— Ну прости ты меня! Прости! Я не хотел тебя убивать! Я тебе стрелял даже не в голову, не в сердце! Прости…
Возвращаться всегда страшно, есть ибо риск быть не принятым, выставленным из своей жизни даже не на обочину, а на проезжую часть, чтоб переехало на две половины, потому что человек давно отказался. «До» и «После», партию в цу-е-фа он проиграл. Вместо фотографий под слоем пепла и вырезок из памяти, будто ледяная пустота. И только асфальтированием замоет череду ошибок, что имеет вполне себе человеческое, мужское имя. Да какая важность в нарекании полном... Одна сплошная ошибка.
Душу леденит сильнее, наверное, только отпускать. Уехать и не возвратиться. Забывать человека, не думать, проще ненавидеть, но этого Он себе никогда не позволял и не из принципа такого незлопамятного человека… Злопамятным Он был, даже более чем, и месть подавал только тогда, когда она полностью заледенеет в морозильнике рядом с тушкой минтая. Но вряд ли это сравнится с тем, что почувствовал он после всего этого. Командир, твоя дивизия собственноручно застрелилась. Все до единого.
— За что тебя простить? — из-за разбитого в кровь носа парень запахов не чует, но готов поклясться, что Он до сих пор пахнет летом.
Пылью, смехом хриплым, теряющимся в подаренном кем-то «Hugo Boss». «Стиморолом» или иной жвачкой, наклейки от которых он клеил на бензобак. «Фантой», пузырящейся на языке. Фисташками. Любимое мороженое — фисташковое, натыкает ещё в него орехов сладких, в кунжуте, и больше ничего и не надо для счастья. Орешками со сгущенкой, какие Парень всегда брал, зная, что Волков их любит. Гулящей свободой. И клюквенным морсом. Как только мог скурить за две затяжки наспор «Яву» длиной в детскую линейку и запить морсом?.. Тошно же. Самого выворачивало.
Парень морс не жаловал, курил не «Яву», а «Мальборо». «Фанте» предпочитал «Колу». Мороженое и вовсе не любил, — по зубам бьет и слишком сладкое. Музыку он слушал, в основном, с Ним только, не любил, а тот только и играл на гитаре «Сектор газа» или «Агату Кристи», потому что в машине магнитола с корнем была выдернута. И духов дорогих у парня тоже не было, хоть сам по себе он пах какими-то пряностями…
Зато был дорогой сердцу Волков. Которого он тоже предпочёл своей шкуре и заднице.
— Ну, как за что… — собственное дыхание остановилось, пока сердце заходилось в громком частом звуке. Было все равно услышит это Он или нет.
— Тебе виднее.
— Я не хотел…
— А сделал тогда зачем? — не осуждающе или насмешливо произнёс Волков, просто бесцветно. Безразлично. Мурашки под кожаной курткой у самого стали на манер сыпи. Хотелось счесать, как и все это ощущение. — Тебя никто не заставлял.
— Пойми, я не мог по-другому.
— Не хочу понимать. Мог по-другому, да за свою шкуру испугался, — а Он прямо в упор стреляет, да так, что дух перехватывает. Хочется это воображаемое дуло себе прямо в центр лба направить. Откупить? Да кто бы сказал, как это сделать. — Понимаю, небось, за затылком пистолет держали, — усмехнулся желчно Волков. — Сколько лет нашей дружбы, как минимум, ты оценил в пару грамм свинца… Стоило оно того?
Вопрос риторический, с ёрничеством дурным. Ему можно. Хорошо это понимал. Это вообще самая малость. Заставляет глаза прикрыть и открывать их не хочется.
И стыдно, и подло, и неприятно хуже некуда. Он бьет, как под рёбра «бабочка» входит, но парню упрямо хочется мотать головой отрицательно, но соглашаясь с каждым его словом. Гадко. Погано.
Раскалённый нож входит в его тело, чтобы вытащить застрявшую пулю, у Него рука лёгкая. А ему и довериться-то без задней мысли, не возникнет о том, что где-то с переподвыподвертом, хоть и не простой, далеко нет. Сам просто зубами зажмёт пропитанную спиртом тряпку и стекло чуть сильнее. Может треснуть, но плевать, стекло из руки не свинец из бока. Свеча, над которой грели нож, уже заляпала воском весь стол, опрокинутая от неосторожности. Больно безумно, но зато потом будет хорошо…
И пулю эту до сих пор парень хранит.
Волков сейчас просто будто вытаскивает ее второй раз.
— Неправда! — выкрикнул в сердцах громко парень. Ему уже не хотелось даже и пробовать себя оправдать. Лишь бы сказали, что приняли, не может так больше. Но не думал, что можно так отпустить и забыть. Собачья преданность в купе с сучьей безобразной паршивостью… Не заслужил. А сам — вполне себе, собаке и смерти собачья.
— Правда, — отозвался Он спокойно, шумно втягивая ноздрями воздух. В небо глянул, чуть сощурившись. Что-то про чаек сказал. Какие, к чертовой матери, чайки?!
— Прости, — снова выдохнул парень, только уже тише. Голову не поднял, лишь смотрел побито и опирался, утыкаясь в чужие ноги. Физика его давила к земле, а химия наоборот. Не умел он по-другому, пусть и простой торный путь. Волкова этим можно было взять, он знал. Но теперь уверенность его растаяла, как пломбир на солнце в потекшем холодильнике.
«Прости» — это как крэкс-фекс-пэкс из детства, где не было и нет значения, что ты сделал, вазу матери любимую разбил или обозвал матерным словом брата, приложив о стену, все равно ж картонные, что погрыз вещи. Извинись, и всё забудется и спустится. Сказать «Я так больше никогда не буду! Честно-честно! Пионерское!» хоть сам никогда пионером-то и не был. Во взрослой жизни это не работает. Или сам просто, может, не вырос.
— А если не прощу? — со смешком поинтересовался командир, неощутимо черты лица его заострились. Парень помнил наизусть такие мелочи. В этот момент это походило на вид, когда Он взвешивал что-то. — Что стоит твое «прости»? — Если оно бы исправляло все, он бы ещё понял смысл. Но оно ничего не стоит. Правда. Материально — нисколько. Не выручил бы ни гроша, хорошо, если бы не отхватил по голове ещё в придачу. Не горела внутри пузырящаяся ненависть, но так просто Волков через себя не мог перешагнуть. Такое не прощается.
Парень округлил глаза, Его не узнавал, это был кто-то другой... Волков никогда не поставил бы цену словам, это больше было, ещё и не в контексте честности, самому себе свойственно. Лицо Его, манера Его, а слова не Его. Свои… Если не незнакомый совсем человек сейчас стоял перед ним, то очень мало, как давно потерянный одноклассник. А был родным. Стало не по себе. Жутко страшно.
Он же Волкова выучил, вызубрил, одно знал точно: если сам не умеет извиняться, то Он не умеет принимать извинения. Это походило на жизнь без права на ошибку. Прерогатива юности — все прощать. И ничего не обещать. Мать бы родная на порог не пустила, но он всегда понимал… Принимал. Прощал. А даже и матери много-то не надо: извинился, глаза в пол и всё — иди дальше косячь. Тут не проканает даже если из задницы обещанное решето.
Парень опустил голову. Тускло моргнул фонарь, вырубаясь, оповещая о том, что время перевалило за полночь. Они не более фигур из оргалита на проспекте Мира, где началась война, ночью. Не их. Старая седая ночь и обугленная доска объявлений, закопчённый ангар, что просто ждёт времени своего сноса, да табличка партизана арканом… Сердце у самого обливается брызгами, разводами портвейна из под колес, где-то там в глубине, где должен быть маленький, с ладонь, разбухший орган с аортой, что бьет, как о стенки кружки ложкой, подаренной на юбилей. Разбитой тогда же. Тоска стылая.
Каждый миг и человек всего лишь шпала, что лежит штабелем на рельсах этой жизни и ждёт пока положит мордой в землю ОМОН, за разбитую правду. В гроб ляжет, а помнить будет.
Самого себя с собой делить глупо. Даже уже не жалко. Как и излюбленное Волковское «Накажи себя сам», куда уж больше, ну, куда?.. Самого себя задушить резонно, но это уже делает молчание в неловких паузах. Его жизнь, не жизнь, существование — не больше вопля в вакууме без пола, возраста, лица. Он — ничего. Был бы умным, так не от большого ума пошёл, а от слабости характера. Но это перестало быть чем-то полноценным. Пакет от нехватки воздуха целлофаном вдавился в горло. Иногда легче забыть, чем простить. Сыночек авторитета, сущий Бес, знает. Они бы сошлись, не будь на разных сторонах. Волков же услужливо отдаст нож из своей спины, если парню все же духу хватит полоснуть им.
Равнодушие могло бы стать смирительной рубашкой, но парень прикрыл глаза, не спуская рук. Хотел бы — уже ушел. Образ его, как фига в кармане. А общее былое не больше симптома болезни. ПТСР задержанного. Но он болезней не признавал никогда. Говорил, что это все «Мюнхгаузен», а у него нет денег на это, нет желания в этом разбираться, сил тоже. Зараза к заразе не липнет.
Из забытых снов просыпаться приходится. Хоть сны и забываются, но возвращаются. Хрусталем. В серванте. Хрусталь, что на дне гниет стеклом и, возможно, цитрамоном. В последнее время, как вернулся, Волков пах аптекой… С того света просто так не возвращаются, и монетой подсобить готов, чтобы парень сам себе верёвку намылил? Мало же...
— Буду извиняться ещё и ещё, и делать все, что угодно, пока не простишь, — стоял на своём упорно парень.
— Не старайся и не унижайся. — совет звучит насмешкой, брошенной в лицо хрупкой гранатой. Двести осколков не приговор, как для бешеной собаки семь вёрст — не крюк. — Слова, если долго повторять, теряют свой смысл.
— Мне все равно!
Приходилось быть готовым к предательству любого из людей, абсолютно, прохожих с ножом за спиной или самого близкого, кого считал другом, — неважно. Волков был готов. Последнему даже особенно. От жалости к себе в чужом взгляде уже было не просто погано, а больно физически.
«Не смотри так» немо проорал сам. Заслужил. Больно, но заслужил. Он-то даже сейчас не поднимет руки, не промелькнёт в мыслях чтобы сделать больнее того, что есть, а над этим и не старался.
Это было сравнимо с вручением пули стреляющему, если он не попал с первого раза. Добровольная смерть. Он не против выстрелов в упор, но против в спину. А Волков, вообщем-то, против.
— Я всегда тебе завидовал… Всегда. — вырвалось непроизвольно, — Но и сам не мог представить, как на самом деле тебе тяжело приходилось…
— Теперь представляешь. — отрезал Волков, перебивая. И доли не скажет, пусть молчит лучше, — Оланзапин, вальдоксан и аминазин, доказали что нет незаменимых.
— Прости. Не прошу уже… — закончить не даёт ему Волков, отходя на шаг назад и обнаруживает забавный факт, никогда не видел друга плачущим, кроме, разве что, с возвращения с боевых действий. Но слёзы не просто стояли и блестели, уже беспрепятственно катились, покрываясь лишь прерывающимся шумом рваных вдохов ртом. Носом невдобняк. Тихое, но сгибает круче обычного. В калач. На калач и палач…
— Да мне, честно, все равно. — копировал Волков почти точно интонационно реплику парня, что только и держала его до этого от слабой тухнущей истерики. Выпотрошил и засунул обратно в морозилку. — Я все тебе сказал.
— Для меня это важно. Я не хочу снова потерять… Друга, — осторожно, очень осторожно, что чеку выдернуть, произнёс парень.
— Купи собаку. — посоветовал прохладно Волков, а потом смешок с тонких губ сорвался, — А, точно, они же тоже умирают.
— Ты не можешь так говорить.
— Как?
— Что тебе все равно, потому что это, черт побери, не так! — рыкнул сквозь зубы парень, с силой ударяя дорожную плиту. Он поднял взгляд на возвышающийся силуэт, прихватив за руку. — У тебя такие руки холодные. — вышло растерянно.
— Как мертвым и полагается. Что ты?..
А он чего, а он ничего, просто выдохнул горячим дыханием на чужие пальцы, сцепив не менее тёплые ладони вокруг запястий. А не вручил пистолет. Сам же говорил, что обескуражить человека – это больше половины успеха.
И теперь потребность в извинениях перестала жечь так яро грудь. Смех застыл в чужих глазах. Но добрый, родной, не желчный и холодный. Правильно все же. Ухмылка однобокая расползлась. Пусть даже прав он был бы, да плевать. Нужно переступить все и сказать. Просто сказать. Это не убьёт, не покалечит. За это не надо платить или отдавать жизнь. Это просто слова. Правильно подобранные. Слова, что возможно решили.
Вдали послышался шум подъезжающих к складу машин. На вскидку штук пять, не меньше. Они переглянулись.
А когда раздалась стрельба все резко встало на свои места.
— Мы точно умрем.
— Да не бойся, только первый раз страшно, — усмехнулся Волков уже в своей манере, привычной.
— С тобой вообще не боюсь, — мотнул головой парень, промазав взглядом непроницаемым мимо силуэта.
— Так и тем более.
— Командир? — произнёс парень, когда тот ему подавал руку, чтобы он поднялся. Столкнулись глазами.
— Что?
— Тебе не обязательно простить сегодня, ты просто прости…
— Давно уже.