Десять лет назад мне перепало наследство. Не какой-то капитал, не акции, облигации, а старый дом. В деревне, которую забыл Бог, люди и, кажется, само время. Почти безлюдная глухомань. Из живых — лишь несколько стариков, доживающих свой век в тлене и тишине. А когда-то здесь кипела жизнь: стояли крепкие избы, были полные закрома, звучал гул голосов от зари до зари. Лихие девяностые перемололи не только нерушимый Союз, но и тысячи таких вот деревушек. Перерезали им жилы. Работы не стало. Связи, что держались веками, порвались, как гнилая бечевка. Дороги разломало, размыло, а потом и электричество украли — под..онки срезали провода на цветмет, оставив людей в каменном веке. Молодежь и те, кто мог, рванула кто куда. Остались здесь лишь ветер, руины, да тишина, густая, как кисель.
Мне тоже пришлось уехать. Родители наотрез отказались бросать родную землю. Так и состарились здесь, и друг за другом ушли, не дождавшись сына. Судьба крутила мной, словно щепку в омуте, долгие годы. А теперь я здесь лишь редкий гость. Наезжаю на пару дней весной, чтобы кресты поправить на могилах, летом — по грибы, по ягоды, по осени — с ружьем по тайге пройтись. И всегда — гуманитарку привожу для оставшихся стариков: продукты, лекарства, керосин, гвозди, свечи — всё, что в этой новой древности стало ценной валютой.
Однажды не свезло. По-крупному. Шел через заросший двор соседней, давно умершей усадьбы, и земля под ногами ухнула — провалилась. Сгнившие доски перекрытия старого погреба не выдержали. Рухнул вниз, в кромешную тьму, с грудой обломков и столетней пыли. Придавило так, что дышать стало больно. Руку прижало балкой, ногу свело судорогой. Кричал, звал — тишина в ответ была глухой, будто меня уже похоронили. Отчаяние подбиралось холодными щупальцами. Мысли путались: вот и конец пришел, сгину тут, ак последний олух, и никто не найдет.
Но она пришла. Помощь. Но не от местных, от которых я ждал.
Сверху, в овале пыльного света, появилось лицо. Незнакомое. Старик. Борода, седая, как иней, странная, не нашего времени одежда — домотканая рубаха навыпуск, порты, через плечо — холщовая котомка. В руках — посох, простой, суковатый. Он ничего не спрашивал, не суетился. Спустился в яму как-то легко, не по-старчески. Его руки, сухие и крепкие, раздвинули балки так легко, будто они были из картона. Вытащил меня на свет, словно мешок с картошкой. Боль отступила, уступая место ошеломлению и дикому, животному облегчению.
Я, конечно, поблагодарил, запинаясь. Привел в свой дом, накормил тем, что было — тушенкой, хлебом. Старик ел мало, больше смотрел на меня, да слушал как живу. Ибо прорвало меня. При этом все время сверлило чувство: я его где-то видел. Не просто мельком — а так, что это лицо врезалось в память. Но где? Когда? Он был молчалив, говорил мало, голос — низкий, спокойный, без старческой хрипоты. Предложил переночевать. Он кивнул.
Утром его не было. Ушел не простившись. Следов на росистой траве — тоже. Будто испарился. Но на кухонном столе лежала интересная вещица. Деревянная свистулька. Аккуратно вырезанная, ладная, полированная временем или руками до гладкости кости.
И в этот миг память рванула, как открытая плотина. И я все вспомнил. Мне десять лет. Лето. Густой лес за огородами. Грибы. Неудачный шаг — и резкая, острая боль в лодыжке. Нога распухла на глазах, ступить не могу. Паника беспомощного ребенка. Одного. В глухом лесу. И вдруг — он. Такой же. Тот же бородатый дед в архаичной одежде, с тем же посохом и котомкой. Такие же глаза — и это самое странное. Не старческие, не мутные. Но ясные, глубокие, с какой-то неземной, тихой добротой. Он присел, приложил ладонь к моей распухшей ноге. Произнес что-то, шепоток, слова которого я не разобрал, но звук был, словно журчание родника. Боль отступила сразу, спала, как морской отлив. Я смог встать. Привел его домой, родителей не было. Накормил, напоил чаем. Он рассказал, что давно, еще задолго до революции, неподалеку была другая деревня, сгинувшая в огне. А он пришел навестить родные могилы. А уходя, подарил мне свистульку. Такую же.
Помню, как вернулся отец, увидел свистульку, и лицо его стало удивленным. «Где он?!» — воскликнул отец. Я показал направление. Отец выбежал на улицу — длинная, прямая деревенская улица до самой околицы. Пусто. Ни души. Спрятаться негде. Да и зачем? Старик исчез, словно его и не было. Отец, бледный, вернулся, полез под навес, достал оттуда старую, ржавую коробку из-под «леденцов». Внутри, на вате, лежали две свистульки. Точь-в-точь как моя.
«Это от твоего деда, — сказал отец глухо. — Ему этот странник подарил первую, когда вытащил его, пацаненка, из проруби. Река, тонкий лед… Деда уже затягивало под него течение. Явь или бред — не знаю, но по словам деда, очутился он потом на берегу, сухой, с этой дудкой в руке».
Он взял вторую свистульку. «А эту — мне. В тринадцать лет. Заблудился на болоте, нарвался на трясину. Засосало по грудь. Уже прощался со всем… А он появился. Вытянул. Будто из воздуха возник да и в воздух обратно ушел. И эту… оставил»
Мы молча смотрели на три одинаковых фигурки. Три поколения. Три спасения. Один и тот же спаситель, не старевший ни на день.
И вот теперь, держа в руках четвертую свистульку, я думаю. Ломаю голову не над «как» — тут уже ясно, что законы нашего мира для этого странного деда вовсе не указ. Я думаю над «зачем».
Дорогие друзья! Если вы хотите выразить свою благодарность за мою работу, вы можете сделать это, отправив донат через красную кнопку с надписью «ПОДДЕРЖАТЬ».
Он — ведь явно не ангел в привычном стандартном понимании. Слишком… локальный, что ди. Возможно, привязанный к этой земле, к пепелищу той сгоревшей деревни, или к нашему роду. Страж? Дух места, взявший на себя обязательства перед нашей семьей, что когда-то, возможно, приютила его или оказала какую-то услугу в седой древности? Или мы, мужчины нашей крови, просто каким-то образом попадаем в особые «разрывы» реальности рядом с этим местом, а он — хозяин этих ворот, исправляющий сбой, возвращающий нас в нашу временную линию?
А может, все проще и при этом страшнее. Может, мы для него — вехи. Как столбы, отмечающие для него течение нашего, человеческого времени. Дед, отец, я… Каждые сорок-пятьдесят лет он является, чтобы убедиться, что время еще течет, что род еще живет. А спасение — вовсе не цель, а побочный эффект, знак внимания, как мы порой подкармливаем птиц зимой. А свистулька — метка. Печать, с надписью - «Посетил».
Конечно. Хочется докопаться до сути, сорвать покров с этой тайны. Но одновременно — страшно. Потому что некоторые двери лучше никогда не открывать. Потому что, узнав правду, можно понять, что ты — не хозяин своей жизни, а всего лишь персонаж в чьей-то долгой, очень долгой истории. И что для тебя великий случай — всего лишь эпизод в ритуале, смысла которого ты никогда не постигнешь.
Я кладу свистульку в ту же старую коробку. Теперь их четыре. Защелкиваю крышку. И смотрю в окно, гляжу на умирающую деревню, на лес, на сопки. Где-то там, меж сосен и времен, бродит вечный Странник. Он не изменится. Изменимся мы. Уйдем. Придут другие. И, возможно, в свой час, в час безысходной беды, упав в прорубь, увязая в трясине или проваливаясь в черную яму, они увидят над собой то же самое, нестареющее лицо с глазами полными бездонной, древней доброты. И получат свой деревянный знак.
И, наверное, в этом есть своя, суровая и бесконечно странная справедливость. Мир не безразличен. Он просто следит за нами по своим, непостижимым законам. А хранители у него — не крылатые юноши с лаврами, а бородатые старики в домотканых портах, пахнущие хвоей и вечностью. И спасают они не за награду, а потому что так надо. Так было. Так есть. Так будет.
Пока длится род. Пока жива память. Пока в старой железной коробке лежат четыре деревянные свистульки, хранящие тишину ушедших времен.
Предлагаю прочитать рассказ «Ночь дикого страха или То, что пугает в таёжной глуши»
Написал Евгений Павлов-Сибиряк, автор книг - Преодолевая страх, Невероятная мистика. Приобрести книги со скидкой 10 % вы можете ЗДЕСЬ и ЗДЕСЬ.