Иногда, когда выпьешь, тянет на исповедь. Тебя – такого неумытого, перегарного не примет ни один поп, и если явишься в церковь – сразу выпроводят, а искренность, слезы, крик, усталость души, муки твои спишут на алкогольный бред. Не исповедь это, а угар. Иди с ним куда хочешь. Потом утром тебе будет плохо – обязательно будет. И это только твоя болезнь, никто ее не поймет. Мучайся с ней один, выживай. Если начал пить, лучше помалкивай о душе в мире трезвых, они теперь для тебя чужие. Впрочем, без веры и надежды не останешься; есть иная церковь, ковчег, где тебя ждут со всей твоей вывернутой, разорванной и несчастной душой.
Церковь эта – кабак. В нее не надо благоговейно подниматься по ступенькам, надменно бросать гроши нищим, идти мимо золотых образов, искать встречи с чистым, пропахшим ладаном священником. Тут всё наоборот – ступеньки ведут вниз, в подвал, звучит не монотонная молитва, а музыка из хрипящих колонок, и за каждым столом найдется некто грязный, от пьянства ставший бесполым – готовый за рюмку, тобой оплаченную, принять исповедь. Этот мужчина или женщина – он такой же, как и ты, несчастный, он всё поймет, поделись с ним, и всё будет хорошо, по крайней мере, недолго покажется так, пока не уснешь.
Так думал Эдик Рябинов. Ему было около двадцати пяти лет. Он окончательно убил себя на стыке «восьмидесятых» и «девяностых», и с тех пор давно потерял счет времени. Жизнь перестала быть властным над ним только потому, что стремительно шла вперед, забыв о его существовании. Он уже даже не катился в пропасть, а лежал на дне и давился кружкой пива с «прицепом». В кабаке мелькали однотипные надоевшие рожи. Воистину храм вечности для тех, кто отстал…
С тех пор, как Эдик стал здесь частым гостем, многое случалось. Были и душевные разговоры, игры в карты, ссоры, драки, примирения… случайные женщины, которые в этом подземном храме не скрывали боли, а пили, плакали, бились в истерике и были готовы отдаться в туалете. Он брезговал схватить одну из них за душу, за тело, за что угодно, и только крепче сжимал кружку, если очередная пьяная дрянь вилась вокруг шеи.
Всё здесь было. Всё здесь пропахло дымом, пивом и отчаянием...
— Ты чего такой убитый? - к Эдику подсел человек, показавшийся знакомым. Рябинов поднял на него тяжелый взгляд.
Да, этот тип, наверное, знакомый… да, знакомый… ага, вспомнил… про себя он называл его Губошлеп. Когда-то он угощал его, или наоборот, в общем, угощались, этот губастый был свой в ту минуту, когда нужно быть своим.
— Остохренело всё, братиш, — выдавил Эдик и, ударившись о стол лбом, уснул. Пока он спал, к Губошлепу подсела растрепанная и веселая девка.
***
Сентябрь. Золото листвы. Дым костров, тепло осеннего дня и долгая, мягкая вечерняя прохлада. «Мы с тобой плывем по сентябрю». Так Эдик Рябинов – ученик одиннадцатого класса, хотел назвать стихотворение, а может, целый рассказ, глубокий и красивый. Рассказ о том, что, может быть, ему и Насте суждено быть вместе. Что его огонь, горящий нежной гроздью, не опадет в предзимье стылыми ледяными ягодами, а будет сорван до холодов и обогреется теплом ее губ.
В тот вечер он сидел на мостике и смотрел, как по воде плывут листья, как прекрасна осень… что это его осень, и дальше обязательно всё будет так, как он задумал. Ему было семнадцать; Эдик только прочел роман «Мастер и Маргарита», который впервые, как подарок для тысяч душ, издали массово. Он верил, что наступает новое время, интересное и настоящее, и всё в его жизни будет так, как в книге. Он – Мастер, пока непознанный гений, который миру откроет она, единственная она, вдохновив и полюбив.
Полюбив.
Ему всё по плечу. Он курит на мостике, любуясь переливами солнца на воде городского водохранилища, которое почему-то в его городе все называли «морем». По «морю» в тихие осенние дни плавают лодки, катамараны, да и нередки просто купающиеся, готовые нырнуть в холодную воду и тут же, раскинув руки, погреться на сентябрьском солнышке.
Эдик учится с Настей в одном классе. Кажется, они близки во всем и могут понять друг друга. Выпускной класс, как не понять. Здесь отношения способны достигают такого полета, что кажется – они уже серьезные, взрослые, что это любовь навсегда.
Он поднимается с мостика, стоя досматривает, словно фильм, красивый закат, потом в сумерках бродит один по парку, пинает листву. Возвращается домой по набережной, идет уже затемно, когда вдоль реки горят фонари. Думает о ней… Дома, поужинав, сказав что-то родителям, Рябинов закрывается в своей комнате, где есть параллельный телефон, и звонит...
Эдик крутит диск, слушая быстрые тычки, которые особенно долги на нуле. И когда должно произойти соединение… кладет трубку. Смотрит на полку, где собранны все его любимые книги, на плакат с Брюсом Ли, думает о том, что надо быть смелым.
Он боится… непонимания. Боится ответа «нет». Ему страшно оказаться одному в комнате с этим ответом. Страшно, что ее и его мир окажутся двумя бессвязными галактиками. Он создал свою, наполненную образами вселенную, в который вмещается всё, что дорого и за что готов сражаться и умереть: его город, речка, парк, школа, родные и друзья, мама и папа, сестра, а вершиной этому – он и она, как основа этого мира. Да, он и она были важнее всего на свете. А если вдруг Настя не станет его слушать, смажет краски, посмеется над ним, то что делать?
Но в пятый раз набрав ее номер, Эдик решительно слушал гудки. В нем победил мужчина, смеявшийся над детской нерешительностью. Трубку поднял отец, и Эдик, помедлив недолго, скороговоркой попросил Настю. Та ответила сразу, будто выхватила трубку:
— Я слушаю.
Он молчал. Она говорила:
— Алло. Да… да… слушаю, — ее «да» подзадоривало, звало куда-то, будто всю жизнь он только и хотел слышать это ее теплое, дышащее в ухо «да».
— Настя, это я, — он помолчал. – Настя, это я, Эдик.
— Эдик, да… — снова это манящее «да». Гимн победе и солнцу. – Здравствуй.
Какой-то предатель на миг завладел им. Хотел спросить: «Настька, слыш, а у тебя нет билетов по алгебре?» В каждом юном сидит кто-то трусливый, в ненужную минуту подсовывающий дурацкие, а, в общем-то, роковые вопросы. Этого черного «кто-то» Эдик задушил. Краски осени, желание написать стих, рассказ о любви, мосточек, неспешное курение в одиночестве, закат, мысли о ней забили голосок предателя.
— Настя… Я хотел предложить. Сказать. Есть такая вот… у меня. То есть, извини, — даже в своей нерешительности он почувствовал силу, и сказал, — давай с тобой покатаемся на лодке. Я очень хочу покатать тебя на лодке. Вообще я рыбак, я умею грести, и вообще, — он помедлил, подумав, что наговорил какой-то лишней ерунды.
Наступила невнятная пауза, слышались голоса, будто вся семья, а не Настя, бурно обсуждала предложение, вынося вердикт. Впрочем, робкий, но явно противостоящий другим голос Насти ответил:
— Эдя, завтра в школе поговорим, хорошо?
Этого «завтра» Эдик ждал всю ночь, не сомкнув глаз. Он впервые разрешил себе наглость – достал пачку «Пегаса» из потайного шкафчика, где лежали его дневники и тетради со стихами, и, раскурив сигарету, высунулся в окно. Казалось, с девятого этажа был виден весь город. Он курил, не думая о том, что на запах сигарет может прийти мама и устроить скандал. Мир лежал перед ним, и он был счастлив, зная: всё будет хорошо…
***
После занятий, таких ненужных, затянутых, когда Эдик и Настя (на радость классу, который не упускал и строчки) раз пять обменялись записками… они плавали на лодке по «морю». С какой-то особой гордостью, небрежностью он отдал лодочнику деньги и, как давнему знакомому, сказал:
— Палыч, дай лучшую посудину, и не менее чем на два часа.
Палыч улыбнулся в усы, ничего не ответив на его бахвальство перед миловидной девушкой. Когда они отплыли, он закинул удочки, но не смотрел на поплавки, а только грустно думал о чем-то своем…
Эдик навсегда запомнил этот день. Тихий, багряный, нежно-осенний, ласковый. Он снял рубашку, остался в майке и греб, сильнее налегая на весла. Она сидела напротив, улыбалась и, краснея, смотрела, как при каждом взмахе напрягаются его мышцы. На ней была короткая синяя юбка, которую она поминутно поправляла. Эдик смотрел на ее обнаженные красивые колени, на алеющие помадой губы… Он знал, что это лучший день в его жизни, и жадно хотел наслаждаться им. По возможности запомнить каждую деталь. Переливающуюся небесными красками брошь в ее волосах, легкий запах «взрослых» маминых духов… Портфель с тетрадями, ее, отличницы портфель, в эти минуты забытый, так неудачно лежавший в бортах лодки, где набегала и плескалась вода… Как остановить эту минуту, как сделать ее вечной? Эдик Рябинов греб, и на мгновение родилась мысль – если и будет когда-нибудь рай, то для него он должен быть таким – они, двое, ждут рождения Любви и плывут, плывут одни…
Он говорил ей что-то… о сентябре. На ходу, в такт веслам, выдавал яркую поэму-рассказ, говорил всё – о чем только вчера мечтал сказать. Казалось, что каждое слово, произнесенное им, было удачно; словно подготовленное заранее, стояло на своем месте. Непроизвольно из него лилась музыка, будто кто-то другой, вечный и великий, нашептывал мелодичные строки. В этой поэме звучало что-то наивное и светлое о позднем цветке, распустившемся среди осенней листвы, о святости, о радости и боли жизни…
Закончив, он взглянул на нее – Настя смотрела большими, голубыми глазами и… дрожала. Может быть, ею владели эти строки, или она мерзла от холода. Эдик остановил лодку – и здесь, на самой середине огромного водохранилища, на глубине, он обнял и поцеловал. Ее губы были влажными, холодными, и в этой смелой радости ему стало неловко.
Она не знала, как ответить, и поникла, положив руки на колени.
Обратно плыли молчала. Эдик с остервенением налегал на весла, сопел, его лицо пылало. Когда причалили к берегу, он набросил цепь за кобу, помог Насте выбраться и собрался идти к лодочнику, но девушка, которая весь путь не проронила и слова… как-то особенно позвала его:
— Эдя… Эдичка…
Она поцеловала, крепко прижавшись к нему. Этот миг не забыть никогда. Лучшее, что было, осталось для него в этой секунде. В его сердце навсегда застыл этот осенний кусочек янтаря, внутри которого они стояли, обняв друг друга.
***
Он очнулся в угаре, помутневшими злыми глазами, словно лучами прожектора, прошелся по столам. Губошлеп ласкался с девицей, она глупо смеялась, раскрывала, как рыба, большой рот. Эдик понял, где он, и сон из прошлого упал тяжким грузом. Ударив по столу, Рябинов крикнул:
— Пошла, шалава! Ненавижу тебя! Мразь!
Девица отпрянула, встала и быстро попятилась к прилавку. Вся пивная затихла, смотрела на него – без особого интереса и эмоций.
— Ненавижу! Сучьё! Мрази!
Он встал, шумно откинув скамью, ухватил Губошлепа за ворот:
— И ты мразь! Мразь! Из-за вас всё! Сдохните! Ненавижу. Марази. Ненавижу. Где ты? Настя, где ты? Как я тут? Как я-я-я-я-я, — истошный крик рвался из глотки. Схватившись за волосы, Рябинов ревел и упал, обессилев.
Замерший на миг кабак, поняв, что парень ослаб, ожил и зло загомонил.
— Слышь ты, извинись! – потребовал Губошлеп.
— Скоты вы все, вы все — дрянь! – Эдик отстранил его, пошатнулся и неровно пошел, задевая столы и людей.
Губошлеп догнал, повернул к себе, без слов ударил несильно в солнечное сплетение. Эдик закашлялся.
— Слышь ты. Если не извинишься, убью.
— Ты… Губошлеп! У тебя губы как… как бараний студень! Дрянь ты, Губошлеп! Дрянь! – он плюнул ему в лицо и оттолкнул с силой. Губошлеп упал.
Эдик не стал продолжать драку, отвечать на истеричные выкрики пьяниц. Он поднялся вверх по ступенькам и вышел в ночь. Ноябрь показался ему каким-то хорошим, родным, пусть и холодным. В такую ночь хочется лечь, укутавшись, и уснуть. Чтобы весь-весь ты был завернут по уши, и только нос дышал, дышал свежестью, выгоняя из нутра боль. Пусть он неудачник, алкоголик, который, конечно же, сам пустил под откос жизнь, но в его прошлом был тот день, когда они с Настей плавали на лодке… Неважно, что было потом. Неудачные экзамены, скандал в семье, самоубийство отца, армия, 1991 год, о который сломалась его жизнь. Хотя… сколько можно купаться в жиже своей слабости? Искать виноватых и пить?
Эдик брел по городским улицам, не различая дороги. На перекрестке увидел телефонную будку. В карманах не было ни копейки… но Рябинов зашел, снял с рычажка черную, массивную трубку – и услышал протяжный звук свободной линии .
Рябинов помнил ее номер. Пьяный дурак, потерявший и забывший всё, что только можно и нельзя… но эти заветные цифры он помнил.
Он вращал диск, нервно теребил жестяную обертку провода.
Эдик не решался. Как и тогда, он сбросил раз… два, три, четыре… Набирал. Набирал. Слушал тишину. Сбрасывал в момент соединения. И вновь набирал. Выходил из будки курить, возвращался.
Эдик быстро трезвел. Из мира луж, густого ночного неба, из сумерек ноября можно было отыскать дорогу, вернуть себе свое, вырвать прошлое, услышать ее голос. Вот так, прямо здесь, в автомате. И, может быть, поехать к ней. Он набрал и больше не бросал трубку. Сердце билось…
***
Палыч прервал рассказ – в дверь сторожки настойчиво били ногой.
Этот стук разрушил целый мир, грубо выдернул Максима из грустной, но интересной истории. В ее начале Назаров кивал носом, засыпал с алюминиевой кружкой в руке – но рассказ быстро захватил его и, словно огонь, алыми языками поднял куда-то вверх, к хорошим, ярким и жгучим сопереживанием. В дверь снова ударили. Палыч нехотя, с хрустом в коленях поднялся, покашлял в кулак, накинул ватник, и, откинув засов, вышел.
Макс ждал долго. Глаза снова слипались. Но минутная стрелка старых настенных часов пробегала всё новый и новый круг, а старик не возвращался. На улице завывал ветер, в окно начал бить снег с дождем. В затянувшейся тишине оживились мыши. Они скреблись лапками по ножкам стола, карабкались по занавескам, мелькали серыми шариками по полу… Максим встрепенулся, его охватил страх – мрачный, удушливый. Он ведь здесь один, абсолютно один, ночью, среди десятков тысяч могил. Кто пришел к Палычу так поздно? Ночью могли постучаться только мертвые. Это было их время, они поднимались из земли, блуждали, шатались рядом, чувствовали ледяными влажными глазами огонь сторожки, тянулись с дальних концов Полынёвского кладбища, окружали, стучали в дверь костяшками. Сейчас они, скорее всего, доедали Палыча, и скоро войдут сюда…
Максим любил смотреть вечерами фильмы ужасов; теперь он вспоминал кадры из них и трясся, понимая, что кошмар становился реальностью. Он встал, налил водки и выпил. Несмотря на тепло буржуйки и спирт, его лихорадило. Казалось, что откуда-то рядом раздаются монотонные, звенящие голоса. Ноги сами понесли к выходу. Какая-то часть души звала одуматься, вернуться назад, не выходить.
Назаров подошел к двери. Она ужасно скрипела, и, чтобы не выдать себя, Макс приоткрыл щель. Было тихо. По надгробиям и крестам бил косой дождь со снегом. Неподалеку от сторожки стояла красная девятка, та самая, что вовремя появилась и спасла его от жестокой расправы. Горели фары, работали «дворники», но в салоне никого не было. Максим не видел людей, но хорошо разбирал голоса. С Палычем, который иногда утвердительно мычал, разговаривали двое. Объясняли они четко:
— Двух подкопай к кому-нибудь. Третьего, — говорил один.
— Да, третий терпила, — подхватывал второй. — Его зарой с крестом отдельно по нормальному, попу скажешь, чтоб отпел, все дела.
С этими словами они пошли, Макс слышал хлюпающие шаги по грязи … но не к машине, а в сторожку. Он отпрянул, попятился к стене и едва дышал, не зная, чем может обернутся встреча.
В натопленную комнатенку вошли двое бритоголовых парней. Невзирая на время суток, один из них был в черных очках. Они неловко сгибались – низкие потолки были не по их росту. Широкоплечие, угрюмые, с одинаковыми минами на лице, они казались близнецами.
Парни не заметили его, тщедушного, осевшего в углу с такими же притихшими мышами. Ребята неловко сели на чурбаки у огня, раскинув по комнате ноги, долго грели руки. Молчали. Назарову показалось, он смог уловить их настроение. Эти грубые парни имели деньги, контролировали не только кладбище, но иные территории, участвовали в разборках, отчего устали за долгий день и… теперь грелись у огня простой буржуйки. Млели, отдыхали.
— Нормалек, Кочепас? — спросил один.
— Норма, — ответил другой, — слышь, а вот в бане были, да?
— У.
— А там не такой кайф
— Ага. Денек блин.
— Ага, денек. Меня рубит прям.
— Не спи! Давай!
Они поднялись, и, не оглядываясь, пошли к выходу, ударили дверью так, что она слетела с петель. В сторожку сразу потянуло холодом.
Палыч пришел только через полчаса после их отъезда. Максим не решался выйти из угла. Старик был спокоен и сосредоточен, как честный работник, выполнивший задание. Он недовольно покряхтел, повесил на петли дверь. У него была новая бутылка водки, и Палыч – в расстегнутом ватнике, с влажными волосами, принял ее из горла всю, без остатка.
Он сел на чурбак, опустил голову на руки и замычал. То ли пел, то ли стонал.
Максим понял – старик вовсе забыл о его существовании. Сев рядом, Назаров положил руку на плечо.
— Вот так и живем, вот так и… живем. – Палыч поднял мокрые глаза. – Вот ты думаешь, почему люди пьют и спиваются? Оттого что плохие?.. Нет. Оттого, что хорошие и невезучие. Вот я – везучий… в том, что меня столько лет не схоронили еще. Больше ни в чем. Нет еще моего срока. Но думаешь, я рад, что живу и вижу это всё? Что копаю, копаю. Хороню днем известных, ночью безвестных…
Он замер, уперев голову в тяжелую, испачканную землей руку. Максим смотрел на эту жилистую пятерню и знал – Палыч в прошлом сменил тысячи профессий, умел буквально всё, и вот теперь в конце жизни, одинокий, седой, неухоженный, постигал самые страшные тайны. Назаров думал: никто во всем мире, ни один человек не смог так познать судьбу, жизнь и время, их цену и горечь, как Палыч.
Он обнял старика, погладил немытые, растрепанные сосульками волосы. Долго сидели так, и не было ничего проще и лучше этой близости. Но Палыч не думал раскисать. Он поднялся, погладил бороду и спросил:
— Ты куришь? А то я свои, когда копал, выронил в лужу.
Макс достал сигареты «Космос» – ему самому тоже нестерпимо хотелось курить.
***
Эдик Рябинов слушал гудки. Долго не отвечали.
«Чего ты хотел? – спрашивал голос разума и трезвости. – Ты звонишь на номер, где жила она… и ее родители. Думаешь, она и теперь живет с ними? Ей двадцать пять, как и тебе. Она давно замужем, детей нянчит. Ха-ха! Идиот».
— Алло, — раздался мужской голос. Какой-то тихий, затравленный, будто человек прожил всю жизнь, опасаясь ночных звонков.
— Здравствуйте. Извините, могу я услышать Настю? – просил он твердо и спокойно.
— Настю? – удивились на другом конце провода. – Но простите…
— Она не живет с вами?
— Конечно же нет. Что-то случилось? Я… я могу дать номер.
— Дайте, — Эдик выдохнул. В голове кружилось. Он по-прежнему был пьян, но удивился, как смог говорить так хорошо и ровно. И, с гордостью думая об этом, услышал номер. Ни одной цифры не запомнил.
— Подождите, — он запаниковал. – Я… мне надо записать. Секунду.
В ответ молчали. Он нервно думал – как, где, чем записать, чтобы было время подумать, позвонить не сразу.
— Скажите, а Настя… замужем? – вдруг спросил он, сам удивившись тому, о чем спрашивает.
На другом конце провода с человека – по всей видимости, ее отца, сошел сон, и он стал тверже:
— Нет. Она не за… а вы кто такой и почему спрашиваете? Подождите, представьтесь! Вы из какой организации? Почему ночью?
— Она не замужем значит? – Эдик сел на корточки в телефонной будке. То ли от холода на улице, или от его нетрезвого дыхания стекла запотели, и он вывел пальцем: «Настя, я тебя люблю!»
— Скажите номер… уважаемый, как там, вы же сказали. Пожалуйста. Кажется, я нашел, как записать. Диктуйте.
В ответ раздались короткие гудки. Отец Насти (или кто это был?) бросил трубку. Эдик подергал рычаг и вновь набирал номер родителей, думая, что любой ценой добьется своего и напишет телефон на стекле.
Кто-то постучал в кабинку.
— Сейчас, подождите, — прижав к груди трубку, крикнул Рябинов.
Стучали настойчивей.
— Да что вы там, подождите! – Эдик злился.
В будку ударили ногой. Эдик выругался и открыл дверь.
Его схватили за шиворот, выдернули, ударили в живот и повалили в грязь.
***
В короткое мгновение, когда падал, перед глазами промелькнуло прошлое. Нет, конечно же, не вся жизнь, а только сама суть, ее понимание. Все события были словно упакованы в эту секунду. Да, он – любил её, жил Настей, но после глупой ссоры они расстались. Гордость не позволяла созвониться, объяснить, что дальше – в этом мире зла, нищеты, обмана им нельзя друг без друга. Он начал пить, и в этом лирическом, грустном состоянии всё время думал о ней. Когда после армии первый раз шел на работу ночным грузчиком – казалось, что он сможет немного заработать, прийти к ней независимым человеком, объясниться, забыть о нелепой ссоре и начать жить. Что может быть важнее? После первого же дня на работе появились друзья, которые поддержали его, когда невозможно было нести мешок или ящик, помогли не упасть в секунду, когда от тяжести ломило мышцы. Вместе они разгружали вагоны и фуры; измученные, под утро шли в привокзальный кабак и пропивали деньги. Рябинов жаловался друзьям на жизнь – они понимали его и соглашались.
Он любил Настю, но потерял к ней путь.
Упав, Эдик Рябинов расцарапал лицо. Сначала посмотрел не на противника, а на будку – дверь была открыта настежь, телефонная трубка, словно маятник, болталась и еле слышно мычала гудками.
Напротив него стоял растрепанный Губошлеп. Замер в нелепой позе, широко расставив ноги. Эдик сел на холодный асфальт, размазал рукавом кровь и грязь по лицу, захохотал:
— Опять ты, идиот? Чего ты хочешь? Кому что хочешь доказать?
Рябинов, поднялся, раскачиваясь, подошел к Губошлепу и ударил наотмашь. Тот распластался по асфальту.
— Иди к своим. Иди, — сказал Эдик. – Я к вам больше не вернусь. И лучше не мешай мне.
Он повернулся к будке, и не видел, как Губошлеп с перекошенным лицом вскочил на ноги и едва слышно выдавил из себя:
— Убью.
Рябинов вновь обернулся к нему. Он казался жалким. Эдик не испытывал зла, а скорее сострадание, а может даже – любовь. Эдик сам удивился этому чувству, но не сомневался – оно настоящее. Всё, что он пережил сегодня, очистило душу, сделало его другим. В эту минуту ему отчего-то хотелось любить всех-всех людей. Любить красивых и уродливых, богатых и нищих, добрых и злых.
— Ладно, перестань валять дурака, мы не будем с тобой драться. Прости, что я ударил, и за прошлое тоже извини, — он подошел вплотную к Губошлепу и обнял его. Стало тепло. Он думал, что вот так просто можно найти примирение. Они больше не противники. Им нечего делить. Вот так, просто полюбив всех и все, можно сгладить любые противоречия, исправить ошибки и научиться жить. Нестерпимо хотелось жить. Теперь самое время расстаться с этим не таким уж и плохим человеком, вернуться в будку, узнать ее номер, ехать к ней, милой, родной и, как выяснилось, незамужней.
Сегодня они обязательно должны встретиться. Пускай он грязен, устал – если она примет его таким, значит, в мире есть любовь и она правит им.
Эдик не сразу понял, что под ребром нож. Что теплая жидкость, от которой мокнет рубашка – это его кровь. Рябинов смотрел в замершие, злые глаза Губошлепа.
Эдик крепче сжал противника. Тот пытался вырваться, но безуспешною. Рябинов освободил руку, не чувствуя боли, вынул из себя нож, и, еще крепче обняв за шею Губошлепа, вонзил ему в грудь.
Они упали. Лежали, смотря друг на друга. Засыпая странным глухим сном, Рябинов думал не о своей судьбе, и даже не о Насте. В последнюю секунду мутными глазами он увидел Губошлепа – но не злым, умирающим с оскалом на лице. Он видел его ребенком в родительской купели. Маленького, розового, с милыми пухленькими губками. Его купают, щекочут животик, мама и папа пророчат будущее. Каждый родитель мечтает о ребенке, способном стать Человеком, ради этого они не спят ночами, отдают время, жизнь, здоровье. Никто не думает, глядя на нежное дитя в ванночке, о сыне бандите, алкоголике, о дочери проститутке и дряни. Но кто-то же ими почему-то становится. Все приходят одинаковыми, но уходят разные. Кто-то уходит Эдиком Рябиновым, а кто-то Губошлепом…
Распахнутая дверь будки скрипела на ветру, телефонные гудки смолки. Надпись на стекле «Настя, я тебя люблю!» затянулась. На пустынной улице тускло горели фонари. Шел первый снег, укрывал нежным саваном двух людей, и, казалось, они были живы, просто уснули, прижавшись друг к другу: в морозном воздухе от них еще долго шла теплая испарина.
***
Палыч долго молчал. В буржуйке дотлевали угли.
«Эдик, Эдичка, Эдик, Эдичка», — Назарову казалось, именно так в эту минуту непрестанно плачет кладбищенская птица.
Макс хотел спросить: «А откуда ты знаешь подробности? Не вымысел ли всё это?» Но в чистых, лазурных глазах старика он прочел – Палыч видит судьбы.
Казалось, вот-вот он переведет взор на Максима, помолчит, изучит, и скажет что-то особое, сокровенное о том, что ждет его в будущем.
Да, определенно старик мог сделать это. Но после долгой паузы он выдохнул:
— Ладно, давай иди спать. Вон там в углу моя лежанка, одеяло есть. У меня от мороси всё тело ломит, в последние дни плохо сплю, сегодня, видать, вовсе не буду.
Назаров скинул ботинки и лег. Глядя в закопченный потолок, он тоже думал – уснет ли?
— В народе говорят, ноябрь – сумерки года, — произнес почти неслышно старик. – Ноябрь – октябрёв сын, сентябрьёв внук, зимы родной батюшка. Вот так. А ты спи.
Палыч негромко включил старый приемник. Из потрескивания и похрапывания вырвалась арабская музыка. Палыч медленно вращал кругляш настройки. Азиатские мелодии сменил французский, а затем испанский диктор, потом о чем-то спорили украинцы, снова была музыка далеких стран. Весь мир будто собрался в этом шипении, вырывался и тонул в нем, бубнил на всех языках, сообщая о том, что было, что есть и, возможно, произойдет совсем скоро…
Январь 2015
...
Автор: Сергей Доровских
другие работы автора доступны по ссылке https://proza.ru/avtor/serdorovskikh
Уважаемые читатели!
Если у Вас есть истории, которыми хочется поделиться с миром, в чём-то предупредить, поделиться опытом, повеселить или же спросить совета - присылайте в личку на указанные координаты, будем публиковать.
...
официальный сайт автора канала http://lakutin-n.ru/
Почта:Lakutin200@mail.ru
Страница VK https://vk.com/avtor_nikolay_lakutin
Инстаграм https://www.instagram.com/nikolay_lakutin/
Канал Ютуб https://www.youtube.com/channel/UCB9OzOjkZjkSTJgsGMsjiqA
Мы совершенно не обидимся, если Вы:
- подпишетесь на наш литературный канал
- поставите лайк;)
- "свистните" у нас пару тысяч статей (для пользы общего дела и не забудете указать автора)
- что-нибудь доброе скажете по поводу статьи, автора, предыдущего комментатора, ну или же просто похвалите себя любимого (ую) за прочтение данного материала. Сегодня немногие читают, так что Вы уже молодец!!!
...
Иллюстративный фотоматериал заимствован из общедоступных ресурсов интернета, не содержащих указаний на авторов этих материалов и каких-либо ограничений для их заимствования.