Размещаю то, что талантливо пишут другие. Чудный ладный язык, настоящий, понятный, очень русский и, иной раз - к сожалению, очень насыщенный нашей жизнью. Найдено ЗДЕСЬ, размещаю со ссылкой, но без авторства - не знаю.
"Староверы
Эти, в массе малограмотные, но очень сплоченные, дисциплинированные люди раньше многих поняли, чем пахнет печально знаменитый «великий перелом» — всеобщее раскулачивание... Старики собрались и порешили: надо тикать за границу. Но как? За здорово живешь переселиться к пограничной реке советская власть, конечно, не разрешит. Давай заявим, что организуем на Уссури энтот самый — как его? — рыболовецкий колхоз!
Постановили, обратились куда следует и быстренько получили «добро». Перебрались из своих еще дедами в I прошлом веке основанных сел на правый берег приграничного притока Амура. Завели большие лодки, сети. Вскоре сельпо и район завалили дешевой рыбой, власть была в восторге. А мудрецы дождались теплой безлунной ночи, погрузили в лодки баб, стариков, детей, подъемный скарб — и айда. Тихо-тихо подгребая, чтобы не застукали пограничники, сносимые течением, до рассвета приткнулись к левому берегу. Как прыгали и тряслись перепуганные райкомовцы, узнав о побеге, а следовательно, и неизбежной каре НКВД, можно себе только представить...
В Маньчжурии уже хозяйничали японцы. Они были далеко не сахар, жестки, зачастую жестоки с местным населением, с пришлыми тоже, но умели ценить трудолюбивых и инициативных людей, особенно селян. И Калугины, Трофимовы, Селетковы, Зубаревы, получив наделы, построили крепкие деревни, распахали поля, развели молочный скот и лошадей, поставили пасеки. Бороться с хунхузами — пожалуйста, дело привычное, было бы оружие. ЯВМ — японская военная миссия выдала и зарегистрировала лежавшие на складах со времен Гражданской войны русские трехлинейки и японские арисаки с патронами: охраняйте себя, КВЖД, всех мирных людей от бандитов и хищников. Охотьтесь, зверья в Восточном Китае испокон веков непочатый край: косули, кабаны, медведи, изюбры с драгоценными пантами. Море фазанов. Добывайте, кормите дешевым мясом себя и окружающих. Зарабатывайте честно, ну и начальство по мере сил не забывайте, оно тоже любит посмаковать на дармовщинку...
Так в новом государстве Маньчжу-Го возникло несколько больших гнезд российских старообрядцев — беспоповцев. Одно из них — село Романовка, неподалеку от большой станции Восточной линии КВЖД — Ханьдаохецзы. Там обосновались знаменитые зверобои.
Наша семья жила в Корее. Мы тоже потомственные охотники. Однако, изучив самый богатый дичью северо-восточный район страны, поняли, что за рекой Туманган, в Маньчжурии можно добиться куда больших успехов. Для начала решили организовать разведку. Наметили строящуюся в глухой тайге железнодорожную ветку от линии Тумань—Муданьцзян. Выехали налегке втроем: мы с братом Арсением и помощником корейцем Хам Чигони с небольшой сворой собак. Остановились на окраине маленькой необжитой станции в корейской фанзушке: в этом уголке Маньчжурии корейцев жило много, а среди них мы чувствовали себя как дома.
Честно говоря, окружавшие сопки энтузиазма не вызывали. Мы рассчитывали найти изюбрей, но их следов не видели. Правда, коз и кабанов вокруг захолустной станции водилось порядочно. В первый же вечер хозяин фанзы рассказал, что в наше отсутствие приходили жители китайской деревушки, жаловались: кабаны грабят их картофельные ямы, просили выручить. Наутро отправились все втроем с четырьмя собаками. Добрались до маленького селения на склоне горы и только поравнялись с первыми хатками, как — откуда ни возьмись — стрелой вылетел черный кот. Кинулся на собак и моментально пустил кровь, поцарапав носы опешившим псам. Фыркнул, обложил всех хриплым «мя-я-у» и мгновенно запрыгнул на стенку бревенчатого сруба. На высоте более двух метров он чувствовал себя в полной безопасности: изогнув спину, хвост трубой, низвергал издевательские рулады.
Собаки отвечали истеричным хором. Молчала только огненно-рыжая, необыкновенно резвая и прыгучая Ласка, помесь борзой с овчаркой. Сжавшись в комок, она присела под стенкой, словно примеряясь к прыжку. Мы остановились, хотя было ясно, что такой высоты собаке не взять. Как вдруг, словно отпущенная пружинка, рыжая сучка взлетела! Коснулась передними лапами одного из поперечных бревен и одним махом достигла верхней точки сруба. Но кот успел крутануться и перемахнул на противоположную стенку. Казалось, избежал возмездия, но Ласка, ни секунды не задерживаясь, как молния, сиганула следом. Поймала обидчика поперек туловища и задушила в одно мгновение. Собаки и деревенские мальчишки выли от восторга...
Все-таки зверя в округе оказалось немало. За неделю мы с братом взяли более полусотни коз и десяток кабанов. Вывезли на станцию, подготовили к отправке: замороженные туши косуль связывали соломенной веревкой по парам, кабанов поодиночке. Цепляли на каждую «упаковку» железнодорожную бирку с адресом: КВЖД, станция Ханьдаохецзы, Василию Ивановичу Кожевникову. С арендатором лесной концессии был заключен контракт. Он принимал всю добытую мясную продукцию, очень аккуратно и честно рассчитываясь под Новый год и в конце сезона.
В утро отъезда ждали на перроне прибывающий из тайги состав. Начальник станции предупредил, что остановка всего три минуты, надо успеть забросить в товарный вагон весь наш груз. Опасались, справимся ли? Как вдруг на станцию высыпала свора мохнатых собак, а с ними четыре бородатых богатыря в истрепанных куртках и самодельных ичигах. Они тащили на волокушах две примитивные клетки, в которых сидели молодые тигры. Совсем молодые, всего по три-четыре пуда.
— Здорово, охотники! Выоткель? — Красавец, хоть икону с него пиши, протянул руку,— А, Янковские с Кореи? Слыхали, слыхали. Ваш отец навещал наших в больнице в Харбине, когда их тигра порвала. Будете в Ханьдаохецзы, заглядывайте к нам в Романовку.— Он обернулся к груде подготовленных к отправке туш.— Здорово вы набили. Все Кожевникову?
Как сон в руку: мы тут же попросили староверов сдать наш товар Василию Ивановичу. Помогли погрузить в товарный вагон клетки с рычащими тигрятами, сообща забросили туши кабанов и коз. Предложили, если потребуется, кормить пленников нашей косулятиной.
Когда поезд тронулся, наш Чигони в восторге хлопнул себя по ляжкам: «Во, богатыри! Мы рядом с ними — как муравьи!..»
Минул почти год. Я ночевал в гостеприимном доме Кожевниковых и решил посетить староверческую Романовку. Октябрьским пасмурным утром шагал по вилявшей среди полей и перелесков проселочной дороге. Природа уже увядала, яркие краски осени поблекли, пахло близким снегом. Вдруг в стороне от дороги хлопнул выстрел. С легким треском пронеслось несколько длиннохвостых птиц. На дорогу выбежала собака, а за ней с двустволкой на плече и связкой фазанов у пояса, заметно прихрамывая, вышел в защитного цвета куртке кряжистый мужичок. Мы сошлись. Я представился. Русобородый улыбнулся, протянул руку: «Федор Селетков. К нам? Пойдем. Я вот подбил на суп, будешь гостем. Твой отец, помню, навещал нас с Зубаревым в больнице, приносил гостинцы. Атепереча ты посмотришь, как мы живем».
Романовка оказалась добротным поселком. В просторной избе Селеткова хозяйка усадила меня за отдельный стол, подала обед, тоже в отдельной, гостевой, «поганой» посуде. Правда, медовуху пили вместе, хотя, возможно, тоже в меченых стаканах. Вскоре появились Калугины, Онисим и Петр, оба каштанобородые красавцы; рыжеватый поджарый Иван Зубарев протянул левую руку, покалеченную правую держал в кармане. На вкус очень приятная сладковатая бражка оказалась весьма эффективной, все развеселились.
Порою в горницу вбегали светлоголовые мальчишки. Как один, быстро-быстро крестились, кланялись, говорили «здрасьте», садились на лавку под стеной и затихали, слушая старших. А охотники вспоминали разные истории. Я выждал паузу и попросил рассказать, как Иван и Федор угодили под тигра. Федор Тимофеевич сверкнул широко поставленными зелеными глазами, отер ладонью пушистую бороду:
— А че, как вышло-то. Прибежали япошки с миссии, выручайте, мол, тигра китайцев лесорубов заела. Работы в лесу встали. Ихняя лесная полиция не справится, шибко они тигру боятся. Дали адрес, написали визитные карточки с печатками. Ну, собрались мы втроем: вот Петро Калугин, Иван Зубарев и я. Взяли четырех, что позлее, собак. Приезжаем на концессию, а там и верно, паника, рабочие разбежались, тигра одолела, начала давить людей подряд. Видать, их ловить-то легче, чем коз да кабанов. За две недели аж двадцать два китаезы прикончила. Многих не доела, бросила. До того обнаглела, что не то в лесу хватать, а к бараку, ихнему зимовью стала приходить. Им слыхать, как на кровлю влезет и лапами землю сгребает, что для тепла насыпана. Только под ней накатник толстый, его она не одолела. А народ слышит, на двор боится выходить. Внутре барака и оправлялись. Поначалу-то она только днем в лесу хватала. Ну и привыкла. Может, люди и повкуснее, ха-ха...
Ихние полицейские пришли, сунулись было в лес, а как увидели мертвеца, задом-задом, да и, того, в поселок. Нам показали последнего, она его и не ела, только всю башку, как яичко, обглодала.
Мы ее-то быстро нашли, никуда далеко не отходила. Собаки загавкали, загнали на поваленную лесину, сидит, урчит, хвостом дергает. Ну, мы с Иваном тресь-тресь, — и готова. Да тигра-то, прости Господи, самка, всего пудов на шесть, а вот чего понаделала.
Приволокли ее к баракам, народ возвернулся, радуются, спасибо, мол. Разложили на дворе большой костер, кланяются, молятся, бумажки разные да тряпочки на деревьях развешивают для ихних духов. Пампушек, свинины понанесли, угощайтесь, не уходите. Пригнали сани, увезли зверя на станцию. Мы переночевали, тоже пошли было на станцию, ан вдруг поперек дороги след: здоровенный котяра только под утро прошел. Бросили враз у тропы котомки и за ем! Собаки нагнали, подняли лай, а он все дальше уходит.
Бежим, аж пот глаза накрывает. Слышу — остановились на месте. Я впереде бежал, выскочил на прогалинку, смотрю, а он — вот он, в десяти саженях присел, мяргает на собак, отмахивается, одну уж прикончил. Ох и здоровенный, гад! Только я стал, а он прыжками на меня. Успел стрелить ему в морду, а сам за дерево, вдругорядь палить времени уже нету. Я за дерево, а он за мной. Поймал за ногу под коленкой, я полетел в снег. Отбиваюсь карабином, а тут Иван подоспел. Тигра меня б загрызла, да пуля моя ей в кол (клык.— В. Я.) угодила, зубам драть несподручно. Вижу, Иван приложился, а выстрелов нет: осечки! Его арисака старая самоделками справно била, в них пистон слабый, а на тигру он фабричные заложил, думал надежнее, а фабричный капсюль его боек не берет.
Вижу — дело хреново, тяну свой карабин трехлинейный. «Бей с него!» — кричу. Иван руку токо протянул, а кот его за руку — цап! Иван не удержался, упал на меня, — все в одной куче! Ну, думаю, хана, конец. Ан нет, самый отчаянный наш пес Дружок подлетел, хвать кота сзади промеж ног. Видать, за то самое место, потому как враз бросила нас тигра, да за ем. А Дружок пищит и тикает что есть сил. Тут я поднялся на ноги, смахнул с прицела снег, приложился — терц! — угодил коту прямо в затылок. Поскользнулся, снова упал, а здесь Петро подбегает. Чижолый он, сильно приотстал...
Петр поставил кружку, усмехнулся, загудел:
— Верно, отстал я. Слышу — тигра мяргает, лай, выстрелы. Подбегаю, вижу собаку мертвую, кота, а ребят нет. Глянул под дерево, а они там. Лежат все в крове, а смеются... Взяли, мол!..
Неисповедимы пути Господни. Корея, Маньчжурия, охоты, семья — все осталось в неправдоподобном прошлом. Меня уже третий год волокли по тюрьмам и этапам. Последний на теплоходе «Степан Разин» типа «Либерти», что по лендлизу давала в войну Америка. Этот этап из Находки до Певека за Полярным кругом, на сухарях и жидкой баланде — длился сорок четыре дня и ночи. Часто стучалась мысль: доживешь ли до завтра? Наешься ли хоть когда-нибудь черным хлебом прежде, чем умрешь? Из Певека в мороз на открытых грузовиках везли более 80 километров на прииск Красноармейский. Думалось: обратной дороги уже не будет.
Добрались едва живые. В столовой «ОЛП-3» (отдельного лагерного пункта) к раздаточному окну за супом из рыбьих голов и хвостов (но горячим!), пользуясь тем, что вновь прибывших повара не знают в лицо, умудрялись подходить по два-три раза: то в шапке, то без шапки... Но в этом заброшенном среди голых каменистых сопок лагере повстречалось несколько знакомых маньчжурцев. И среди них былые друзья, тигрятники-староверы: братья Селетковы, Федор и Василий, Петр Калугин. Оказалось, их привезли годом раньше. И земляки помогали выжить заново прибывшим.
Шли годы. Петро, освободившись первым, приносил мне в зону оцепления хлеб и тушенку. А в день моего освобождения мы, на радостях хлебнув по кружке слегка разведенного спирта, на пари искупались в водах Северного Ледовитого океана, в бухте порта Певек, по которой плавали льдины.
С Федором встретились после освобождения, когда уже освободившихся управление Дальстроя сгоняло на прииск «Южный». Обнялись. Он вскоре уезжал в Певек, но перед расставанием подробно рассказал, где водятся куропатки и зайцы, где песцы; куда прилетают и где гнездятся весной гуси. В первую получку я купил ружье и все свободные дни проводил в тундре. А когда — через три года — разрешили вылететь в Магадан, который после чукотских льдов показался черноморским курортом, прожил в домике у Феди на берегу бухты Нагаево целых три месяца.
У Феди, как у всех староверов, было много очень своеобразных выражений и слов. Мы с женой (первые среди всех недавно освободившихся «зеков») уже жили, хотя и с печным отоплением, но в отдельной двухкомнатной квартире Магаданского лесничества, когда Селетков сообщил, что к нему на мое имя поступила банка бездымного пороха «Сокол». Это было событием: в те годы мы заряжали патроны исключительно дымным.
Уезжая в очередную командировку в лес, я попросил Ирину «слетать» к Федору в Нагаево за вожделенной банкой. Однако, когда вернулся, застал ее расстроенной:
— Прости, я не виновата, но Федя передал не бездымный. Он сказал: «Вот, возьми, это евошный порох». Жена не поняла, но я ее успокоил: «евошный» означал — его, то есть мой, принадлежащий мне «Сокол»...
Позднее мы с Ириной Казимировной не раз встречались с бывшими маньчжурцами во вновь созданных семьях Селеткова и Калугина. Оторванные от мужей и отцов «заботами» СМЕРШа семьи, промучившись и прождав их несколько лет, связались со своими в Австралии и уехали туда навсегда.
Последняя наша встреча произошла в Уссурийском селе Анучино, куда Федор пригласил сходить вместе на поиски женьшеня. К тому времени мы уже жили во Владивостоке. Солнечным августовским днем сошел я с автобуса и шагал с тяжелой котомкой по широкой пыльной улице старинного села. Из-за заборов, вдоль которых я шел, свешивались отягощенные ярко-красными плодами ранетки и, похожие на плакучую иву, ветки старых деревьев. Послышались голоса, кто-то выглянул, окликнул и открыл мне калитку. За длинным столом в саду дома родной сестры Селеткова сидели шумные деревенские гости. Стол заставлен тарелками с роскошными багровыми помидорами, огурцами, прочей огородной снедью, рядами бутылок. Меня ждали, встретили, как родного. Только, увы, оказалось, что за корнем Федя пойти не сможет, уже подобрал мне другого опытного корневщика. Сам он накануне, карабкаясь по сопкам за грибами, оступился, прокатился по косогору, и... открылась старая рана под коленом, нанесенная гигантским «котом» в Маньчжурии тридцать лет назад.
Больше я Федора не видел. Великий зверобой умер стоя: тянул на берег сеть с кетой, упал и не поднялся".