Зимой и так-то темнеет быстро, а в метель так и вообще хоть глаза выколи. Небо заволакивало плотной, перекатывающейся дрянью, которая не оставляла даже малейшей возможности увидеть отпечаток света, исходящего от луны. Дул сильный, порывистый ветер, который тоннами перетаскивал льдинки, некогда бывшие снегом, и эти льдинки на своём пути, пытались всё срезать, сточить наждаком и сделать гладким, покатым и округлым.
Ветер ничего не щадил на своём пути. Он пытался сорвать металлический шифер, которым был накрыт двор. Он гнул берёзы в палисаднике у соседа напротив, со свистом проходя меж тонких, плакучих веток. Он шумно дёргал ставни, настырно стуча ими о стену и стараясь сорвать их с крючков. И, будто бы видя главного перед собой оппонента в лице проводов, мотал их из стороны в сторону, пытаясь порвать их, как бегун, пересекающий финишную черту, рвёт красную ленту.
Но дома, несмотря на всю суету, что наводил ветер на улице, было тихо. Звуки улицы, конечно было слышно, но тихо было всё равно. Эта тишина исходила от одиночества, от того, что никто рядом не шумит, не говорит, не ходит, не дышит. Тишина удручала, она будто бы въедалась в сознание, проходя сквозь уши, и звенела прямо в мозг, сдавливая его и пропиливая, чтобы соединить меж собой два уха одной сквозной дыркой. Казалось, что тишина имеет звук. Она тонко и монотонно, как гудок в трубке телефона, издевательски пищала.
Чтобы хоть как-то избавить себя от этого писка, я включал свет во всех комнатах, включал телевизор погромче, а сам старался углубиться с головой в чтение книги.
Но всё это совершенно не помогало.
Телевизор показывал какую-то юмористическую передачу, которая в такой атмосфере выглядела глупо, не смешно и очень пошло. За окном гулко бухали ставни о стену дома, бряцал на крыше двора металлошифер, свистел ветер. Печь весело щёлкала сучками, жадно поедая берёзовые дрова. Даже, казалось, лампочки издавали скрежетащий, скребучий, еле улавливаемый звук.
Тишина всё равно брала верх над всем этим, пронизывая весь дом и всё моё тело своим оцепеняющим влиянием. Пространство в доме ощущалось тягучим, вязким и плотным, как кисель, но в то же время гладким, натянутым и прочным, как мембрана. Сотрясать эту натянутую субстанцию способны были только часы, монотонно щёлкающие секундной стрелкой в серванте.
Вот в такое время и приходил он. Наблюдатель. Он ощущался. Его взгляд ощущался кожей, которая от этого взгляда вздыбливалась до мурашек, поднимая волоски. Его дыхание за спиной улавливали уши, инстинктивно отводясь назад, будто бы слыша какой-то звук. Его ощущал и кот, который точно знал, что Наблюдатель пришёл. Кот точно его видел. Животное замирало, выпучивало глаза и смотрело на него, боясь шевельнуться. Наблюдатель, вероятно, тоже иногда смотрел на кота, а когда их взгляды сталкивались, кот нервно дергался и чуть подавался вперёд.
Что ему было нужно, я не знаю. Он, Наблюдатель, просто был, сидел рядом, смотрел и ничего не делал. Видимо, он подпитывался моим страхом, моей энергией, моей жизнью. Иногда боковым зрением я улавливал его тёмный, неразборчивый силуэт позади, иногда его тень мельком пробегала в отражении окна или зеркала. Кто это такой, я не знаю, но я уверен, что он был в шляпе. Когда он сидел, он снимал её, клал себе на колени и держал рукой.
Каждая минута в присутствии Наблюдателя была подобна пытке, истязанию. Он рубанком тесал по нервам, добиваясь моего срыва, моей паники. Он сверлил взглядом виски и затылок, изматывал, подходил вплотную, отходил назад, садился на табурет, снимал свою чёртову шляпу и клал себе на колени. Он переглядывался с котом, который полностью был подчинён его стальной воле, и ослушаться кот точно не мог. Я никогда явно не видел Наблюдателя, но я всегда чётко знал, что он есть, и что он приходит ко мне, мучает меня и пытается сломать.
Когда на улице ветром всё-таки отрывало ставню от крючка, и она с шумом билась о раму, Наблюдатель пугался не меньше моего. Он так же как и я резко поворачивал голову в сторону шума и несколько секунд настороженно глядел туда. Но потом он возвращался к своим привычным делам – издевался надо мной.
Протопить эту грёбаную печку и лечь уже спать, наконец! Закутаться с головой в одеяло и делать вид, что никого рядом нет! Но печь медленно чадила, убаюкивая головёшки медленным, синим огоньком. Как бы я не шурудил кочергой по колосникам, процесс от этого не ускорялся, а Наблюдателя это веселило и он бесшумно надо мной хохотал.
Он уходил только тогда, когда слышался скрип калитки, а затем по двору зычный топот от железнодорожных, тяжёлых сапог. Это приходил с работы мой здоровый, мягкий, тёплый (хоть и с улицы) батя. От отца всегда исходил жар, когда в такие моменты он появлялся дома. Своим громким голосом, он прорывал натянутую пространственную мембрану, разбивал своими неаккуратными движениями тишину, и дом наполнялся его энергией, энергией пылающей жизни, энергией покорителя штормовой погоды, энергией шумного весельчака.
И Наблюдатель всегда казался каким-то маленьким никудышным, когда заходил в дом отец. Наблюдатель надевал свою шляпу, и, сжавшись, спешил уйти, трепыхаясь от суеты и волнения. Дом оживал, я оживал, оживал и кот. Всё в доме тянулось к уставшему исполину, всё ему тогда подчинялось, всё боялось нарушить покой и волю хозяина. Становилось тепло, становилось спокойно.