Сколько живёшь — отрастила себе вопросы. Кучу дурацких вопросов, на самом деле. Трудные дети повыросли в трудных взрослых. Трудные взрослые взяли и улетели. Чёрти-куда улетели на быстрых птицах, чтобы забыться, не спиться, с домами слиться.
Дети меняют людей, адреса, пароли
в поисках радости, счастья, любви, ответа, в поисках нового мира и новой доли.
Как одуванчики, песни подхватит ветром, чтобы развеять по разным концам вселенной. Лица нахмурены, души не терпят грима.
Спят, примостивши поклажу на холм колена, вечные девочки, странники, пилигримы. Ну и поэты, конечно, ещё поэты. Разве же небо об этом? Хотя об этом.
Столько живёшь — а всё пишешь опять про небо, только на небо не хочется — поругают.
Летом она умотала, махнула в небыль и завела там испанца и попугая.
Хорхе её обожал, попугай — сардины. Сон по ночам прошлой памятью мироточил.
Ей было плохо, кошмарно, местами дивно, а временами — ну просто никак и точка.
Точка росла, из тепла превращаясь в "снежно". Десять домов океанского побережья.
Десять домов наблюдали за их романом сотнями глаз: журналист, меценат, кондитер,
грустный издатель (акцент у него был странным).
— Вы поглядите, противно, а поглядите.
Десять домов, что естественно, осуждали, долго на кухнях потом говорили, длинно.
Где-то в Москве притаился её сандалик, плюшевый мишка и старое пианино, зубик молочный, серёжка дрянная с мочки.
— Надо страдать.
А она и страдала. Молча.
Хорхе жалел, попугай истомился в клетке. И вот однажды — а дело случилось в мае — вышла на улицу (гладили тучи ветки) и ощутила, что это вполне нормально:
и налажать, и случайно понять, что важно. Больше не брать ни вещей, ни проблем, ни ссуды.
Знаешь, дорога пунктиром внутри проляжет, и наконец-то начнется маршрут "отсюда". С первого взгляда он, может, и не заметен, но по-любому он лучший на целом свете.
Если умение верить никто не отнял.
Это чужое вчера, но твоё сегодня.