Из истории предметов
Моему дедушке,
Владимиру Ильичу Попову
В торшере была трещина. Тоненькая, малозаметная, но он с самого рождения знал, что она есть. Внизу, чуть выше плоского основания, там, где проходили нервы-провода. Торшер очень переживал, чувствовал себя ущербным. Особенно острой была обида в тот момент, когда тетка-приемщица категорично отодвинула его в сторону и заявила: "Брак!". Той ночью торшер плакал в душе, молился электричеству и очень хотел, чтобы кто-нибудь его обнял, погладил по тряпичному с бахромой абажуру и рассказал что-нибудь приятное.
Брак направляли в обычные магазины, но в отдел уцененных товаров. Там покупали редкие подарки на день рождения нелюбимым тещам, на юбилеи уважаемым, но надоевшим руководителям и чо-нить просто в дом, если нет лишних денег. Торшер стоял рядом со столом-книжкой, у которого не распахивалась одна из створок, тремя парными вазами, одна из которых потеряла пару, и стулом без одной перекладины в спинке. Торшер видел, как в отделе электротоваров люди покупали нежные хрустальные люстры, звенящие, игриво переливающиеся разноцветными бликами. Их приносили со склада или снимали с подвесной перекладины, бережно, аккуратно, трепетно разворачивая или заворачивая в бумажные чехольчики. Или выбирали обычные светильники, из простого стекла или даже пластмассы. Разноцветные, с цветочками по бокам и поверхностям, какими-то геометрическими узорами. Люди обращали внимание даже на нелепые металло-деревянные бра, грубые, неказистые, с выгибающимися завитками и крупными болтами на панелях. А к торшеру никто не подходил.
Он решил разбиться. Какой смысл жить среди никому ненужного хлама, осознавая, что ты – брак, что тебя не купят, и ты никогда не будешь искрить хрусталем, качаться над обеденным столом или хотя бы подсвечивать вход в грязный подъезд? К тому же, торшер понял, что относится к разряду вещей, которые неохотно берут в дом. Лишь по секундной прихоти, глупому подходу или из желания сделать гадость. Гигантское кресло-качалка, с трудом складывающаяся гладильная доска и торшер – увы, эти товарищи входили в печальный список неудобных для стандартных советских квартир предметов.
Разбиться он решил в ночь с субботы на воскресенье. Воскресенье в их магазине было выходным днем, и уж точно никто бы не смог помешать ему сделать задуманное. Торшеру еще удалось бы печально и красиво полежать осколками на кафельном полу… Но в субботу пришло двое. Решительных, в чуть старых пиджаках, с приятным ароматом древесных стружек. Остановились рядом с торшером, долго рассматривали. "Как думаешь, в НГЧ нам не влетит? Тамара баба добрая, по профкому не растрезвонит, но хотелось бы подарок посолиднее. Как-никак, Ильич на пенсию уходит. А тут вон что – уцененка…". "Не боИсь, - перебил его второй. – Вещь красивая, солидная, пусть с трещиной – ее почти не видно, у него ж рябая ножка. Всё будет путЁм".
Торшер упаковали в коробку. А спустя пару днем развернули, собрали, притащили в большой зал и выставили на сцене, возле какого-то длинного стола, покрытого красным плюшем. Потом были речи, аплодисменты, дружный смех. К торшеру подошел невысокий седоватый мужчина с густыми черными бровями и светлыми глазами. Он приятно улыбался, жал всем руки и был "чем-то неуловимым похож на Евстигнеева", как пропищала женщина в первом ряду. Мужчину все называли Ильичом, желали поработать еще лет десять, рассказывали о своем уважении и постоянно повторяли слово "пенсия". Торшер подарили Ильичу. И торшер был счастлив.
Он переехал жить в квартиру. Стоял то в углу, возле дивана, то рядом с окном, между креслом и столом. Ильич включал его, когда читал, а читать он любил. Торшер тоже научился читать, и глотал книгу за книгой. Детективы, советские и какой Кристи, истории про Разина и белогвардейцев. Газеты "Гудок", ТВ-программу и объявления о продаже велосипедов. Толстенные книжки из серии "Секретные материалы", про агентов, шпионов и аферы. Несколько раз прочитал книжку "Тайный советник вождя", которую очень любил хозяин. Иногда Ильич зачитывал целые страницы из этой книги, жене или внукам, и в такие моменты торшер чувствовал себя самым счастливым. А еще он любил, когда жена Ильича, которую все звали бабушка, протирала торшерный абажур влажной мягкой тряпочкой…
Потом он освещал их слезы. Маленький столик с бутылочками ,склянками, пачками таблеток. Увядшими кусочками персика, который никто не хотел и не мог есть. Ильича, худого, иссохшего, который уже совсем ничего не читал, а тяжело дышал, лишь изредка поднимая глаза к прикрытому платком абажуру. Бабушку, с толстыми рассыпающимися фотоальбомами, давно полученными открытками, рисунками на пожелтевшей бумаге. Сына Ильича, тоже уже седого, иногда потерянного. Каких-то незнакомых людей, теток с запахами молока, cена и свежих огурцов... И иногда вздрагивал от телефонных звонков.
Спустя какое-то время квартира опустела. Торшер тоскливо глядел в окно, собирая слои пыли на абажуре. Сын Ильича и бабушки приезжал редко, иногда со своими детьми. Они включали только большой свет, люстру под потолком. Что-то решали. Выносили вещи. Хмурились.
А потом квартиру продали.
Я надеюсь, что он всё еще где-то живет. Где-то что-то освещает. И всё так же читает книги.