Неподалеку от забора, где теперь копошился в земле наш верблюд, стоял другой, с черной спиной, который я сначала принял за бродячего, но это был совершенно точно Зорька. Он стоял, неподвижно распластав крылья и сложив хвост, и смотрел на меня. Меня он не трогал, лишь менял свою окраску. Его грудь и брюшко были черными, от хвоста же шел густой серый оттенок. Он не смотрел, а только шевелил крыльями, приподнимая их, хлопал ими и все время следил глазами за моей рукой, как будто говорил мне: «Дай мне есть!» — и отворачивался, когда я подносил руку ко рту.
Я подошел к нему и сел на корточки рядом, поглаживая его по голове.
— Зоренька, Зорюшка, — сказал я.
Он чуть-чуть посмотрел на меня, а потом снова сложил крылья и уткнул морду в землю.
Я позвал его по имени, но он ничего не ответил, не взглянул на меня даже, как если бы я просил его встать.
Тогда я поднял с земли его кусок и дал ему. Он съел его, облизнулся и снова лег на землю, словно не желал приближаться ко мне, но обнюхивал мой рукав и дышал мне в лицо, словно хотел сказать: «Ты меня обманул!»
Я стал кормить его помаленьку, надеясь, что он подаст мне голос. Но он молчал. Тогда я, осмелев, взял его в руки и отнес к крыльцу, чтобы он мог добраться до пищевого лотка. Он поел, обнюхал мой рукав, лег около лотка и стал дуть на него, словно указывал мне, куда положить еду.
Когда я принес ему охапку сена, чтобы подложить в кормушку, он лег около меня, не обращая на меня внимания, и закрыл глаза. Я еще раз повторил ему ласковое слово, чтобы показать, что я доволен и доволен им; на этот раз он опять взглянул на верхушку тополя и, приподняв голову, сказал мне:
— У-у-у!
Это, вероятно, означало: «У меня уже была еда».
— Ну вот, я тебе дал поесть. Теперь ты можешь и отдохнуть!