Скорая месть
Левое крыло третьего этажа казармы занимает наша вторая
курсантская рота. Воскресный день, рота вернулась с обеда. Счастливчики, заслужившие за трудовую неделю увольнение в город, выглаживают парадки, начищаются, намываются, готовятся
к построению увольняемых. Сто двадцать молодцев снуют
по спальному помещению, заставленному двухъярусными кроватями, бытовке, умывальнику, гладильной, Ленинской комнате.
Только в кабинет командира роты и командиров взводов нельзя входить без стука.
Коля Татаркин – аккуратист. Ещё бы! Поступил в лётное училище
прямо со срочной службы на Черноморском флоте в звании глав старшины. Его и назначили отцы-командиры старшиной
нашей роты.
По-флотски, до зеркального блеска, старшина начистил свои парадные ботинки и поставил их на подоконник, продуть запашок от мужских ног и ваксы. Все окна казармы нараспашку, печёт летнее солнце.
У того же окна, прислонившись к стене и скрестив на груди руки, стоит долговязый Боб. Вообще-то он Борис, но рота окрестила
его Бобом. Я вижу Боба, у него поджидающий кого-то взгляд. И вот Боб, громко, чтобы все обратили внимание, произносит:
- Кто это на окно у самой моей кровати поставил вонять свои ботинки?! – он демонстративно смахивает пару сержантских ботинок
за окно с подоконника!
Боб поджидал, чтобы старшина, расхаживающий по казарме
с обмотанным вокруг пояса полотенцем, обнаживший все остальные части своего волосатого тела и полирующий ногти пастой гоя увидел его месть за назначенный Бобу наряд вместо увольнения.
– Боб! Убью! – старшина, в ярости, подбегает к Бобу, но образумившись,
меняет решение. Он хватает в охапку сложенное на табурет у кровати Боба обмундирование, стоящие рядом сапоги и вышвыривает в то же окно!
Боб следом достаёт связанные меж собой шнурками заранее привязанные к гвоздю за окном ботинки старшины, демонстративно
поднимает их перед лицом хозяина и с размахом выбрасывает
за окно!
Все, кто это наблюдал, давятся со смеху, а Боб и старшина уже летят вниз по лестнице, каждый за своим имуществом.
Симон! К тебе хочу!
Мы оканчиваем военное училище. Отлётаны государственные
экзаменационные полёты, сданы государственные экзамены.
Остались считанные денёчки нашей курсантской казарменной жизни. Скоро все мы разъедемся, разлетимся по множеству авиационных городков огромного СССР. Неминуемая разлука предстоит ребятам прожившим бок о бок более четырёх лет.
Роте объявили отбой. Лёжа в кроватях все болтают меж собой.
Наши души возбуждены от эмоций!
Вдруг из-за стены, за которой живёт первая рота нашего батальона, раздаётся ор курсанта Шабанова:
– Симон! К тебе хочу!
Симонов и Шабанов – земляки, выросли в одном посёлке под Новосибирском, вместе поступили учиться. Симонов лежит через
пару кроватей от меня, он кричит:
– Приходи, я уже лёг спать!
Через десяток секунд мы слышим жуткий грохот со стороны первой роты, видим, как разваливается кирпичная стена! В образовавшемся
проёме появляется Шабанов с двухпудовой гирей в руке.
Пьяный Шабанов доходит до кровати Симонова, садится подле друга, обнимает его, плачет.
Через Шабановскую дыру и другие курсанты всю ночь ходят из одного спального помещения в другое. Две сотни молодых, здоровых. ребят устраивают ночь прощаний.
Утром два майора, два командира роты, ругаются через эту дыру. Каждый пытается доказать другому, что ни его рота развалила стену, и ни его роте её восстанавливать.
Шахматы
Много ли раз за свою жизнь я играл в шахматы? Терпеть не мог просиживать время за нудными интеллектуальными играми.
Я любил подвижные игры: футбол, хоккей, катание на лыжах,
особенно с горок, да еще, чтобы на спуске был сооружён трамплин. Правила игры в шахматы я знал, обучил меня им в детстве Толя Малков, мой сосед по подъезду. Толя был на год старше меня. Он всегда вытягивал меня из дому – то мяч гонять, то шайбу. Уговорить же меня сесть за шахматную доску было трудно.
В лазарете воинской части лежал я с гастритом на пару с лётчиком
Васильевым, если верно вспомнил его фамилию. Тот одолел
меня! Так пристал со своими шахматами, что хоть в солдатскую
палату от него сбегай. Играл он, видимо, постоянно.
Я поставил ему условие, что как только я выиграю у него одну партию, он больше в жизни ко мне не станет приставать со своими шахматами!
Десять партий подряд была то ничья, то он меня обыгрывал. Одиннадцатую партию выиграл я! Это была последняя моя шахматная
партия в жизни. Было мне тогда года двадцать три. По мне, лучше ломать голову над стихами или нагружаться физически до седьмого пота.
Через грозу
Дальний восток является одним из пяти самых грозовых районов СССР. Мы идём по маршруту на разведку погоды. Командир корабля – майор Гусев. Я – штурман экипажа. Моя кабина в носовой части самолёта «ТУ-16» выглядит как стеклянный наконечник стрелы. У штурмана корабля самый лучший обзор передней полусферы.
Маршрут перекрыт грозовым фронтом. Согласно НПП (наставлению по производству полётов) входить в грозовые облака и пролетать под ними запрещено! Обходить грозу можно поднявшись на тысячу метров над ней. Мы уже идём почти «на потолке» самолёта, дорога вверх для нас закрыта. Ни слева, ни справа обойти фронт не получится, он вытянулся поперёк маршрута и не видно ему ни конца, ни края. Наставлением разрешено проходить между грозовыми очагами если расстояние между ними не менее пятидесяти километров.
Я просматриваю грозовой фронт на экране радиолокационного
прицела РБП-4, нахожу нужную «дыру» между очагами и мы направляемся к ней. Чем ближе грозовой фронт, тем чувствительнее болтанка самолёта. Полёт дневной, но вот из ярко освещённой солнцем благодати мы ныряем в чёрную адову жуть! Светлый день для экипажа резко превращается в ночь.
Самолёт не болтает, а кидает из пропасти в пропасть.
Я вижу из своей кабины майора Гусева и его помощника. Оба они вцепились в штурвалы, лица и тела их напряжены. Никогда за пятнадцать лет я не видел больше такой работы пилотов! Они таскают
штурвалы на себя, от себя, влево и вправо мгновенно реагируя
на каждый бросок самолёта по вертикали и горизонтали.
Как только самолёт погрузился в темень в наушниках шлемофонов наступила гробовая тишина. Всё это время по остеклению
моей кабины ползали огненные змеи: белые, жёлтые, красные, фиолетовые, голубые, зелёные, синие, серебристые...
Все мы знали - из грозы никто ещё живым не вылетал! Меня мучило одно: чем ближе мы подходили к грозовому фронту, тем ближе сходились на экране очаги грозовых туч меж собой, а потом и вовсе слились воедино. Где они, пятьдесят километров?! Мысль о том, что я совершил роковую ошибку, предложив командиру эту «дыру», затмила и страх, и все иные помыслы человека перед вероятной гибелью.
Сколько минут это длилось? Почему-то об этом я никогда не задумывался.
Когда же чернота за бортом стала сереть, а потом нас ослепило солнечным светом, экипаж ожил – шесть человек радостно галдели в СПУ (самолётное переговорное устройство), каждый просто что-то говорил, не слушая других, выходя из состояния в котором пребывал в эти зло-получные минуты.
Галдёж прекратил строгий приказ командира экипажа:
– Всем замолчать!
Возобновился чёткий радиообмен. Экипаж начал работать. Радист – радировать о грозовом фронте на маршруте, я – определять место самолёта... «И всё пошло обычным чередом», как в стихотворении Николая Рубцова.
Предыдущая часть:
Продолжение: