Они были вожатыми в лагере на черном море. До лагеря они не были знакомы, и на протяжении смены почти не общались, но заметили друг друга на первой же планерке. Не было времени знакомиться, не было повода. Она была невысокой, очень стройной, хрупкой, прекрасно танцевала и говорила мягким контральто. Он был среднего роста, плотный, коренастый, носил бороду и пел под гитару. Первый настоящий разговор и случился между ними после финального концерта, на котором он пел, случайно угадав, одну из любимых ее песен. После концерта, на ночной набережной, в шуме возбужденных детских голосов, она похвалила его выступление и улыбнулась как бы виновато:
- Я чуть не заплакала там.
- А мне очень понравилось, как ты танцуешь, очень здорово.
Они жили в разных городах. Поезд же, на котором большая часть детей и вожатых возвращались из лагеря, прибывал в Москву. Вечером вожатые собрались в одном из купе. Он не сразу присоединился, она позвала его, и настояла, чтобы он пришел, и посадила его рядом с собой. Пока еще в вагоне горел свет – развлекались пением под гитару, рассказывали шутки. В какой-то момент она (ее звали Ирина) положила голову ему (Антон) на плечо. Так они и просидели весь вечер. Она гладила его руку, он гладил ее руку, прикасаясь иногда к бархатистому теплому бедру. Было жарко.
Гитару отложили, стали играть в «Правду или действие», но молодым людям до этого всего не было дела: они сидели рядом, ее голова на его плече, и держались за руки, рассеянно отвечая на вопросы и всегда выбирая правду, только чтобы не пришлось расцепить рук.
Ближе к двум часам все стали расходиться. Она с трудом отняла голову с нежно-душистыми кудрями с его плеча, а он, наклонившись близко, прошептал: «Я хочу тебя поцеловать. Можно?» Ласковый выдох тепло слетел с ее губ вместе с шепотом: «Можно, но завтра, завтра…»
Он проводил ее до купе и, прощаясь, все же поцеловал неловко и кратко в горячие губы – которые успели двинуться навстречу.
Следующее утро было как черта новой жизни для них. После долгого взаимного притворства (чтобы другие не догадались), они выбрались в тамбур, и долго целовались. Оставшиеся шесть часов до Москвы они сидели рядом, иногда держась за руки, но что-то уже стояло между ними. Он звал ее снова в тамбур, она отказывалась и шепотом объяснила, чуть не плача:
- Я не знаю, я не знаю. Мне кажется, что ничего не получится, и если сейчас продолжать – то потом будет еще больнее.
Когда приехали, он помог ей вынести чемодан, потом помогал детям – а когда вышел сам, то не увидел ее. Он побежал по платформе, и догнал, но она уже как будто не была рада его видеть и только повторяла, глядя в землю: «пожалуйста, пожалуйста, лучше не надо».
Она жила в пригороде Москвы и сразу отправилась на Ярославский вокзал.
Он же ждал поезда до Петербурга еще несколько часов. В эти часы, сидя в Бургер Кинге недалеко от Ленинградского вокзала, он отправлял ей сообщения, на которые она отвечала с большим запозданием. Они решили попробовать сохранить возникшую между ними связь.
Он уехал, и три дня маялся на обычной своей работе, и каждый день писал Ирине. Она отвечала с задержкой в несколько часов, и, мучимый неопределенностью, он купил билеты до Москвы, чтобы ехать к ней. Вечером четвертого дня он был на вокзале, и писал Ирине: «Это глупо, странно, это нарушение границ, но я хочу тебя видеть и завтра приеду».
Он приехал в Москву, добрался электричкой до городка, где она жила. Он сообщал ей, где он, писал, что ждет ее в парке и будет ждать до ночи (ночью у него был обратный поезд). Он отвечала неопределенно, интересовалась, где именно он находится, но уже в последний момент, когда он ждал на темной платформе местного вокзала, попросила: «Не надо, лучше все же без этого. Пожалуйста!».
Утром он вернулся в Петербург, они больше не виделись.