Из истории предметов.
Пианино проснулось внезапно, от каких-то резких ударов в парадную дверь. Стучали настойчиво, даже нагло. Потом был какой-то шум, крики, было слышно, как разбили кого-то стеклянного. Спустя несколько минут прибежала хозяйка, бросилась на диван возле пианино и зарыдала, спрятав лицо в подушках. Маменька ее мужа, чинная гордая женщина, растрепанная, потерянная, пришла позже. Присела на край кровати, стала гладить по волосам: "Успокойтесь, деточка, успокойтесь. Всё решится, все образумятся. Не может такого быть, чтоб Ванечку забрали вот так, просто так взяли и забрали. Звонил Ипполит Ефимович, я ему всё рассказала. И Корноуховым звонила, и министерским. Все в курсе, все помогут. Матвеевский обещался помочь, всё выяснит, всё. Не плачьте, Варенька. Всё будет хорошо". Пианино сочувственно тренькнуло чем-то в верхних октавах...
Оно родилось давно, еще в 1908 году. В Берлине, поэтому с рождения говорило только по-немецки. Из своего детства пианино очень хорошо помнило первого настройщика, седого мужчину с большими усами, в коричневой кепке. У него были большие, непропорционально большие для его тела руки, а за ухом всегда было что-то заложено, то карандашик, то какой-то тонкий металлический инструмент, то папироска. Своими огромными пальцами он нажимал на белоснежные клавиши, что-то подтягивал внутри (отчего у пианино бежали мурашки и оно переливисто позвякивало струнами) и, смешно щурясь, говорил "Fein, fein". И улыбался.
Потом пианино упаковали в какие-то картонки, обвязали, обложили и спрятали в ящик. Было скучно. Долго, темно, кто-то хватал руками, куда-то тащили. Голоса, тряска, какие-то гудки. А потом распаковали. От солнца ослепли даже бронзовые педали. Оно было везде, отражалось от стекол витрин, от лощеных поверхностей других инструментов, от очков и лысины пухлого высокого господина с бабочкой, в темном костюме. "Шарман, шарман! Я поставлю его возле входа. А цену подниму на сотню, нечего такое богатство за копейки отдавать. Нет! Давайте на три сотни выше!". И, чуть привстав, прищелкнул задниками блестящих ботинок. Так пианино начало учить русский.
В магазине музыкальных инструментов оно простояло недолго, почти месяц. Рядом с ним стояли еще двое немцев, одно J.Becker, а у второе откуда-то из Дрездена. Они тихонько перешептывались между собой на родном языке, рассуждая, что же будет дальше. Беккеровское пианино было не новое, подержанное. Раньше оно стояло в какой-то зале, где было много дам в красивых платьях, мужчин в военной форме, иногда появлялись какие-то иностранцы. А потом один пьяный господин отломил у него уголок от крышки. Неудачно упал, кружась с огромной напольной вазой, весившей примерно столько же, сколько сам господин. "Больно не было, только вот обидно. Этот угол у меня был самым любимым...", - вздыхало пианино. После такого конфуза его отправили на продажу. По слухам, беккеровское терь могла купить только какая-нибудь бедная семья, которая задалась бы целью выучить детей музыке. Ах.
У нашего пианино с углами было всё в полном порядке, поэтому оно рассчитывало попасть тоже в какую-нибудь залу. При каждом звонке входного колокольчика, что висел над дверью в магазин, пианино приосанивалось, старалось больше блестеть полированными боками и улыбалось всей своей пианинной душой. И именно тогда оно научилось говорить с людьми, само по себе, без нажатия на клавиши. Больше всего ему нравилось пугать басами директора магазина, того самого, с лысиной и в бабочке. Он каждый раз смешно подпрыгивал на месте, ойкал и хватался за очки или сердце. "В этом пианино живут демоны, ей-богу. Надо его поскорее продать".
Как-то раз в магазин зашла молодая пара. На женщине была красивая бордовая шляпка с маленькими розочками, а мужчина теребил в руках мягкие перчатки из замши, вкусно пахнущие табаком. Директор сам выскочил из кабинета, чтоб обслужить их. Поинтересовался, за чем пришли и сразу же повел к пианино. "Посмотрите, посмотрите, какой чудный инструмент. Он как-будто ждал вас! Буквально на днях привезли из Берлина, Йоханс Оффенбахер лично, вы представляете? лично рекомендовал мне проследить, чтоб инструмент попал в хорошие руки! Иван Кириллович, вы же понимаете толк в таких вещах, вы должны его оценить, самолично оценить!".
Мужчина улыбнулся. "Ох, нет, я уже давно не играл. Варенька, душа моя, не желаешь попробовать", - и подал руку барышне. Та коротко и красиво рассмеялась, присела на придвинутый директором бархатный стульчик, положила тонкие пальцы на клавиши... Пианино запело. Неожиданно для самого себя, сначала чуть робко, как-будто разворачивая лепестки, одежды, покрывала. Очень нежно, с переходами, обещающими надежду, пронзающие остротой грусти, с тонким, почти прозрачным фоном, таким слабым, таким сильным...
Диоптрии очков директора увеличили выступившие слезы до размеров крупных фасолин. Женщина играла недолго, буквально пару минут. "Я всегда говорил, что никто и никогда не сможет сыграть Andante maestoso лучше тебя", - мужчина взял в ладони руку женщины, помог ей встать, прикоснулся к руке губами. "Удивительный звук! Мы берем его!". Пианино плакало, внутри, в себе, продолжая, повторяя только что обретенные звуки.
Его опять паковали, укладывали, обвязывали, везли, но в этот раз недолго. Куда-то подняли, подтянули, поставили, раскрыли. Гостиная, большая, с темно-зелеными тяжелыми портьерами. Два каких-то, судя по говору, итальянских дивана. Пара французских изящных столиков и, самое главное, старое немецкое зеркало. Оно сходу признало в пианино земляка, рассказало, что принадлежит человеку, которого уже давно, очень давно не видело. "Может, умер. Люди - они такие недолговечные!".
Пианино зажило. Молодая хозяйка играла не часто, но с радостью, с настроением. Пианино любило ее руки, оно старалось, оно так пело! Хозяин, если садился играть, то, скорее, баловался. То марш какой-нибудь начнет, то какие-то песенки про Наполеона, то что-то смешное-куплетное. Явно баловался. Пианино, в принципе, было не против. Оно тоже смеялось, поэтому иногда выдавало таких "петухов", что гости, всегда присутствовавшие при подобных выступлениях (ради них это всё и делалось), хохотали до слез.
Еще в доме жила мама хозяина, Виктория Михайловна. Та играла очень редко, всегда что-то очень печальное. Однажды пришла, начала что-то резкое. Потом закрыла крышку, оперлась локтями (локтями!), обхватила руками голову, сникла. "Господи, неужели это всё? Неужели так всё и кончится? Где же головы, где же светлые умы, кто нам поможет из этого выбраться?!!". Затихла, спустя несколько минут выпрямилась, поправила волосы, ушла. Пианино ничего не поняло.
Потом были какие-то тревожные разговоры, встречи, люди. Хозяйка, обняв за плечи мужа, сидевшего в кресле, внимательно вглядывалась в газету, которую он читал. Хмурилась, делала печальные глаза. Хозяин мог внезапно встать, начать короткими шагами мерить гостиную, что-то объясняя, эмоционально, иногда с яростью. Пианино мало что понимало из этих слов - "временное правительство", "большевики", "эссеры с этими анархистами", "Троцкий", - но точно чувствовало, что что-то меняется. Атмосфера в доме стала другой. На нём совсем перестали играть, вот уже полгода как оно молчало, лишь иногда подавая собственные звуки-переборы струн. Чаще всего верхние, чтоб тронуть, чтоб напомнить. Люди не играли...
А потом был этот вечер, когда кого-то стеклянного разбили, а потом хозяйка рыдала. Немного погодя успокоилась. Села, очень прямо, и застыла. Долго-долго смотрела в одну точку, безмолвно. Тихо. Потом подошла к пианино, откинула крышку. И заиграла. Ту самую мелодию, которую когда-то играла в магазине музыкальных инструментов. Как было больно от той музыки! Как рвала она струны, как резонансы ломали деку! Пианино умирало, плакало, стонало...
Жизнь круто изменилась. Сначала было холодно, совсем исчезло электричество. Были долгие одинокие вечера. Хозяйка и мать хозяина куда-то уехали. Потом вернулись, начали распродавать мебель. Первыми ушли французские столики, потом - один из итальянских диванов. Пианино с места не тронули. В итоге в комнате оно осталось одно, вместе со старым немецким зеркалом. То надтреснуто смеялось: "Погоди, и за нами придут. Всех разберут".
Ждать оставалось недолго. Как-то зимней ночью в дом ворвались люди. Много, гурьбой, грубо, резко, пьяно. Зеркало разбили. Хозяйка громко кричала, ругалась. Их с матерью притащили в залу, старую женщину толкнули прям на пианино. То зарычало басами...
Спустя некоторое время пианино забрали. Вероника Михайловна, седая, сильно постаревшая, уже больная, продала его какой-то молодой учительнице. Пианино опять запечатали в ящик, неаккуратно, со сколами, с осыпающейся полировкой, и куда-то отправили.
Ехали долго. Опять тащили, опять били, до треска. Поставили, отряхнули, вытерли. На пианино внимательно смотрели трое маленьких чумазых мальчишек. Рядом стояла та самая учительница. "А пианино будет стоять здесь, - произнесла она наставническим тоном. - Если договорюсь, то потом перевезем его в школу. Пока его там негде ставить"...
В школу пианино так и не попало. Его продавали еще два раза, причем, один из новых хозяев за двадцать лет владения так ни разу и не сыграл на нем. Теперь оно живет в небольшой двухкомнатной квартире, в Комсомольске. Скучает. Позвякивает струнами, словно жалуясь. И иногда, по ночам, тихо плачет про себя, вспоминая ломающую жизнь игру первой молодой хозяйки.