способности, делать тексты. Но люди не машины, как бы Декарту иногда не казалось обратное, пусть бы и виду, как раз, утверждения от этого обратного, их статуса машин мыслящих. И потому еще, как минимум, видимо, два горизонта флуктуируют возле поверхности мировоззрения индивида, пронизанного умонастроениями. Вспомним, вообще говоря, довольно лихой скан такой возможной флуктуации, что выписал Клод Леви-Стросс, в самом конце «Неприрученной мысли», то ли показывая фокусы, то ли как раз вопреки собственному высказанному намерению, развертывая моменты диалектического движения возможной мысли. А ведь он брал только одно направление правое и левое, а их, теперь, может быть Н, коль скоро, и пространственная метафора не единственная.
Часто, вовсе не требуется кого-то представлять, – если вспомнить сетования М. Фуко на то, что интеллектуал все время участвовал в каком-то театре представления с претензией на аутентичность и говорение от имени и по поручению всех, – да, просто нужно иметь доступ к сети. При всей условности сказанного действительный доступ к разнообразию, как и к возможности зарабатывать на нем, вообще говоря имеют не так много людей, нельзя не заметить, что-то произошло в отношении смены эпохи представления и в этом смысле, заботы идеолога и интеллектуала об аутентичности своего бытия частью. Просто потому, что теперь он гораздо непосредственнее, всегда уже часть какого-то многообразия, что не однородно.
В противном случае, можно вновь встретить, даже не ходячий энциклопедический философский словарь или энциклопедию, а просто одну теперь ходячую статью из него, что же, что это иногда и кажется принципиально. На интервале обучения, это видимо неизбежно, молодости, да и не только ей, свойственно иногда бредить чем то, но вообще говоря, в среднем, для современности, теперь, это, скорее, маргинально. Не иметь общего горизонта, что сразу может предоставить различие: взглядов, теорий, языков, пусть бы и в составе хотя бы одного словаря или энциклопедии, кажется, архаичным. И все же, в каждой форме общественного сознания, видимо, и теперь есть возможность для выделенного индивида, что помимо профессионализма или потенциальности такового может быть и в терминологии Вебера – призван, если не избран, быть неким «Нео», сколь бы этот термин «призван», не отдавал бы коннотацией и статусом омофона с призывом на военную службу.
Иначе говоря, как бы ни сильна была иллюзия, что философская докса была бы глобальной, но это видимо, не так. Она всегда часть многообразия. Культур, прежде всего религиозных, национальностей, рас, классов, полов и т.д. Но все это может находиться в смешении, и каждая симметрия может быть похожа на краешек скомканного листа бумаги, что, может быть и в центре комка, среди таких же теперь краев с ребрами сложной фигуры, просто потому что, лист невозможно сразу скомкать непрерывно, потому еще 1000 плато. Ближайшим образом могут быть две возможности - это собрать все эти 1000 плато на одном, скомканный лист бумаги ведь один. Это и была попытка советской философии 70-х, 80-х, что в каких только мудростях не находила рациональные зерна, комкая их в конце концов для мусорной корзины. Не случайно поэтому общая теория систем была для нее методологическим коньком. Или, можно на манер пустого региона в трансцендентальной феноменологии Гуссерля, что мыслился смежено всем формальным и материальным онтологиям, - взятого по умолчанию белого или черного безмолвия, - придерживаться связности философий исходя из области свободных синтезов, что ближайшим образом только формальна, как и обобщенное описание состояния. Можно преодолеть такое состояние, в том числе и выбора возможно из одинаково не приемлемых альтернатив, да, но философия подошла к концу, как и все прежние формы общественного сознания, в их прежних исторических, состояниях и формах, и поэтому, да. Все они, возможно, еще и не рождались. Поэтому еще ответ может быть, и да, и нет. Впрочем, «Большие массивы книг». Возможно ли разгладить в какой-либо таблице все многообразие книг по философии, без повторов и недоразумений в расходящихся ветках? Если это не вопрос, то вы просто на втором горизонте, и не высовываетесь или ваша таблица наивна, просто потому, что до двух третей текстов, вы по каким-то мотивам, то ли произвольным, то ли неуклонным, от фанатизма, не берете в нее, создавая таким образом иллюзию гладкости. Фишка может быть в том, что не гладкость этого многообразия, отчасти производна и от этого обстоятельства, упорствования философов в исключительности какой-либо философии и приверженности ей. Но это не меняет сути дела, в известном смысле, во всяком случае, в виду большого массива книг таких авторов. Логистика поэтому, теперь, является, справедливо, едва ли не наиболее подходящей формой мысли, для всего этого многообразия, как в формально-логическом и математическом, так и в «транспортном», коммуникативном отношении, что же что отчасти и внешней. Но быть может есть философии, которые как раз имплицитно содержат основы для быстрого создания, более или менее, подходящих для больших массивов книг, таблиц, пусть бы и соответствующие структуры не относились бы даже к планам содержания таких философий и сам касались бы их внешних форм плана выражения или высказываний, но позволяли бы развертывать границы философских теорий не исключительно внешним образом? И ответ да, такие есть, и они большей частью и составляют перечень наиболее интерпретируемых философий во всяческих вспомогательных и школьных источниках. Эти философии преимущественно поэтому и пронизаны друг другом. Дело, таким образом, конечно не исключительно в таблицах, но в некоем возможном единстве во многом мыслительной ситуации эпохи, даже если она неумолимо разнородна в себе, неумолимо случайно блуждает всеми своими возможными частями. Если может быть найдена внешняя форма, математическая для таких блужданий, то почему не поискать внутреннюю форму пусть бы и разнородности, что могла бы быть совместимой и независимой, коль скоро островки на болоте с неторными тропами, во всяком случае, в виде готовых учений и теорий, уже найдены и нам осталось, едва ли не только инвентаризировать исторически предшествующие точки возможного восстановления некоей собранности и относительной определенности, после лихих заходов в хаос?
Концепт и ризома, места- ситуации и фракталы. Короче, количественное и качественное многообразие, это, скорее всего, быть может, мысль и практика материалистической философии и теперь исторического материализма, кроме прочего. Структурализм, философия жизни и философия языка справедливо поэтому, оказываются среди первых возможных горизонтов восстановления в философии 20 века. Таким же образом как на стороне метода математическая логика и теория множеств (с разделами семантики, прагматики…,) семиотика, герменевтика и диалектика, что были бы явно одиноки без ершистого плато аналитических и лингвистических философий, многообразия авторов и о языке и теории сознания.
Сложность, которая, здесь, может быть в горизонте метода. Каким образом совместить теорию множеств и диалектику, вообще говоря, разрешена в первом приближении уже на уровне ботов. Теория множеств – это общая теория и алгоритмов, кода программы, диалектика, это, возможная общая теория диалога – «интуитивности» и понятности, потому еще и часто теперь не мыслима без герменевтики, интерфейса пользователя, это возможно не исключающие, а дополняющие друг друга части.
Если любая из этих выделенных теперь философий с тесно интегрированными методами, может по-своему интегрировать все остальные, то насколько может быть близка к истине та, что не чужда свободе и власти, коллегия, которой удастся пройти по границе всякой из них, не будучи тождественной, ни необходимости, ни случаю?
Впрочем, мысль здесь уже так далеко вышла в открытый космос культуры разума, что рискует подвергнуться различного рода излучениям Солнца Эроса, стремясь к вселенской и всеобщей мудрости, сгореть, а не только задохнуться вне атмосферы привычной традиции и окружающего мира. И это при том, что ни одной русской или иной фамилии времени Союза ССР нет в сборниках по философии стран Европы и Америки, тогда как учебники РФ практически полностью отданы зарубежным авторам и полностью игнорируют большие пласты «доморощенной» мысли. Удивительным образом, едва ли не только в горизонте марксизма-ленинизма или диалектико-материалистического понимания истории, философию которого иногда считают западнической (если не монгольской, как Бердяев, и оккупационной) русская мысль получила хоть какую-то автономию.)
Но если вопрос и впрямь отсылал исключительно к профсоюзам кафедр и локальных карьерах, то ЧИТД, «история теорий прибавочной стоимости», групп идеологов. Странно может быть, только, что критика клерикализма, иногда, идет рука об руку критикой КПСС. Может быть большие идеологии действительно стоит отделять от государства, но вопрос их статуса может быть в другом, это возможное алиби в смысле Лакана, иначе никаких supershild в виде stage persona, может не быть, в мире, что театр, в котором люди актеры. И это касается не только маргиналов, неких персонажей, в том числе, и Роби Уильимса, которых ведь много разных, если это не все атомарные индивиды, маргинальны. В Индии в 14 -15 веке, - если это ни были еще гимнософисты, - показали, за что и получили видимо такое прозвище у античных греков, что художественная раса, это возможный предмет розыгрыша. Проблема в другом, большие идеологии на то и большие, что прикрывают и оправдывают, какие угодно страдания и радости, при том, что могут все еще узко настаивать на геополитической привязке. Это действительно может быть большое опьянение. Это очень большие и действительно супер – защитные «маски». И иначе, больших идеологий много, как и рас. Как избежать тут возможного некритического противоречия, мы часто говорим только историческим методом и принципом историзма. Впрочем, природа человеческая не меняется, но медленно.
И все это может быть верно, еще и просто и не просто потому, что и в очередной раз, все разговоры о многозначности истины, будут сведены к вопросу о фирмах однодневках и отсутствии единых и единообразных стандартов, к множественности последних, в том числе и в морали, что, как раз, совсем не одно и то же. Многозначность истины, формально, как и всегда не предполагает отсутствие стандартов и их единообразия, но скорее наоборот, все большее распространение, армии и индустриальной фабрики, с множеством стандартов, гаджет каждому. И не без того, что бы не сохранялось бы своеобразие каждой профессии. Много стандартов в разнообразии известного единообразия. И уже приходилось говорить, что эти приборы, карманные электронные устройства компьютеров, если не карманные станки, хорошо приспособлены для производства доносов, но для иного производства, все еще скорее нет. И дело, видимо, теперь, во всяком случае, не в плавильной печи каждому крестьянину и в хуйвебинах, но в свободном доступе ко всем средствам производства.
Защита социологии автором, таким образом, может быть совсем не защитой. Но провокацией. Но это невозможно, ни доказать, ни опровергнуть.
Куш написал большую книгу о теориях сознания и бытия: Гуссерля, Хайдеггера и Гадамера. Писал он много и о Витгенштейне. Прекрасно, но если он понимал то, о чем пишет, то его позиция, теперь, не может быть такой, сознание и его признание, в мысли Куш, не может просто редуцироваться к выдуманному мистическому или магическому откровению. То есть, или Мартин Куш, не понимал, что он пишет, когда писал о универсальном посредничестве сознания, то есть, таким же образом, как компьютерная, цифровая машина, просто сложной программой преобразований переводит одни цифры в другие и параллельно выводит на интерфейс результат, не понимая смысла ни в каком смысле, когда переводит с одного языка на другой, так и он, просто следовал правилам преобразования текстов Гуссерля в приемлемый язык Витгенштейна, или какой-либо иной, или он дурачит читателя, теперь.[9] Иначе, нет, кажется, ничего проще, чем все время транслировать свидетельства признания в величии какой-либо философии и ее общие места, просто повторяя их за кем-либо, чтобы прослыть мыслящим в феноменологическом духе, например. Но и в свою очередь, если социальные институты, по его мнению, могут быть автореферентными и самообосновывающими, в виду неорганической природы, то почему сознание не может быть, как самоочевидная самоданность таким же способом бытия, что самореферентен и самообосновывается? Просто потому, что как ни крути любое материальное производство, теперь, должно быть опосредовано сознанием во всяком случае когнитивным.[10] То есть, когда-то, во время генезиса вида, это возможно было не так, да и теперь может быть, действие будет впереди, и разве что когнитивность, но большей частью и ближайшим образом, мозг не управляет телом без посредства сознания. Это, как если бы можно было бы сказать, что системный блок управляет компьютером без посредства программного обеспечения. То, что разница между прошивкой и операционной системой только степенная, не делает ее тождеством. Не вопрос, с точки зрения на вещи, все дело в степени упорядочения данных, в скорости преобразования, и т.д. Но очевидно, что все это можно и нужно посылать подальше, когда речь идет о взглядах людей. Протоколы этих встреч всегда феномены, что определяются только через встречу, и потому могут быть только предметом описания.
Это вопросы порядка тех, что можно сформулировать и таким образом, почему при прослушивании музыки, то есть вообще говоря, колебаний звуковых волн в воздушной среде в человеческих телах вырабатываются известные вещества, химическое строение которых никак не связано с волновыми колебаниями? То есть, прослушивание музыки может доставлять удовольствие. Таким же образом, как и созерцание флага, и прослушивание гимна, может вызывать восторг, что таким же образом фундирован в выработке химических веществ в организме. Каким образом это может быть связано, если не посредством сознания и психики? Конечно, ответы на такие вопросы не падают с неба, как и сами такие практики, если не дрессуры, то образования и воспитания, и конечно возможного автопоэзиса, и все же, у таких практик, могут быть и есть условия возможности, что до сих пор во многом остаются загадками. То, что эти вопросы сложнее, чем задача разделить: черные, красные и белые квадраты и треугольники по цвету и/или по форме, не делает эти вопросы бессмысленными. И тем более эти вопросы могли бы не быть вопросами, если бы исключительно Бог дал и взял, то есть Бог его знает, как, но от Бога. То есть, когда ни будь субъективные состояния сознания возможно удастся описывать в цифрах, просто потому, что они будут получены у машин, и таким образом, и у этих существ будут существовать в двух видах описания, как минимум, но это не значит, что описания на естественном языке таких субъективных состояний в человеческих или иных индивидов, нужно будет тут же отбросить. Скорее, к многообразию языков, на которых люди пытаются описывать свои субъективные состояния, добавиться еще один. Здесь, так же может быть масса предрассудков, различие – любое, можно сказать, иерархично, и что делать с антагонизмами иерархий, вот в чем может быть настоящий вопрос. Короче, стремление к тотальной объективности, чем более последовательно оно будет проводиться, тем с большей вероятностью встретит фактичность субъективности субъекта, что не объективируется, и которой опосредована может быть вся система технологического уклада. И иначе, углубление в субъективность не сможет не встретить запрос на попытку выбраться обратно. Но еще более парадоксально, может быть то, что объективация была бы счастьем, только оно невозможно совсем по другим мотивам и причинам, чем исключительно отношение субъекта и объекта, и возможно ли преодоление такой исторической ситуации? То, что крупные монополии могут не нуждаться ни в одной из исторически предшествующих форм капитала, это практически подтверждаемый факт: ни наличные деньги, ни конкуренция, ни частная собственность, ни обмен и тем более транспорт, и т.д., это не их фишка, они могут и товар отдавать бесплатно миллиардами единиц, то, что они вынуждены в них существовать, это скорее борьба за малый и средний бизнес, антимонопольное законодательство. И потому имущественное неравенство, что досталось нам от прошлого, и что отчасти заставляет мелких и средних буржуа, что менее спокойны, чем крупные олигархи, ругаться «нищебродами» и быть озлобленными, не говоря уже про возможную озлобленность нищеты, это действительно то, что стоит уничтожить, как и труд из нужды. Возможно ли, что результат такого уничтожения, не будет как раз известным военным коммунизмом после очередной мировой войны? Исходя из некоей теории, это возможно, но фактичность современной мыслительной ситуации состоит в том, что эта теория и практика, не могут быть исключительными и тем более идеологически господствующими, даже для того чтобы, более или менее, аутентично себе существовать самим. В конце концов, известные протоколы были открыты отчасти в иной стране чем СССР. Факт может состоять в том, что это состояние действительной свободы, что никаким образом ни граничит с нуждой никогда не было действительным, и потому такого лучшего доказательства его возможности нет. Или оно сложно затруднено. Что нельзя сказать о рабстве и нищете. Что же идеализм?
Идеальный непротяженный и надо сказать объективный смысл в особенности нужен, преимущественно тогда, когда вы все время пишите рукописи. Этот идеальный смысл, возможно, был нужен Гуссерлю, просто потому, что объем рукописей возрастал до 45 тысяч рукописных страниц. Это и теперь, вы век продвинутых средств для письма, много. Это идеальное значение было необходимо, просто потому, что разбирать их можно по смыслу, что вспоминается, после чего можно узнать написание, а можно по буквам, сравнивая написание уже опознанного и еще не опознанного текста, память Гуссерля, видимо, была просто заполнена до отказа. Он не актуально, но бессознательно должен был помнить огромный текст, чтобы в случае необходимости разбирать его, или по смыслу, или по складам. Если такой необходимости нет, идеи в особенности не нужны, тем более, если воображаемое архонтство над человечеством не требует глобальной рефлексии глобального же исторического опыта, у вас большей частью, всегда под рукой возможность увеличивать печатный текст масштабом в 1000 раз (зачем бы это?), как и получить к нему легкий доступ – и это цифровые технологии. В этом, возможная, истина высказывания Куайна о бесполезности идеологии идеальных значений, тем более, о чем, может быть и речь, в эпоху домашних, печатных машинок. Просто не нужен мешок значений, где бы он не находился в уме или за небесами. Сами же идеальные значения, до которых ранее было так трудно добраться, как раз, легко могут быть коррелятами текстов, что хранятся в памяти машин. Объективация и в этом случае может не быть проблемой. Но, скорее, гигантское количество протоколов шифрования в сети, делают возможным идеализм таким же образом, как и классовое и имущественное расслоение и производство против желания. Парадокс, но без материалистического понимания история идеализм, прежде всего, в отношении идеальности сознания, в котором он наиболее может быть уместен, невозможен.
Другое дело, признавать, что сознание существует от века, и разобособляется по индивидам, если не как вино из бутылки по фужерам, то мистическим, если не магическим образом вампиризма. «Трансгрессируйте». Исповедовать абсурдный трансцендентальный реализм.
Последнее, никогда не было тезисом феноменологии, и тем более, трансцендентальной и вопросы исторического генезиса и генеалогии, в том числе и разума, вполне уместны для этой дисциплины, другое дело, что за недостатком данных науки, они так и остались не разработанными в свое время. Феноменология не ограничивается только априорно формальными онтологиями, могут быть и «исторические», точнее для трансцендентальной феноменологии, говоря – материальные. И важно, что главный регион, сознания, как раз, материален. То есть, могут быть необходимы данные. И в ином отношении феноменологии совсем не обязательно быть трансцендентальной. Это удвоение, все, можно отдать на рассмотрение политологам или все тем же социологам, как вопрос о власти или о культуре. Но важно то, что раз достигнутая исторически ступень сознания, определенным образом необратима, если есть соответствующие структуры опыта сознания и его образования и культуры. А они очевидно есть, и более того неким образом не могут не быть, в ту меру, в какую вообще необходимость, все еще, может быть значима, коль скоро, речь идет таким образом о ступенях свободы. Принято говорить, разве что о различии культур.
Трансцендентальный реализм абсурден, и потому религиозная вера возможна только через абсурд, в причастие, например, святых таинств. Дух трансцендентального идеализма, не летает подобно дыму и не разобособляется подобно вину, это, как если бы черные тела были бы черны потому, что некая субстанция разливалась бы по всем черным телам из абсолютно черного тела, и потому они были бы черны, но чугун черно-серый не потому, что его покрасили, и абсолютно черно тело – это не банка с абсолютно черной краской. Но вино – это кровь, а хлеб – тело на причастии для христиан, но Кого? – Бога Христа, чьи пути неисповедимы, как и его Отца и Святого Духа, в силу догмата о троичности, нераздельно и неслиянно, и это мистика. То есть, Бог его знает, каким образом, Он присутствует в причастии, и разве что икон, соборности, или: веры, надежды и любви, в том числе и батюшки попа, что причащает прихожанина. Но тем более, ни дух трансцендентализма, ни абсолютно черно тело – это не мистический объект религиозного поклонения. Ибо не имеют прямого отношения к священному и сакральному бытию святого Человека. (Кем здесь является адепт такого толкования, чьим адвокатом?) Короче, гетерогенность форм общественного сознания – это гетерогенность и их практик, что могут сближаться, а могут и расходиться, едва ли не на бесконечность.
И, скорее, научные теории физико-математического естествознания, часто не обходятся без феноменологии предметных областей, наиболее общего и идеированно граничного для таких областей знания. Уже приходилось высказываться в том смысле, что встреча с объектами или предметностями наиболее общего характера, что определимы только через такую и их встречу, и что таким образом составляют основу теории данной предметной области, это в том числе, и феноменология, догадываются об этом или нет. Дело в том, что в социологии, коль скоро, ее объектами могут быть люди, такое состояние всеобщее, не только жизнь, но и живой разумный индивид может быть определен только через описание. В этом смысле, действительная социология, отчасти парадоксально вообще возможна, видимо, только как феноменология, а не только онтология социальных отношений и обществ. Фактичность этого обстоятельства это автодополнение в сети, нас давно описывают, если все еще не делают, другие машины.
И эти строки движимы не только принципом подобное подобным, идеальность сознания- известного рода идеализмом, но и защитой практики метода и общенаучного и философского феноменологии. Другое дело, что в виду этого кажущегося безобидным термина автодополнение, что отсылает к многообразным технологиям слежения в сети, сеть теряет и теряет стремительно то очарование наивного искреннего что же что и анонимного высказывания которым так славилась. Шёпот простаты более не будет именем, никто не констатирует «говно» в виде оценки и социология вновь превратиться в лживую науку о нормативном должном, что никем никогда в действительности не чаялось. Ибо желание что не исполняется и не есть реальность, в известном смысле не существует. И потому рано хоронить историю социологии, в том числе, просто и не просто потому, что в этих практиках, видны исторические срезы прошлого. Имени не существовало в известном смысле и до выработанных мыслью обязательств этики, должного. Другое дело, что теперь имен может быть много. Это и прикрытие, и оправдание, но и в известном отношении и горизонт будущего, в котором ругань может стать избыточна, как и обстоятельства ее совершения. Это может не означать ее невозможности. Отнюдь, и все же, как, впрочем, и теперь, ругань может быть избыточна.
Но без трансцендентализма (хоть тот и принадлежит ему таким же образом, как и соответствующий идеализм), реализм это тем более модерн, что как известно рождается постмодерном. Конечно, особо продвинутые идеалисты, да и материалисты скорее скажут, что личность управляет телом, если не самость, то есть ввергнуться в вопрос о власти, кстати, главный вопрос всякой революции, но что такое личность, если не спрашивать на этот раз, кто именно она или он, это, как может быть известно, совокупность общественных отношений.[11]
Политическая и историческая социология, вполне могут интересоваться, в том числе, и тем, каким образом содержание книг могло быть известным до того, как они были написаны, фильмы сняты, тени на стене созданы. Теперь, когда СМИ, выполняют ту функцию, которую ранее выполняла социальная машина, что подобно грибнице оставалась невидима и проявлялась, в том числе, и в предсказаниях людьми произведений искусства, и в самих произведениях искусства, можно не думать об этом, но сознание всегда уже было там. Теперь, оно может опережать и телевизионные программы, что обозревают фильмы, которые еще не сняты, но только ожидаются. Вообще говоря, весь процесс творческого обретения, может быть снят на камеру, начиная с первых моментов озарения новым желанием. Просто потому, что есть возможность снимать на вэб-камеру: днями, неделями, месяцами, годами. И главное, все это никак не объясняет, каким образом люди могли узнавать о том, о чем не могли знать, кажется, по определению, когда всего этого не было. Не могли знать в силу разделения труда, общего отклонения бессознательных творческих сил, необходимости выживать, стены и занавеса, и, т.д, но каким-то образом узнавали. Почему все произведения искусства кино, сколько ни будь значимые, ожидаются задолго до своего появления? И напротив, может быть значима ситуация, когда появляется фильм, в прежних терминах шедевр, который никто не ждал, как и Канта, по оценке, в лекциях Мамардашвили? Почему можно ждать, легитимированного придания смысла своей жизни и действию, не говоря уже о интенсификации чувственности?[12] Другими словами, эти четыре: общественное и индивидуальное сознание. Тело публичное и частное, действительно покрывают гигантскую область взаимодействия, все еще далеко, не исследованных процессов событий, отношений, факторов, агентов, историй, образов жизни и способов бытия.[13] И все это находиться в непрестанном процессе исторического становления и изменения, развития, и если хотите прогресса. И как не странно роман Пруста только закрывает эту область, едва ли не наглухо, просто потому, что обращен только к прошлому. И эта область будет закрываться все более и более, просто потому, что она объективируется в СМИ, а если есть такие СМИ, как сайт и блоги в сети, то и тем более. Иначе, можно фетишизировать сознание, как и человека и тем более чем некто более религиозен. Это может быть таким образом сложное отношение, атеизм христианства. Сложно действительно познать феномены сознания, тем более, если претензия все еще стремиться к объективности такого познания.
Это примечательное название для программы футуристического толка в научно популярном стиле, «Истории из будущего». Эта отчасти наивная претензия, на самом деле указывает на то, что прошлое может быть, тотально, известная наука не знает, ни будущего, ни настоящего, кроме прошлого То есть, это все, о прошлом из прошлого. Но разве смотреть на тени на стене, или, даже, предсказывать их появление, которого никогда еще не было, это пребывать в истинном свете дня? Очевидно, может быть, нет. Как бы Хайдеггер не стремился хитроумно доказать обратное, расписывая искусство, как способ бытия истины и отказывая в таком статусе науке, стремясь при этом избежать как раз слепого повторения мифа о пещере Платона и следования его толкованию. И радио, и кино, и, теперь, все еще, цифра, в компьютерных технологиях, это скорее тени на стене, о чем и говорят, прежде всего, два известных протокола. Вот почему можно так ждать и не ждать, активно участвуя в продвижении, технологической сингулярности, как, едва ли не второго пришествия, пусть бы и в таких фигурах речи? Важно, что так или иначе, физики и идеологи науки, что близки им, просто потому, что сами были физиками и вообще говоря, что-то совершили в это области, понимают, что творение фазовых переходов и таким образом времен, какими бы они ни были, пусть само и не поддается сразу же расчету, как интеграл по огонькам, гетерогенным фазовым переходам, вида жизнь, разумная жизнь, технологическая сингулярность, но и есть самое интересное, помимо многообразия преобразований энергии, что в таких переходах достигается. Посмотрим еще раз провал «Назад в будущее 2». За исключением структуры сюжета, что хорошо устроена в качестве иронии над временными парадоксами, технологически большей частью, это наивное перенесение возможного далекого будущего, в тогда еще будущее 2015 года. Гравитационные доски, вместо скейтбордов, это провал, видимо, что подарок. И, что, ни одного намека на сеть Интернет. Если экстраполировать качество этой временной структуры, то возможно человечество уже имеет технологии, как и те, что были современны этому фильму в 1985 году, начатки сети Интернет, в Пентагоне, но под грифом строгой секретности, и о которых не снято, даже намеком ни одного фантастического фильма, просто потому, что имеется эффект военной цензуры и что не моли быть открыты, даже во времена шпиономании, что запретным плодом де инспирировала известные прозрения. То есть, можно понять, что это частично эффект объективной видимости, и не только военные, для которых секретность – закон, могут не понимать, чем они уже владеют. Сеть из машин, которой уже владел Пентагон на момент 85 года была прошлым, что все еще впереди для остального человечества, подобно тому как Большой взрыв все еще впереди в известном смысле слоя природы мировой истории что всегда впереди, в виду реликтового излучения и редкости. Разница разительна, видимо, Большой взрыв трудно все еще мыслить, как генерируемый экспериментально, во всяком случае по масштабу события, но сеть Интернет фактичность настоящего времени, пусть бы и остающаяся в известном смысле всегда впереди и потому, что не исчерпан ее потенциал, и потому, что не исчерпан потенциал возможного доступа к ней.
Вернемся частично к истмату и социологии с тем, чтобы по сложной траектории обнаружить «антитезис», что исторически предшествующим образом был тезисом.
Когда Куш, пытается сказать, что институт, а не мотив есть предмет социологии, видимо вслед за Дюркгеймом, коль скоро, институт ближе к понятию вещи, социология же занята именно вещами по Дюркгейму, то он занят феноменологией предметной области социолога. Возможно, между институтами и мотивами, а в социологии, это могут быть исходные понятия, понятия первичных феноменов, если следовать возможной онтологии и таким образом феноменологии, коль скоро, онтология возможна только как феноменология, – этого дела социологии есть априорная, содержательная связь, основанная не только на форме. Что в свою очередь не может непосредственно вытекать из социологии, в том числе, и философского знания. Просто потому, что изначально невозможна вне сознания. И есть условие теории социологии, как осмысленного занятия. То есть, в том числе, не возможна и вне исследования способов порождения или производства знания, или рабочей силы абстрактного труда такого вида, социология не достаточна, как дисциплина, что противостоит феноменологии мотивов, как актов сознания и вида причинности в нем. К этому Куш робко и подступился в продолжении статьи. Настолько робко, что кроме общих картин о изначальной социальности всех затей Гуссерля ничего нельзя найти. Все это, верно, но эпохе состоит в том, что все это можно заключать в скобки, конечно же благодаря самим по себе социальным институтам и культуре феноменологии, природе сознания и обществу. Удивительного в этом не меньше и не больше, чем в генезисе вида, и в том, что философ может быть частью культуры и творить ее.
Короче, социальная философия или социологическая философия, коль скоро, теперь, мало кто пытается показать, в чем может быть различие между социологической и философией социологической философией и социальной философией истории общества, если это не прямая апологетика существующего строя, это так или иначе сложно выстроенный протокол защиты системы, вида, Джокер и… Джокер. Если может быть какой-либо революционный пафос, то он лживый, в отличие о возможно ложного, но изначального наивного обыденного сознания «оранжевых» революционеров. И эта мысль, что явно и не явно пронизывает этот антитезис, что предшествует тезису, и есть та самая ложка дегтя в бочке меда, критики абсолютного идеализма и идеализма вообще.
[1] В виду последовательно проводимой позиции, Горбачеву приходилось быть еще более тупым, - предмет постоянных пародий, - чем его предшественники, коль скоро, даже Ленина находили таким. Не смотря на всю остроту мысли гильотины. И если находят иногда тупым Путина, то все это таким же образом возможно, в силу отчасти обратного восстановления, что как стратегия, не может не быть в известном смысле, тупой, последовательной. Исторический парадокс, из которых состоит вся история, в том, что и в том и в другом случае, эта тупость может быть исторически оправдана, и стратегия может быть, как раз, историческим оправданием.
[2] Очевидно, что любой риторический режим имеет меры своей практики, что лучше не преступать, просто потому, что текст может рассыпаться на мелкие части, что могут быть и частями имманентной для какой-либо позиции проблемной ситуации, что не просматриваются в виду ее единства, мнимого или действительного. И тогда можно будет хвалить метафоры Маркса, как средство от такого распада, в стиле Сартра, или решительность Ленина, как мыслящей гильотины. Но явно ближайшим образом можно почувствовать, как эти границы могут быть близки. Для опровержения в идеологической схватке достаточно прошивок, но не все программы таковы. Здесь, ситуация похожа на постоянное нахождение компромисса между прошивками лозунга, и теорией, что во всем находит сомнение, что лишь не скоро приводит к прошивкам фундамента.
[3] Это может быть серьезным вопросом, просто потому, что окружение можно понимать и буквально. Район проживания, перемещения, имущественный статус, и т.д. Чьим заложником оказывается всякий раз, мысль Куша, или чьей субстанциональной нравственности она следует? Во время относительного затишья, в эпоху Путина, можно поэтому и тихо сказать, без особого риска быть не услышанным врачами органистской метафоры, что да, будучи нищенствующим идеологом, в том числе, и крупной буржуазии, можно рисковать стать пролетарским идеологом, с прошивкой «обратной дороги нет», так как будто она теперь есть.
[4] Социология без статистики –– это нонсенс, статистика без математики, таким же образом, и потому в социологии возможен, прежде всего, теперь, только материализм, как мировоззрение и методология, по классификации объективного идеализма, но и по классификации материализма диалектического, в ином отношении. Возможностей много, и потому, вообще говоря, какие угодно социологии. Но, со временем любому исследователю в этой области становиться ясно, что от социологов ждут статистических данных, прежде всего, и ждут, прежде всего, политики. То есть те, для кого эти статистические данные это средство принять решение со знанием дела и, таким образом, быть относительно свободными в принятии этих решений. Это не исключает существование не только идеалистической, но и религиозной социологии, и все же, указанное измерение опыта, так или иначе, входит в большинство социологических направлений, в том числе, и религиозных, церковных учений и теорий общества.
[5] Это похоже на игру слов, - но, когда они не играют, - в этой мысли может быть та истина, что живой объект предполагает участие, которое исключено по отношению к не живому объекту, пусть бы и этот объект был когда-то живым объектом. Догматическое понятие объективности таким образом, в этом отношении, имеет свои пределом совершенства отношение к не интересующему трупу, анатомический театр. Проблема в том, что такое отношение исключает в общем случае, всеобщий интерес, как и бывший интерес трупа. Отсюда тема предрассудков и опровержения тезиса о единой объективности всех наук. Как бы не развивалась физика, но интуиция, связанная с тем, что процесс познан, когда познаны все критические точки перехода к состоянию релаксации, остается одной из ведущих.
[6] Все это может быть не страшно, и предметом, как раз, юморесок или, теперь, стенд апа, в виду, как раз, постмодернизма, поэтому еще раз стоит повторить, что это не вымысел кучки извращенцев, но здравый смысл эпохи и ее философия, что опирается на этот здравый смысл. Критерий истины и правды рабовладельческой античности может быть не единственным, если вообще может быть. Мыслить, говорить и делать одно и то же, это крайность если не экстремизма, то идеологического принципа, если не идеи фикс. И дело не только в страхе некоего пингвина, что робко прячет свое тело миллиардов, теперь, по числу, мелкого буржуа, в утесах. И отнюдь не стремиться к культурным революциям и расстрелам на улицах профессуры в затылок, но в том, что революционно изменились условия, в том числе, и для социальной революции, если она все еще возможна. Впрочем, позиция мелкого буржуа потому и может быть неопределенной, что она балансирует между позицией пролетария, которому уже нечего терять, и капиталиста среднего и крупного, что стремиться к устойчивому потоку абстрактного количества, которому ничто не препятствует. И потому в виду этого единственного тела, может терпеть все остальные. И если воюет, то за 300 процентов прибыли, и тогда воюет со всем, что движется, что против. И таким образом, вопрос все тот же, всеобщего интереса. Но разве Интернет не есть частичная объективация возможности подобного интереса, теперь? Нет никакой, теперь, социологии, кроме социологии сети. Просто потому, что она автоматическая и массовая, как и соответствующая статистика. Если социолог не умеет анализировать программы поисковика или искусственного интеллекта, то видимо его дело 20 век, если не 19-й.
[7] И напротив, коль скоро постмодернизм будет все снова и снова возрождать модерн, презрение модерна к этим темам, в том числе, и гротеска, все снова и снова будут загонять молодежь в тенета чистой формы гносеологии, понятийные исчисления метода. Превращая все остальное в контент коль скоро, протирать очки, теперь, это может быть и играть с прозрачностью, в программировании.
[8] Явно ведь, каждый из авторов участников ни на веки прикипел к теме статьи и может сменить ее.
[9] Только диалектика может относительно разумно совместить общую теорию сознания, как общую методологию науки с материализмом.
[10] Само это последнее утверждение напоминает оправдание загнанного в угол позитивиста, перед риском потери сознания насильственным образом, что нашел все-таки сознание, перед лицом имеющих нюх на прошивки и зомби, но и ситуация может быть такова.
[11] Современный вариант трансцендентального реализма, что не заигрывает с алхимией и магией, встречается, кроме прочего в фантастике, вида научного фэнтэзи. Либидо или желание и его производство, мыслиться в виде излучения, что позволяет непосредственного управлять мотивами людей. Вызывать поступки у масс населения, способом физического воздействия, но так, что никто ничего не замечает. Натаивать непосредственно умонастроение эмоциональные верования масс. Мечта любого диктатора. Или иначе, либидо – это электричество или килокалории. Мотив самих таких антиутопий, вида «Трудно быть богом», «Обитаемый остров», в разных вариантах, может быть найден, как раз, в критике идеологии, это в том числе, похороны кино, и очевидно сложная фигура его спасения в сети, вышки которой транслируют в том числе, и этот фильм на любое электронное устройство. В кинотеатрах давно может не быть прежних кинопроекторов, но только связь через спутник с сетью. Но даже, если все дело окажется в квантовой запутанности и телепортации информации, это все же более тонкая физика, чем рассеивающееся быстро излучение.
[12] Ответ может быть прост и исходить, как раз, из социологии, выдавайте рабочим заработную плату частично билетами в театр или в кино, и получите феномен предсказания, что далеко опередит всякий Интернет. И все же, это удивительно. Почему это вообще возможно, как такой способ распределения и производства, так и то, что он может опосредоваться сознанием общественным и индивидуальным в такой степени?
[13] Если действие освящает себя само как говаривал Сартр видимо, смыслом, то и действительно «никто никого не ждет», и все знают систему, из тех, кто действует, а как бы не мочь, но есть разделение труда, и потому реализации ждут в некоем экземпляре объекта, кинофильма, от других людей.