В комнате все та же изрядно выпившая парочка - Пастернак и Фет, своим алкогольным опьянением приблизившаяся к тому моменту, когда человек способен нарушить негласные, общепринятые нормы поведения, если, конечно, это состояние вообще применимо к психопатам, но, ещё не дойдя до него, прибывая в состоянии легкой раскованности в своих действиях и словах.
- Что ты помнишь? – спросил Пастернак.
- Не так много… воспоминания - все, что у нас осталось, это наши мысли, наше отношение, формирование нашей личности… По сути, не будь в нашей жизни тех или иных воспоминаний, мы были бы другие, и от того психотерапия нынешняя построена на том, чтобы найти выбившее нас из состояния душевного покоя и равновесия воспоминание, и удалить этот фрагмент из нашей памяти. По возможности залепить его чем-нибудь светлым и жизнеутверждающим. Потому как без этого фрагмента нам уже не бывать такими целостными, какими мы были, а значит и не факт, что мы сохраним ту жизнеспособность, что была в нас, пускай и несовершенных.
- Я храню в памяти несколько воспоминаний, несколько таких воспоминаний, которые я ни за что и никогда не отдам психотерапии, – утвердил Пастернак.
- Я не могу выбирать какие воспоминания хранить… Я здесь так давно, что большая часть моих воспоминаний выветрилась, вывелась таблетками, искоренилась пилюлями… но временами… я вспоминаю тот момент, тот самый момент, когда я понял, что со мной что-то не так. Это было после смерти… я уже не могу вспомнить, кто умер, но я точно помню, что от микробов, от бактерий. Я помню свои чувства, я как одержимый хотел обезопасить мир вокруг меня и моей жены… Кажется, её звали Ира… вроде Ира… я помню, как мы сидели на кухне, завтракали, а она из таких девушек, которые в обществе едят как положено, ну, по этикету, аккуратненько так. А вот дома как поросенок, ей богу. И она сидит напротив меня, ест свой суп и капает на стол возле тарелки…
- О…
- Да... я несколько раз предупредил, но тут сорвался. Я… Я поднял стол и уронил его на неё, ей на ноги. Стол тяжелый был, я ей тогда ногу сломал. Она ведь верила, до последнего верила, что я справлюсь. Это я помню. Она мне говорила каждый день, что я выкарабкаюсь, даже тогда, выйдя из больницы на костылях, она подошла ко мне, и сказала это свое: «Все будет хорошо, ты справишься... я все понимаю», и зарыдала, уткнувшись мне в грудь. – Фет замолчал. Он ненавидел этот фрагмент памяти всем сердцем, каждой клеточкой своего тела. Но все равно вспоминал его по той причине, что это единственный уголок его памяти, в котором укрепился хоть и размытый, но все же образ его жены, и еще потому, что считал себя виноватым перед ней, в том, что не справился. Фет наказывал себя этим воспоминанием, потому как другим образом наказывать себя за эти поступки не имел воли и возможности. В его глазах навернулись слезы, они всегда появлялись, когда он вспоминал продолжение истории. Он продолжил, - тогда я понял, что надо меняться, менять себя и, если не с помощью своих усилий воли, то с помощью других. Я оттолкнул её и сказал, что ухожу. Я пришел сюда.
Фет провел проспиртованной ваткой по стаканам, поджег, раздалось две вспышки. Пастернак налил чай и разбавил его спиртом. Они выпили, Фет уже справлялся со всем стаканом за один глоток и даже пробовал занюхивать рукавом. Получалось не всегда, как, например, в этот раз. Стакан чая со спиртом зашёл настолько плохо, что навернувшиеся слезы на глазах тонким ручейком стекли по щекам. Прокашлявшись, Фет спросил:
- А что ты помнишь? Ну, как ты сюда пришел?
- Моя память ещё сопротивляется пилюлям. Но вот хорошо это или плохо сказать точно не могу. Я помню каждый раз, когда причинял боль жене…Удивительно, но я тоже забыл её имя, вроде как её звали Инга… что-то совершенно точно на «И». Я помню, как, когда на волю выходил злой я, моя жена пряталась от него то в туалете, то в шкафу. Самое странное - я видел, что он делает, я видел, как он крушит дом, как он слетает с катушек и отвечает агрессией на все, что ему только не понравится, да только никак не мог на это повлиять, даже мысли такой не было. Я не мог это остановить, по большей части от того, что не пытался. Вначале она смеялась с этого, называла это «приступы бешенства», потом она начала боятся этих приступов. Потом она начала бояться меня. Дочери двенадцать было, когда мы крупно поссорились с женой… - Пастернак остановился. – Сейчас я скажу тебе то, в чем не каждый мужчина признается, Фет. Скажем так, далеко не каждый мужчина так поступит, а если и поступит, то тайну эту скорее в могилу снесет, нежели признается в этом. – Пастернак повернулся и посмотрел Фету прямо в глаза, и в глазах его читалось такое дикое отчаяние, какое бывает только у пленных, идущих на расстрел, - я жену ударил, Фет. – Пастернак отвел взгляд в сторону и спрятал его куда-то в угол комнаты, он очень боялся осуждения со стороны Фета. Фет же, напротив сидел и слушал Пастернака очень внимательно и во взгляде иногда оживал интерес, но уж точно не осуждение. – Все время, когда моя злая половинка срывалась, она крушила предметы вокруг, любые, бросало в стены посуду так, что та разлеталась в щепки, и осколки были настолько мелкие, что собирать их нужно было неделями, и все равно нет-нет да найдется парочка. Но жену я никогда не бил. До того момента. Удар был не то, чтобы удар, по сути это был просто слишком сильный шлепок по заднице, но не игривый, нет, он был с ненавистью, всю злость в этот шлепок вложил. Она уйти захотела, дочь забрать, а я не дал. Сказал только что-то вроде «сделай её счастливой» и сам ушел... сюда лег.
Пастернак взял банку со спиртом, налил себе полный стакан, и…
- Стой, но он же! – Фет попытался его остановить, но Пастернак уже выпил. Пошатнувшись, он упал на кровать практически лишенный чувств.
_______________________________________________