*Сейчас это называют фанфиками. Ну да бог с ним, пусть это будет почти фанфиком на Эдичку Лимонова. Я люблю этот рассказ. Из серии моих Нью-Йоркских историй*
**По правилам Дзена вся обсценная лексика запикана. Very sorry. Оригинал можно прочитать на моей частной странице ВК**
***
– Я выброшу эту книгу!
– Нет! Не смей трогать мои вещи!
«…на последнем, 16-ом этаже, на среднем, одном из трех балконов гостиницы сижу полуголый я…» (1)
Загибаю страницу со следом от вспотевших пальцев. Высовываю голову в окно и оглядываю панораму местности: наш дом в шесть пролетов лестниц, замкнутый дворик напротив. Манхэттенские высотки, конечно, на другом берегу, а в здании известного по роману отеля «Винслоу» ныне располагаются офисы. Тут же – спальный район, жилые коробки зажали нас тесным кольцом. Жильцы этих душных квартирок поздно приходят с работы и встают чуть свет, вечера проводят у телевизора, иногда ругаются, но чаще не замечают друг друга, зато в курсе личных дел соседей. Некоторые с любопытством поглядывают на меня, крутят пальцем у виска и называют крейзи.
На пороге, у входа в дом, гордо возвышается Агния, мой арендодатель – лэндледи, если угодно – с невероятно прямой, королевской осанкой – семидесятилетняя аристократка в отглаженном старомодном жакете и безупречной шапкой серебристых, почти белых кудрей. Совершенное произведение искусства этого пыльного, жалкого двора, она сдержанно выпускает струйки дыма изо рта, в ее сухих тонких пальцах тлеет папироса. Старуха задирает голову и грозит пальцем:
– Когда, ***, вернешь долг?
Красноречия ей не занимать: сразу видно, неместная и привычная к борьбе за выживание. Выхожу на балкон. Голый.
– Когда-нибудь, мэм, я честный ныне гражданин этой страны и плачу по счетам.
Если имеются деньги. Ключевое – если. Агния – строгая, но беззлобная – одаривает кривой усмешкой крупных, чуть выступающих вперед желтоватых зубов.
– Не то чтобы я никогда не видела пениса, дорогой, но тебе следует прикрыватьcя при даме, – с этими словами Агния скрывается в подъезде, а я усаживаюсь на ободранный железный стул и обозреваю огрызок улицы.
Жарко. Липко. Тошно. Привет. Меня зовут Стив. Стивен Эме… Впрочем, не уверен, запомнит ли кто мое имя.
Воняет. Чарли тушит капусту. В растянутой пижаме, с растрепанным пучком волос – как проснулась, так и вышла на кухню. Притопывает ногой и весело напевает. С голосом ей не повезло.
Грэг, этот чокнутый мексиканец, – мы снимаем комнаты совместно – наверняка торчит у компьютера и *** на монитор. Необъятных размеров, сальный и небритый, он живет на пособие по безработице, иногда подкармливается нелегальным заработком. Грэгу все лень, а в штанах зудит, и он коротает дни в сети, флиртуя с девчонками и завлекая их своими фотографиями. На снимках – малоизвестный молоденький актер, красавчик; Грэг стянул эти фотокарточки во время уборки второсортной студии звукозаписи. В реальности же Грэгори – кретин лет шестидесяти, с запущенным бронхитом и невнятной дикцией. Серьезно, он редкостный недоумок.
Я, завидев впервые на пороге эту гору колышущегося жира, нависающий над ремнем широченных штанов живот и ручищи, сжимающие матерчатый баул с нестираным барахлом, чуть не разревелся. Гора, покашливая, таращилась на меня и сопела после подъема на третий этаж. Я сцепил зубы и ушел к себе, демонстративно хлопнув дверью. Грэг, по-моему, не шелохнулся. Он протопал в свою часть квартиры, завалился на матрас и вперился в ноутбук, должно быть, ни разу головы не отвернув от заляпанного грязью экрана, хотя я громко разговаривал и включал AC/DC.
Чарли ввалилась в мою жизнь значительно позже – я не собирался ее оставлять здесь, в этих стенах, в этой постели. Моя кровать, мой лоскутный плед, так любимый Хлои; я привез его с родины – бывшей родины – несколько лет назад. Теперь плед натягивает на себя Чарлот – заворачивается, как рулон, и спит. Какого-то черта она без спроса хватает мою одежду, стягивает с меня штаны. Мои вещи, мой балкон, моя комната!
Я – поэт, вообще-то. Грэг говорит, стихи у меня паршивые, и – «лучше бы ты, Стиви, делом занялся». «Сам паршивый, – отвечаю, – из твоего рта помойкой несет так сильно, что и консервную банку вырвет. Да и объясни, чем мое времяпрепровождение хуже твоего?» Мы обыденно препираемся: я кричу, он молчит. Я всегда кричу. Он всегда молчит. Потом рыгает: иди ***, Стиви. Перенял несколько моих словечек. Говорю ж, старый дурень.
На следующий день мы общаемся, как ни в чем не бывало. Это неповоротливая туша гадит на кухне, жаря омлет и круша подвернувшиеся под руку предметы – Грэг не может ничего взять, не рассыпав и не уронив. Криворукая свинья. Опять ору, и соседи стучат в дверь – «нельзя ли потише, придурки?»
Чарли, это смоляное чучелко из сказки о братце Лисе и братце Кролике, отныне бездомная и повидавшая больше положенного в свои двадцать, изо дня в день цепляется ко мне с претензиями: не так хожу, не так лежу, почему постоянно срываюсь и во сне обнимаю розовую панду. «Пора, наконец, взрослеть, Стиви», – вздыхает она. Возглас ее смирен и лишен всякой надежды на перемены. Но я уже взрослый, малышка, и не намерен тебя слушать.
Хлои, – конечно, в прошлом ее звали иначе – ушла два года назад. Собрала вещички и свалила к богатому дядьке. Черт бы с ней, но я временами плачу, вижу яркие сны и просыпаюсь с эрекцией поутру. Сонная Чарлот вертится рядом, липнет ко мне, трется. А я мечтаю в эти минуты зарыться глубоко в подушку и послать *** этот *** мир. Но я вежлив и ласков, обнимаю свою девушку. Мне ее жаль, как бывает жаль облезлых кошек. Мы ***, и меня отпускает. Ненадолго. Потом я усаживаюсь на балконе и пишу стихи. Прекрасные и грязные, как Нью-Йорк, аллегоричные и с перчинкой грусти.
По приезду в Штаты мы с Хлои поселились в Бруклине, в Гринвуде. Классический спальный район, названный в честь одноименного кладбища, со стандартными домишками в два-три этажа, лестницами при входе и задними дворами (более элитные – Бруклин Хайтс и Бруклин Даунтаун – чуть дальше, и они нам оказались не по карману). Полагали, проснемся с ощущением «вот мы и в Америке», и это будет классно. Но ощущение возникло одно – нас ***. С годами это чувство у меня лишь крепчало, особенно после того, как любимую увел из-под носа толстый ***, а я остался в своей тухлой конуре и до сих пор страдаю по Хлои, как никто ни по кому не страдал. По мнению Грэга, я неудачник и осел. Грэгоги уверен, его точка зрения объективна, моя – чушь собачья. Он не разделяет моего экзистенциального одиночества и душевных страданий, треплется о каком-то великодушии и милосердии к человечеству, всеобщей любви и бла-бла-б***… Я закормлен этими теориями со школьной скамьи; моя родительница преподавала родной язык и родную же литературу и ***, – правда, на великолепном русском – о той же ***. Хочешь кому-то помочь, Грэг, – начни с себя, *** свинья, и для начала помойся!
Мой омерзительный сосед переехал сюда после смерти матери-инвалида – мамашу он демонически ненавидел – из общежития, пятиметровой комнаты. Грэгори полжизни провел на автозаводе, машины собирал, нахватался всего понемногу и возомнил себя профессором философии. Видно, теперь исследование строчит – трактат о порнологии, оборжаться, твою ж мать. Околонаучную болтовню он перемежает с россказнями, как в тринадцать лишился девственности. Мы слышали эту историю раз двадцать, может, тысячу сто двадцать. Но Грэг упирается — «тру стори (2), а ты, Стиви, лох, не умеющий общаться с женщинами». «Бананас брайн» (3), – повторяет Грэгори и ржет, точно выдал самую смешную шутку в мире.
Короче, неплохо мы устроились. Почти апартамент в Верхнем Ист-сайд с видом на Сентрал парк (4). Только окна нашей квартиры с любопытством заглядывают в окна домов напротив и меланхолично созерцают клок неба. Не очень Манхэттен. Это *** скопище на острове страшных фабричных зданий с уродливыми пожарными лестницами когда-то предназначалось доброй половине Штатов, но непостижимым образом было свалено на крошечном пятачке земли. О'кей, мам, ты снова права, я – снова дурак, но это не давало тебе прав лезть в мою жизнь с непрошеными советами и предостерегать от ошибок. Заткнись, мам!
– Что? – переспрашивает Чарли.
Она подходит ко мне и смотрит в книгу, но ей незнаком русский.
– Лучше бы на работу устроился.
– Твою ж мать, я работаю!
За стеной кашляет Грэг, да так сильно, что вот-вот выблюет легкие.
– В самом деле?
Многозначительно смотрю на нее, как на идиотку. Чтоб понимала – «Чарли, детка, ты идиотка, усекла?»
– По мне, ничего ты не делаешь, – задумчиво растягивает слова моя новая девушка, катастрофически не похожая изяществом фигуры и выражением мыслей на предыдущую. – И даже не пытаешься.
В голову этой юной мисс порой заходят здравые мысли, но обсуждение моей личности – не то, в чем я нуждаюсь. Открываю, было, рот возразить, что вечерами пропадаю отнюдь не в баре, а убираюсь в доме престарелых, развожу старикам миски с кашей, подношу ложки к их беззубым ртам, потом мы разгадываем кроссворды, и я часами, ей-богу, слушаю одно и то же. Этих маразматиков по сей день сотрясают воспоминания о том, как они вдували молоденьким курочкам. Повторяют изо дня в день всю эту ***, пока ты вытаскиваешь из-под них утки, каково, а, Чарли? Но что-то сдерживает меня от потока брани, может, очередной приступ кашля Грэгори.
– Чарли, он же болен.
– Брось. Он курит с десяти лет и здоровее нас двоих. Тебе никто не говорил, Стиви, но вы с ним так похожи.
– Кто – я и эта жирная скотина?!
– Люди похожи не только по внешним признакам, Стив. Оба треплете впустую языком. Ты где-то пропадаешь по полночи, шарахаешься по городу побитой вороной…
– Дивный образ.
– Меня тошнит от твоих стихов.
– Стану вторым Бродским.
– Кем?
– Ну, хорошо. Элиот? Фрост? Уитмен? Чарли, ты слышала хоть одно из этих имен? Может, Эмили Дикинсон?
– Диксон?
– Все, Чарли, оставь меня в покое.
– В самом деле, – продолжает допрос въедливая Чарлот, – ты разговариваешь на трех языках? Почему не используешь знания для заработка?
– На четырех. Грэг…
– Что – Грэг? Что ты к нему вечно цепляешься?
– Мне он не нравится.
– Не беспокойся, это взаимно.
Я прожил с мексиканцем два года и успел заговорить на испанском. У меня в анамнезе – теперь это можно назвать персональной болезнью – четыре языка, на трех из них я бегло изъясняюсь. Вообще-то моя мать пыталась вымуштровать из меня бесподобного языковеда. Но я так ничему и не научился. Переспать с крутым парнем из-за денег я тоже не могу. Хотя воображал, не потерпеть ли. Хлои же терпела. Хлои… она элегантнее, изысканнее Чарли. Но Чарли – не Хлои. Все – не Хлои.
Конечно, Чарли недостаточно утонченная и образованная, но она милая девчонка и глубоко несчастная. У нее три младших сестры, все плохо учились и рано начали половую жизнь. Отец над ними с матерью издевался, учинял скандалы, она и трезвым-то его не помнит. В пятнадцать Чарлот сбежала из дома, не окончив и старших классов. Теперь у нее бесперспективная работа официантки и лишний вес. Чарли грызет карамельки и крутит в руках мелкие предметы, когда нервничает, а еще стесняется носить платья.
Чарли трясет меня, и минутное сочувствие к ней снова сменяется гневом. Чарлот продолжает подробно перечислять, что я должен делать. В отличие от не пришей крокодилу хобот рассуждений Грэгори, худая, но инструкция, но я и этому не следую. Я отворачиваюсь, стараясь не замечать поношенной пижамы Чарлот с въевшимся намертво кофейным пятном, ее облупившегося на ногтях лака и нечесаных волос, как не замечаю бубнящий фоном телевизор, возню подростков под окнами или гул машин.
Грэг заходится кашлем. Чарли прогрызает мой мозг подобно щелочи. Только я не могу вести себя иначе, твержу ей, не могу не писать стихов, устроиться на нормальную работу – а чем моя ненормальна?
И, Хлои, почему ты не вернешься? Я не хочу понимать, когда отбирают любимого человека. Не хочу и все!
***
…Тем днем мы с Хлои выбрались из нашего скромного пристанища и свернули на стрит, ведущую в сторону эстакады хайвея, откуда виднелся порт. Добраться до набережной оказалось невозможно из-за забора-сетки, за которой громоздились заброшенные предприятия, цементный завод и склады. Мы уселись возле ограждений. Я сделал Хлои предложение, подарил купленное на последние деньги кольцо, твою ж мать. Полгода в Нью-Йорке. Приятель пристроил редактором в русское издание, и я готов был целовать всех от счастья. Я смотрел на портовые суда, ржавые баржи, мосты, на свою американскую мечту в образе девушки с факелом. Я не удосужился добраться до острова и подняться на смотровую площадку из-за очередей на паром, неудобного графика экскурсий и тысячи других причин. За всю жизнь я не видел ничего, кроме коммуналки в провинциальном городке с тремя перекрестками и, по мнению любого развитого интеллектуала вроде моей мамочки, мне следовало броситься на осмотр достопримечательностей. Я же облюбовал ветреную неприглядную площадку и теперь пялился на Хлои. Думал, здесь нам будет лучше. Действительно, ей здесь стало лучше. Без меня.
Я ежедневно возвращаюсь в эту прибрежную зону с журналами, подобранными у мусорных баков. Цепляюсь за прошлое и кручусь кошкой за собственным хвостом. Боюсь потерять воспоминания, они выцветают с годами, расплываются, как чернила от воды. Мне надо чем-то заняться и снова во что-то верить – блесс ми, свит Америка… Америка, укравшая мою девушку, фак офф (5) Я исполосовал подошвами кроссовок безлюдную набережную, глотая слезы и прячась от самого себя, от этого бессмысленного, никчемного плача. А жизнь Хлои налаживалась. Ее фотография, совершенно обнаженная появилась на обложке глянца. Слышал, она получила такой гонорар, на который я бы год плевал в потолок в уютной мансарде Парижа и сочинял стихи.
– У тебя не нашлось денег проститься с матерью, – не унимается Чарли, вырывая меня из прошлого и заталкивая в реальность. – Что она тебе сделала? Гнала из дома? Била? Может, вы голодали? Она водила в дом сомнительных мужиков? Почему ты так не ненавидишь мать? Ответь, Стив!
– Пошла ты!
Чарлот продолжает что-то бубнить.
Хлои, если бы я знал, что ты сбежишь, привязал бы к себе и с места не сдвинулся из нашей деревни. Где ты сейчас?.. Хочу услышать твой голос, одно-единственное слово, набери мой номер, молчи в трубку, я буду слушать твое дыхание, Хлои, пожалуйста, любимая, подойди к окнам нашего дома, я только взгляну на тебя, мне больше ничего не надо, ничего, ничего, ничего…
– Ничего из перечисленного тобой мать не делала, Чарли. Она была замечательной женщиной, посвятившей себя сыну и работе. Ее фотография висела в школе на доске почета. Незаменимый сотрудник, ценный специалист, отзывчивая коллега. Каждой бочке затычка. Хотя что ты знаешь о бочках и о затычках, Чарли?
Я видел Хлои однажды. Ее белоснежная шубка мелькнула в месиве прохожих на Седьмой авеню – в нашей общей молодости, одной на двоих жизни, она выступала за защиту животных. Даже птицу не ела. Новая Хлои светилась роскошью на фоне безликой толпы, и я погнался за моей бывшей девушкой, пока ее хрупкую фигурку не отрезали от меня двери Карнеги Холл. Хлои, с каких пор ты стала слушать классическую музыку? Я остановился, растопырив руки, и понял, поднимать бучу в здании концертного зала бессмысленно. Чертыхнулся и, сдерживая стон, опустился на асфальт. Седой добродушный беггар (6) протянул мне сигарету; мы общались на смеси русского и американского и, знаете ли, меня еще никто так не понимал. Вернулся домой пьяным. В сумраке Агния сунула мне телеграмму – мать умерла. Я не полетел на похороны. Зачем мне видеть эту чужую тетку?
Уже несколько лет я не работаю в редакции. Услышал однажды нечто вроде американского «до свидания», но в менее удобоваримой форме – «гет лост, Стив» (7). Подрабатываю написанием статей. Со мной никто не разговаривает, кроме моих стариков в приюте. Я знаю о каждом из них так много, сколько не знал о матери. Что мне известно о ней, кроме тех общественных заслуженных званий? Я изрядно на нее обиделся. Эгоист и самовлюбленный нарцисс, как резюмировала Чарлот.
– Ты мне надоела. Чтоб к вечеру тебя тут не было! – сказал я и покинул Чарлот, опять бахнул дверью. – Нет, тише нельзя!
Я относил в десятки издательств свои произведения. Мне предлагали поменять что-нибудь – люди всегда предлагают что-то поменять: в себе, романе, комнате, гардеробе. Они быстро забывают сказанное, а я думаю и думаю. Надеюсь. Жду. Перезваниваю. Переспрашивают мое имя, словно хотят сообщить нечто важное, но – «нет, мы не можем вам ничего предложить, мистер… Э-эме…» Кладу трубку. Тишина. Мистер Э. Должно быть, так и высекут на надгробном камне – С. Э., и все. Свое настоящее имя я и сам успел позабыть.
***
В дверной проем я увидел, что огромная туша Грэга лежит на полу в неестественной позе и шумно втягивает носом воздух.
Хватаюсь за телефон.
– Алло… да-да, у нас тут… адрес… Грэгоги, его зовут Грэ… черт, поторопитесь, вашу мать!
Чарли не красавица. У нее смуглая кожа. Она не обгорает на солнце, как светловолосая веснушчатая Хлои. Хлои притягивает всех. Ее любят. Ее хотят. Моя Хлои.
– Говорю же, он умирает… Не может дышать! Что сделать?.. Да, сейчас…
Я тоже мог бы засветиться на обложке изданий, но я не девчонка и не гей. Пожалуй, и то, и другое – к сожалению.
В трубке гудки.
– Да поторопитесь же, кретины!
Куда вдруг подевалась Чарли?
***
Надеваю наушники и ухожу в свой внутренний мир. Он у меня огромный – провалиться и захлебнуться. Нелепый и совершенно никому ненужный. Я пользуюсь настоящими блокнотами и ручками, читаю бумажные книги – подбираю своих потрепанных друзей, оставленных в парках на скамейках и станциях сабвея. Обзавелся привычкой – приносить в дом выброшенные вещи. Мне их жаль. Хлои говорила, я «не от мира сего», считала талантливым, читала мои работы и радовалась маленьким успехам, подбадривала и вдохновляла. Верила в меня. Помнит ли она мои стихи? Хранит ли совместные фотографии? Кольцо? Думаю об этом ежедневно, глядя то на курящую на крыльце сухощавую Агнию, то прикасаясь к пухлой Чарли.
– Оставь ты ее в покое, – сказал как-то Грэг. – Достал своей *** любовью.
Этот уродец никогда не задумывается о чувствах других, к его мозгам не проходит сигнал, сообщающий о необходимости вовремя захлопывать пасть.
– С чего ты решил, будто она терпит секс с другими мужчинами? Ей, может, это нравится.
– Мне больно.
– Ей теперь не спать ни с кем из-за твоего «больно»? Она бросила тебя столетие назад, и сколько говорить об этом?
Но я же не говорил ему, какого *** он онанирует трижды в день. Я не говорил ему – «ты не был мной!»
***
– Стивен, что произошло? – низкий, прокуренный голос Агнии, и ее прохладная рука снимает мои наушники, задевает волосы, поглаживая. Она это нарочно, ей-богу.
Высокая фигура пожилой дамы склоняется к моему лицу.
– Вы отлично выглядите, мэм, и не будь я столь молод…
– Не льсти мне, ***. Так что у вас стряслось?
– Грэга увезли на скорой. Он не так чтоб здоров, но жив, скотина. Чарлот переехала к подружке. Говорит, я не люблю никого, кроме себя.
– Это не так. Уж поверь, я знаю, ты не…
– Я не – что?
– За квартиру заплатишь в следующем месяце, и обещаю не поднимать цену.
– Вы это серьезно?
– Ты хороший парень, Стивен. А твоя ночная работа – этим должен кто-то заниматься.
– Откуда?..
– Я знаю о тебе больше, чем ты представляешь, дорогой.
– Моя мать… Я слишком долго ненавидел ее за вмешательство в мою жизнь. А мать ненавидела Хлои, называла ее пустышкой. Я считал мать выскочкой, которой нужно все знать и держать под контролем. Видите ли, мэм, я ценю заботу и уважаю искренность, но забота – не решать за другого, а искренность – не говорить все, что у тебя на уме. Вообще-то я не полетел на похороны, потому что у меня не было денег на билет до… дома. У меня и сейчас их нет.
– На уме скапливается так много ***, о котором порой следует помалкивать.
–И это все – часть моего опыта. Я имею на это право. Пусть у меня паршивая жизнь, но она – моя!
– Конечно. Кроме того, ты делаешь намного более важные вещи, Стивен.
***
Бруклинский мост. По статистике, ничтожно малый процент американцев бросается в реку – предпочитают пустить пулю в висок. Наверно, более эстетично – крошечная дырочка в голове, нежели распухший труп утопленника. Кто знает, как лучше.
Ранним утром подтягиваюсь на канатах опорных балок моста, пробираюсь над проезжей частью – *** Филипп Пети (8) – и сажусь на краю. Пялюсь на Ист-Ривер. Отсюда открывается отличный вид на Манхэттен, знаете ли. Закуриваю. Руки дрожат. Солнце бьет в глаза, разрывая тонкую паутинку облаков и открывая частичку ясного прозрачного неба. День обещает быть жарким. Думаю о Хлои. Чем чаще я о ней думаю, тем чаще борюсь с желанием броситься в реку. Особенно в периоды обострений.
Летом. Она ушла летом. Так хочется встретить ее, эту заблудшую душу. Столько живу, а все еще верю – Хлои вернется. Набегается же она когда-нибудь. И я приму ее любой, даже если это случится через сотню тысяч лет. Я верю в любовь, и пусть говорят, в тридцать три года мечтать о подобном – верх инфантилизма. У Грэга своя вера, у Чарли – своя. Чем моя вера хуже? «Я люблю тебя, слышишь, Хлои», – продолжаю шептать я сквозь слезы. Я жду, что однажды ты найдешь меня, сидящего на перилах, уставшего и замерзшего, окликнешь, потянешь за руку и скажешь – «эй, Стив, хватит валять дурака, слезай с моста, эй, Стив…»
– Эй, Стив! Стиви…
Оборачиваюсь. Девочка стоит растрепанная и заспанная. В простеньком платье в мелкий цветочек. Волосы распустила. Смешная. Смущается.
– Подружка подарила, – оправдывается Чарлот и опускает голову.
– Классно выглядишь.
– Спасибо. Грэг говорит, ты часто здесь ошиваешься, потому что хочешь сдохнуть.
– Что еще умного он тебе поведал?
Поднимаюсь во весь рост и балансирую на опорах.
– Что таким, как ты, обычно не хватает смелости покончить с собой.
– Придурок, будь он неладен. Как он?
– Пневмония. Но ему лучше. Извини, я ошибалась насчет его крепкого здоровья. Грэгори страшно ругался, что ты его спас. С чего ты взял, что Грэг ненавидит свою мать?
– Мне так показалось.
– То есть ты не разговаривал с ним?
– Не уверен, что он захочет это обсуждать.
– Поговори с ним. Надо давать людям шансы, Стиви.
– Вот уж нет!
– Но можно же попробовать?.. Пожалуйста, Стив…
– Ок, Чарли. Не обещаю, но я… постараюсь, – отвожу от нее взгляд, опять закуриваю.
– Грэг обещал бросить курить… если ты прекратишь свои истерические выпады.
– Это ультиматум?
– Попытка договориться, – Чарли смотрит на меня, ветер треплет ее длинные волосы, играет с подолом платья, и она прижимает его к ногам.
– А я решила поговорить с мамой.
– Как трогательно.
– Хочу вернуться в школу, окончить образование.
– Похвально.
– Послушай… ты не будешь сердиться? Я случайно выбросила эту книгу, про Эдди.
– Случайно, да?
– Она, правда, тебе так ценна?
– Нет, уже нет. Я не сержусь. Что-нибудь еще?
– Идем домой, – Чарли облокачивается на ограждение и тянет ко мне руки, хотя между нами по-прежнему расстояние, разделенное балками моста и шоссе. – Ты ведь спустишься, Стив?
© Мия Миурская, «Эй, Стив»
2018
Скорее всего, используемые героем английские слова известны читателю, но на всякий случай привожу их оригинальное написание и перевод.
(1) Здесь и далее по тексту и сюжету герой отсылается к книге Э. Лимонова «It’s me, Eddie. Fuck off, Amerika».
(2) Тру стори – true story – правдивая история.
(3) Бананас брайн – bananas brain – тупица, разг.
(4) Сентрал парк – Central park – Центральный парк.
(5) Блесс ми, свит <…> Фак офф <…> – благослови меня, милая Америка <…> отвали, разг.
(6) Беггар – beggar – нищий.
(7) Гет лост – get lost – проваливай, разг.
(8) Филипп Пети – канатоходец, прославившийся после прохода в 1974 году по канату, натянутому между башнями-близнецами Всемирного торгового центра в Нью-Йорке.