Пётр начал, Сталин – продолжил.
Крестьянскую Россию давили и ломали, белой питерской ночью, тёмной московской ночкой загоняли в светлое будущее. По крестьянских хребтам с натужным скрипом катилось колесо прогресса – всё ради завтра, ради новых поколений, нас – вас – кого-то ещё. Мы, вы, они родились, когда крестьянские дети совсем оторвались от Земли, вышли на космические орбиты.
Деды-бабки остались колхозниками, сельскими учителями, фельдшерами, бухгалтерами, сельскими верхами и низами, властью и подвластными, у которых многие годы и паспортов-то не было. Мы, их внуки, уже рождались в городских родильных домах, под присмотром врачей-акушерок, под истошные крики раскисших папаш, топтавшихся под окнами: «Покажи ребёночка!» Нашим папам-мамам пришлось помыкаться, чтобы обеспечить детям такой трансфер из утробы наружу.
Моя мама родилась в селе на Верхней Волге, отец – в маленьком городке на Брянщине.
Оба получили высшее образование; отец окончил Московский лесотехнический институт, мама – Ярославский медицинский. Каждую субботу, сразу после лекции она отправлялась домой в Диево-Городище, идти пешком в любую погоду двадцать с лишним километров, никаких рейсовых автобусов тогда не было. К вечеру она добиралась до села, ночевала, а в воскресенье днём после обеда отправлялась обратно, в дождь и снег, пешком до города. Зачем это было нужно? Так сильно скучала по семье? Скучала, конечно, особенно первый год студенчества, но был и практический расчёт – уходя из дома, мама нагружалась продуктами: козьим молоком, куриными яйцами, бабушкиными пирожками…
У отца родни в Москве не было, приходилось надеяться только на себя. С друзьями из общежития он ходил разгружать вагоны. Помню, рассказывал, их инструктировали, как разгружать мороженную рыбу: «кильку – в кильку, тюльку – в тюльку, салаку – в салаку». После нескольких часов рыбным духом от них, должно быть, разило не слабо. Летом отец устроился работать завхозом в один из подмосковных пионерских лагерей – зарплата, по тогдашним меркам, приличная, да ещё бесплатное питание. Реальность учила соизмерять грандиозные планы и скромные возможности; мои родители даже в лучшие годы социализма вряд ли верили, что наступит время, когда начнёт действовать принцип: «от каждого по способностям, каждому по потребностям».
Даже неупорядоченный, суетливый городской образ жизни всё равно казался намного привлекательнее, слаще, чем жизнь в деревне. Исход был массовым и осознанным. Самая активная, самая динамичная часть селян всё утекала, утекала, и наконец, утекла, вместо почвы осев на городском асфальте.
Отец чуть было не женился на москвичке – при такой схеме у меня был бы ноль шансов родиться и стать горожанином во втором поколении.
Спасибо размолвке, ссоре или что там у них случилось, что разлучило, развело и в итоге вывело на распределение отца в Ярославль, на фабрику «Парижская коммуна», а там уже и до появления моего на свет недалеко и недолго.
В конце восьмидесятых годов прошлого века, в угар перестройки большая страна вдруг прислушалась к незатейливой песне, в которой были такие строчки:
Сам себя считаю городским теперь я.
Здесь моя работа, здесь мои друзья.
Но всё чаще ночью снится мне деревня,
Отпустить меня не хочет родина моя.
Проблему самоидентификации сдвигали в область сновидений, в сферу бессознательного, что неизбежно должно было вылиться (и вылилось) в тяжелейший психологический кризис, длившийся все девяностые. Вынужденными мигрантами (из метастазов столицы – в тихушную провинцию, из безденежной провинции – в жирующую столицу, из России – на Запад, на Запад) стали миллионы, и на этом фоне деление на городских и деревенских имело меньше смысла, чем деление по принципу: «а какая у тебя, братан, группа крови?» Сегодня ограничивающий свободу передвижения ковид стал всеобщим уравнителем: границы то закрывают, то открывают, нас то сажают в карантин, то выпускают, правда, по инерции место рождения по-прежнему редко совпадает с местом смерти.