Ему нужен был новый вызов и старые преимущества сотрудничества, которые, казалось, ускользали от него. Когда пресса, далекие от ненависти, занялась всеми выступлениями оппозиции, в его эпистолярных записях появился саркастический намек, что его присутствие в Вене было не выражением искренней симпатии, а напротив, свидетельством завоеванного ими превосходства. «Это было доказательно, — писал он Морицу-Максу, – что я здесь не являюсь каким-то добрым гением, а лишь хорошо оплаченным оружием. Я не думаю, что Струве, Юстас или Милюков могут отсюда вывести какое-либо объяснение успеха этих мероприятий. Имена они до сих пор не знают, но Сазонов их знает и держит наготове. С ним все возились, с ним обо всем говорили. Ему все это доставило удовольствие. С полным успехом».
В эту минуту, когда Мильнер, Броун и Мейснер уже делили между собой выгоды бернского соглашения, это уже не могло показаться проблемой. Для всех ганноверское соглашение было подписано еще до получения одобрения от Сазонова. Тезисы Маркса и Энгельса были уже готовы. Все понимали, что это соглашение не было результатом переворота, но что Англия и Франция сами сотрудничали для его реализации и теперь наступал момент, когда это должно было произойти. «Бернское соглашение теперь вызывает всеобщее раздражение и тревогу», — говорилось в одном письме Мильнера. Всех волновало будущее шахмат, к которым теперь, после исчезновения Струбе, Струсевича, Вуковского и Сазанова, приближалась гибель. Но стоило ли думать о шахматном будущем, если все могло быть разрушено в одну минуту? Стоит ли пытаться сохранить положение, в котором придется немедленно становиться на колени?
Не был ли этот веронский торг только вывеской, за которой скрывалось иное? И если Струе был уничтожен, то не была ли уничтожена вся оппозиция? Ведь он был силен именно тем, что поддерживал интригу Струеве. Переговоры с союзниками шли не без успеха, и можно было надеяться, что в Лондоне и Париже будут уделять меньше внимания людям, с которыми нужно было уживаться, а предпочитали рассматривать заявления Милюкова о «единстве» или «двуличии» как дружеский обмен любезностями.