Я не совсем понимаю эти бесчисленные кружки кофе по утрам — может, он просто голоден?
- Хочешь нормально позавтракать? - спросила я. - Можно разогреть вчерашний плов.
- Нет, у нас так не принято. Мы едим только хлеб с сыром и маслом и пьем кофе. Никто не ест плов по утрам.
Я так и не поняла, он не ест, потому что это не принято, или потому что не голоден?
- Как хочешь, а я поем.
- В одиннадцать у меня пациент, не хочу наедаться перед сеансом. Когда сыт, нет такой ясности в голове.
Ах, вот оно что. Значит, все-таки не прочь покушать. Что ж, у меня нет пациента, и я иду разогревать себе плов.
Мы едим обычно в гостиной, за большим стеклянным столом, но, поскольку Жан разделить мою трапезу отказался, я ем прямо на кухне, за маленьким круглым столиком.
- Ты всегда так плотно завтракаешь? - спрашивает он, наблюдая, как я доедаю сковородку плова.
Несмотря на то, что Жан по утрам даже чай сервирует мне ножом и ложкой, своих пролетарских привычек я здесь не бросаю и, если одна, ем прямо со сковородки и без ножа.
- Всегда, когда есть возможность.
Мне бросаются в глаза его явно поношенные брюки - те самые, на которые он крошил кекс в Шамбери, - и выцветший пуловер, бывший когда-то черным. С расстояния пары метров пытаюсь определить степень белизны воротничка рубашки — она сносная.
- Ты так и пойдешь к пациенту? - спрашиваю я, окинув его взглядом с головы до ног.
- Да, а что? Я плохо выгляжу? - Жан с беспокойством осматривает себя на все стороны.
- Нет, не плохо, но...
- Что?
- У тебя одежда какая-то старая.
Жан смеется.
- О, я тоже не молодой.
- Нет, извини, я не то хотела сказать. Не старая, а... поношенная, что ли. Не первой стирки.
- Да, так и есть! - с какой-то веселостью подтверждает он. - Я помногу лет ношу одни и те же вещи, потому что очень их люблю.
Ответить мне нечего, потому что я тоже люблю старые вещи и тоже ношу их помногу лет. Мне трудно расстаться с какой-нибудь прикипевшей к душе маечкой, а джинсы я занашиваю до дыр. Но как бы ему объяснить?
- Понимаешь, это ты можешь для себя так ходить. Но если у тебя деловая встреча, ты должен выглядеть по-другому.
- Да?
- Да. Вот, например, твои брюки. Стрелок на них почти не видно, и в некоторых местах поблескивают.
- О, да...
- Ты сам их гладишь?
- О, нет. После стирки я отдаю их в специальную мастерскую, там делают стрелки.
- А рубашки ты тоже отдаешь в специальную мастерскую?
- Рубашки я глажу сам.
В этот момент взгляд мой случайно упал за окно, на ту сторону, где лужайка и лес. Там, на веревке, натянутой между двумя деревьями, сушилась дюжина белоснежных рубашек. Они помахивали тяжелыми влажными рукавами, как ожиревшие домашние гуси, которые и хотели бы, да не в силах улететь.
- Твои? - спросила я, кивнув на рубашки.
- Да, я с утра постирал. Сегодня обещает быть хорошая погода.
Некоторое время Жан грустно молчит.
- У меня много хороших костюмов и рубашек, - как бы оправдываясь, заговаривает он. - И галстуков. Есть очень дорогие. Я носил все это, когда преподавал в университете. А теперь — зачем они мне?
- Но теперь ты тоже встречаешься с людьми.
- Работа психоаналитика это не та работа, при которой требуется безупречный внешний вид.
- Ошибаешься.
- О, нет. Ты совсем не знаешь моих пациентов. Это люди, с головой погруженные в свой внутренний мир, и едва ли они замечают, что творится вокруг. Особенно им нет дела до моих брюк.
- А вдруг они на минутку вынырнут из своего внутреннего мира, и взгляд их упадет на твои брюки?
- Это не страшно, ведь брюки на самом деле хорошие. Да, помятые немножко. Я в них в машине езжу и дома хожу, они не могут быть безупречны.
- А если психоаналитик сидит перед тобой в помятых брюках, не требуется ли ему самому психоаналитик?
- Хм... Вынужден признать, что ты отчасти права.
Я не отчасти права, - думаю я. - Я права, Жан. Брюки должны быть безупречны. И по их покрою не должно быть заметно, что куплены они в семидесятых.
