«К нему (в лицей) ездили <…> Батюшков, Вяземский, а комната была вся та: № 14 – бюро, железная кровать, решетка над дверью. Он назвал ее в стихах келью, себя пустынником, а в другом стихотворении – инвалидом; графин с холодной водой он назвал глиняным кувшином. Теперь он был юноша-мудрец, писал о лени, о смерти, которая во всем была похожа на лень, о деве в легком прозрачном покрывале. Он знал окно напротив, где являлась раньше торопливая тень – Наташа, лучше, чем собственное (с девственной Наташей он ощутил первый поцелуй). Он написал стихи об этом окне. Окно разлучало унылых любовников, или напротив, тайно открывалось стыдливой рукой – месяц был виден из этого окна. Он глаза проглядел, смотря в это окно, <…> а девы в покрывале не было. Наташу давно куда-то прогнали». Да, его посещали как «пустынника», как «инвалида» или как узника. И ему, юноше с умом мудреца (почти в заточении) приходилось любить памятью и писать стихи о том, что видел перед собой и что представлялось в голове.
Здесь надо еще раз отметить, что юный Пушкин думал стихами, а значит, переводил в поэтическую форму все, что видел перед собой, что чувствовал и о чем мечтал в тот момент. И это происходило без перерывов. «Он грыз перья, зачеркивая, бродил по лицею, вскакивал иногда по ночам с постели, чтобы записать стих – о лени». Почему о лени? Возможно, потому что лень (как и смерть) ассоциировалась у него со спокойствием, которого в его бунтарской (более того, невротической) душе не было, но которого хотелось (по естественной потребности).
«Мудрец жил, наслаждался и умирал с одинаковой легкостью, почти безразличием; он играл на простой свирели… Мудрец любил; его любовь и томление кончались смертью, легкой и ничем не отличавшейся от сна». Значит, у Пушкина включалась еще одна актуальная для взрослеющего человека потребность – в самопознании (рефлексии): оценить себя, удостовериться в собственной мудрости и сексуальной зрелости, способности любить и наслаждаться жизнью и даже в готовности умереть. Но такая всеобъемлющая рефлексивная деятельность, как известно, не является типичной для отрока, которого интересует в основном собственное тело и собственные душевные переживания. Рефлексия Пушкина охватывала всю его настоящую и возможную будущую жизнь. По-видимому, именно такая (всеобъемлющая) рефлексия и является признаком гениальности взрослеющего человека.
«Этот мудрец и ленивец очень нравился Горчакову. Горчаков прилежно, высунув кончик розового языка, переписывал теперь все его стихи… Александр не любил, когда Горчаков переписывал его стихи, похваливая». Однажды его похвалил новый директор (Е. А. Энгельгардт) и даже прочитал по памяти его стихи. «Пушкин вдруг скрипнул зубами». Почему он нервно или правильнее сказать, невротично реагировал на любую похвалу в свой адрес? Причина, как нам кажется, лежала в его усугубляющемся невротическом характере (точнее, усугубляющемся невротическом честолюбии): тревожно-враждебное отношение к окружающим людям, формировавшееся у него с детства, он снимал (нейтрализовал), как бы побеждая всех своими стихами, которые были совершенными.
В день, когда его посетили Карамзин, Вяземский и дядя Василий Львович, он (после их отъезда) «бродил целый вечер с раздутыми ноздрями, со странной решительностью…». Он думал о своем участии в «Арзамасе», в той войне с членами «Беседы» «губителями русской словесности», которую вели «арзамасцы». Он вдруг понял, что поэзия нужна не только, чтобы писать о любви к деве, не только, чтобы осмеивать монахов и игумений, но и для борьбы с врагами. Заметим, что с этими врагами Пушкин не был даже знаком, а значит, они были по существу вымышленными. Враждебность к незнакомым людям было проявлением его невротического характера – противиться всему, враждовать со всеми и добиваться тотальной победы. Не случайно в период возмужания Пушкин написал немало эпиграмм (в то время они входили в моду). Потренировавшись (подшучивая) на друзьях-лицеистах, он набросился эпиграммами на вельмож, церковников, правителей. Не пожалел даже мудреца Карамзина. Позже он написал эпиграммы на развратного князя Голицына («…Не попробовать ли сзади? Там всего слабее он!»), на греховодного архимандрита Фотия («Благочестивая жена… предана… грешною плотию … Архимандриту Фотию»), на министра «притеснителя» Аракчеева («Без ума, без чувств, без чести…») и даже на самого Александра I («…Наш царь лихим был капитаном…»). И его «стишки» (ясное дело – неподписанные) читали везде. Такое своеволие не могло не вызывать ярости властителей и желания наказать писаку. Ненависть усиливалась, когда осмеянные узнавали фамилию автора (она легко вычислялась), а главное, узнавали, что он молод, без звания, без должности и без влияния… Князь Голицын грозил оправить «голубчика» в Испанию на погибель (там восстание, идет резня, оттуда не возвращаются), архимандрит Фотий – сослать навечно в Соловецкий монастырь, Аракчеев – поместить в Петропавловскую крепость или отдать навечно в солдаты... Кажется, «молодчик» толком не сознавал, с кем он решил потягаться, и что сильно рисковал своей свободой. Чего он добивался эпиграммами? По нашему мнению, всему виной была актуализированная в нем и ставшая доминирующей потребность утвердиться в своем поэтическом совершенстве. Наложенная на бунтарский характер победителя эта потребность, к сожалению, гиперболизировалась в невротическое честолюбие. Почему (и за что?) Пушкин написал злые эпиграммы на людей, с которыми не был знаком и которые ничего худого ему не сделали? Разумеется, только по причине своего невротического характера – желания вызвать у вельможных людей негодные чувства (у осмеянных – ненависть, у сторонних наблюдателей – злорадство) и выставить себя победителем над всеми ими (при этом оставаясь скрытным). Таким образом, можно считать, что у Пушкина уже в молодости сформировался характер тотального победителя, стремящегося господствовать над всеми и во всем, с выраженным невротическим честолюбием – стремлением вызывать своим творчеством у людей негодные чувства и скрытно наблюдать за ними (как бы сверху). Невротическое честолюбие Пушкина, безусловно, сформировалось как ответная реакция (сначала в форме противоборства, а затем и враждебности) на принуждение и унижение в детстве (в родительской семье) и отрочестве (в лицее казарменного типа). Разумеется, мы с сожалением говорим о невротизме Пушкина, хорошо понимая, что гению простительно все. Тем более, что в его невротизме виноваты были его негодные воспитатели (родители, гувернеры, лицейские преподаватели). Одновременно мы должны заметить, что невротический характер поэта (а невротизм, как известно, в течение жизни обычно усугубляется) не благоприятствовал (мягко сказано!) ни сочинительству, ни социальным взаимоотношениям, ни семейной жизни, ни его судьбе.
И конечно, невротический «молодчик» не был способен учесть важного обстоятельства – извращенное и гневное общество готово мстить… жестоко, до смерти.
Однажды за ним пришел квартальный и повел его в главное политическое управление и сдал начальнику всей полиции – Лаврову. Пушкин был удивлен простотой события. Лавров показал Пушкину шкап и сказал: «Это все ваше, за нумером». Шкап был заполнен пушкинскими эпиграммами и доносами на него. Лавров пригрозил Пушкину кулаком… По городу пошли слухи, что Пушкина в полиции «выпороли». Ему грозила ссылка…
Спас его друг Чаадаев, который прискакал к Карамзину, чтобы тот просил о Пушкине (Карамзину предстояло свидание с царем).
Карамзин понимал, что «…Пушкин безумец. Его эпиграммы тем ужасны, что смешны». Но не погибать же ему… Он заступился… Император краем глаз улыбнулся. Он в этот день не был склонен к грозным явлениям. У Карамзина была милая жена… И когда Карамзин сказал о юге, император решил «Инзов» (наместник Бессарабии).
Да, Карамзин заступился и спас Пушкина от тяжелой ссылки куда-нибудь в Тьму-Таракань (но заметим, что сделал это не по собственному побуждению, а по просьбе Чаадаева). Значит, даже осознав все опасности, которые могут подстерегать в будущем «безумца Пушкина», ученый Карамзин, хорошо знающий цену личности в истории, не взял его (пробуждающегося гения) под свою личную и полную опеку. Что – не видел будущего? Неужели мысли ученых-историков обращены только в прошлое?!..
Пушкин пришел прощаться к Карамзиным и обещал исправиться «на два года». Он едет в Крым вместе с генералом Раевским (героем войны с Наполеоном) и его семьей (сын его Николай гусар был дружен с Пушкиным по Царскому Селу).
Он простился с Ариной, обнял ее, сказав: «Прощай, мать». Та заволновалась, что мать… «Ты и есть мать». От этих слов «слезы полились у Арины, тихие, скупые».
Пришли прощаться Пущин, Малиновский, Кюхля…
Его высылали в русскую землю. Он еще не видел ее всю… Высылка, а не ссылка… Настоящим счастьем было, что руководил его высылкой генерал великого двенадцатого года…
Он уезжал с ранами любви, о которой никто не должен узнать…. «Спокойствие Катерины Андреевны (Карамзиной) должно быть нерушимо. Он писал элегию о любви невозможной, в которой ему отказало время». Писал, как будто эта элегия была последними его стихами…
Но было еще ощущение, что на юге он станет «свидетелем жажды свободы, заставлявшей людей, скованных вместе, плыть со скоростью бешенной вперед!». Это ощущение вселяло в него надежду на будущее, правда, неспокойное, сопряженное с борением, ускоренное во времени… А жить с ускорением способен только гений!
Цитировано по новой книге:
Зайцев Г. К., Зайцев А. Г. Человек в миниатюре, которая всё увеличивается: воспитание и судьба. – Санкт-Петербург: Лань: Планета музыки, 2021. – 608 с. 16+
Авторами осуществлено педагогическое прочтение художественно-биографических произведений Л. Толстого «Детство», «Отрочество», «Юность»; Н. Лескова «Детские годы»; Ф. Искандера «Школьный вальс, или Энергия стыда»; Ю. Тынянова «Пушкин»; а также дневника Анны Достоевской и показана зависимость судьбы человека от его воспитания.