Предыдущая глава.
Следы копыт коня по снегу белому дорожкой стелятся во поле. Дыхание сбившееся, рывками сквозь губы плотно сжатые, со стоном изо рта вырывается.
Зябнут руки, поводья стиснувшие. И не слышит ухо ни тишины, что всадницу окружает, ни воронья крик. И осталось у неё, будто поле это да вороньё, криками зловещими душу рвущее.
Закричать хочется, тоску из себя вырывая так, чтобы с кореньем, до изнеможения. Так ведь и не останется ничего внутри более. Потому как тоска и боль всё её нутро теперь заполняет.
Глаза усталые, с глухой тоской в них. Тело страдающие сохнет в изнеможении. Да в волосах чёрных, будто крыло вороново, проседь серебристая появилась, волной по плечам змеясь.
Знать бы ранее... Да кто ж знал? А ведь надо было.
Ведьма!
Да и она, расслабившись, как в гнезде своём насиженном, будто квочка та расселась. Людям помогала, да себе и близким помочь не в состоянии оказалась.
Ведьма жалкая, ни на что не способная.
Даже то, что своё – удержать не в силах.
Крикнула Зарина отчаянно птицей подбитой и медленно, кулем падая, во снег с коня свалилась.
***
- Мама! Матушка! – крик лёгкий, тихий, как песнь соловушки к уху прижался, в душу проникнул.
И вовсе не холодно.
Тишина. Осень да травка пожухлая стебельком щеку щекочет. Солнце нежное, по-осеннему греет – не печёт.
И смех многоголосый. То мужицкий, то девичий совсем - волной играет, переливается.
Лежит Зарина слушает. Безразлично. Ровно. Пусто.
- То волна в речке быстрой с камешками разговаривает, по дну речному их протаскивая, - шепчет тихий голос в голове, внутри, глубоко в душе.
Голос тихий, не знакомый, но ласковый, как рука матери. Голоса неразборчивые –хором, друг дружке мешая, - звенящие.
В них уйти совсем можно, прислушиваясь.
Раствориться и забыть совсем. Когда всё вдруг стало пустым и бесцветным. Неживым… как…
Кто?
- Мама! Матушка! Почему я тебя не послушалась?
Крик ласточек по весне... будто.
- Мама! Матушка, проснись!
И от голоса родного вдруг спазм по тему её пробегает, да жгутом тугим тело в узел скручивает.
И кричит Зарина долго, протяжно, как в горячке родовой мечется.
- Мама! – над ухом шелест тихий голоса родного.
Дрогнули ресницы чёрные, проливая слезу, что к виску покатилась да в волосах затерялась.
Лежит она будто посредь ярмарки в Озёрном. В пыли, мешком брошенная оземь. И ходит люд вокруг сквозь неё безразличный.
Смех девичий знакомый до боли, родной колокольчиком ухо тронул – переливался.
И образ дочери вдруг Зарина увидела в свечении красном, что плыл между рядов ярмарки Озёрной облачком лёгким. А над головой, волос русых касаясь, череп зловещим огнём полыхнул.
И ухнуло волшебство дивное, потонув в хохоте зловещем.
Сомкнула веки Зарина, до боли сжала. Да в спазме, волчицей воя, затряслась.
И смолкло многоголосье людское ярмарки Озёрной, как ножом отрезанное.
Шепотки, голоса мужские да бабьи слились в шёпот неясный, приближающийся. Уха коснулись – выдернули, да тело болью измождённое, скрюченное в речную воду забросили.
И будто не шёпот людский уже - шёпотом вод речных сменился.
Разомкнула веки Зарина. И не важно стало и то, что на дне речном оказалась.
Речка быстрая, рыбкой играющей полная, водоростью на дне волнуется, как ручки тянет.
К ней, к Зарине.
Но всё одно. Пусто…
Только мысль одна ту воду вдохнуть в себя, и замереть уж навеки.
- Мама! – крик Всезары, ужаса полный, вмиг из забытья её вырвал.
Глаза открыла и увидала тело дочери, в реку падающее. И когда вода речная, кругами разошлась-успокоилась – увидала Зарина тень человека над водой стоявшего. Образ зловещий, черепом в ухмылке скалящийся.
- Мама! Мамочка! – струной крик застонал, оборвался, затих.
И Зарина во тьму погрузилась. Благодатную, тёплую. Чтобы не видеть больше не образов, ни крика не слышать.
Ничего.
Ибо не было смысла ни в чём больше.
_____
Вдохнул Глузд грудью полной воздух весенний.
Просыпался лес – задвигался, жизнью наливаясь.
Да луг травками, снегов шапки разгоняя, травкой младой у ног из-под земли завился.
Морозно ещё дышалось, но весна уже солнышком ласкала, согревала. Чуть ещё – и Марычка заглянет, солнышком сияющая, хутор родной Зареченский проведать.
Там глядишь – уже и пахота, что кручину с тоской из сердца разгонит.
Гибель дочери притупилась, ранее остро сердце коловшая.
- Батюшка! – голос тихим шелестом уха коснулся.
Оглянулся Глузд – никого не увидел. Плечами пожал. Почудилось будто.
- Батюка! – из-под земли тихим шелестом.
И образ дочери потерянной пред глазами мелькнул и пропал.
Глузд брови нахмурил, сморгнул.
- Маму спаси… спаси… спаси… Зарину. – эхом по лугу прокатилось.
И мысли недобрые закрались в сознание. Тревога сердце сжала.
На коня вспрыгнул и по тракту в Большие Горки поскакал.
В седле сжался, готовясь преграду Зарины встретить. Но не было преграды больше той.
Крикнул зло, отчаянно, беду предчувствуя. Сжав поводья, коня подогнал, направляя.
На скаку полном в Большие Горки влетел. Коня у ворот остановил.
И, спрыгнув с коня, в избу ворвался.
Тихо в избе. Давно позабывшееся едва помнится.
Холод мурашами под кожух закрался.
Тихо и пыли слой пол покрывает, стол дубовый посредь избы.
Глазами чумными от боли избу окинул. И ухнуло сердце вниз – сквозь доски в полу провалилось, ломая… заламывая….
Зарычал рёвом в отчаянии и на опустился, глаза закрыв.
- Папа! Батюшка! – шёпот рядом совсем.
Открыл Глузд глаза и видит: Всезара стоит перед ним дымкой подрагивающей да на него глядит серьёзно.
И голос шелестящий из губ плотно сжатых:
- Маму… спаси!
И громко, уже совсем отчаянно:
- Жива она!
- Поспеши! – тихим эхом, речной волной перекатывающимся.
Наклонился призрак дочери, присел над полом пыльным. И подняла Всезара с пола амулет матери, Глузду протягивая.
И слеза вдруг горло комом зажала.
Взял Глузд амулет тот из рук мёртвой дочери.
- Спеши! – прошелестело из неоткуда.
Оглянулось видение, дымкой подёрнувшись, быстро. Испугано Всезара взгляд на отца бросила быстро, с надеждой, просяще.
И исчезла.
Разжал пальцы Глузд, на амулет Зарины посмотрел.
И видит он, что нить тонкая, из прялки будто, из амулета того тянется. И ведёт куда-то, за порог убегая.
Одел Глузд на шею амулет Зарины и за порог опрометью кинулся.
Нить-дорожка лучом тонким мерцающим вдаль, меж изб, по улице и прочь с хутора убегала. Послал в галоп Глузд коня, ничего вокруг не замечая. А нить к полю тянется да в холмик снежный упирается.
Спрыгнул Глузд с коня и перед холмиком, снегом засыпанным, со стоном на колени упал.
Руками снег разрывал, чувствуя, как пальцы его холодеют, немеют.
И вот лицо родное показалось. Бледное, мёртвое… родное и до боли любимое.
Тоска и боль вдруг в душу потоком хлынули, нутро до крови разрывая.
Из снега выкопал да на руки взял, как дитя баюкая. Кончиками пальцев губ, бровей, лба касаясь.
- Зарина… Зарина! – покатился крик отчаянный.
Вороньё с поля спугнул, да по небу закружил.
- Зарина… Родная моя! Проснись, любимая… - рыдал он, в губы мёртвые бледные её целуя да к груди своей прижимая.
Вдруг дрогнул амулет, на груди Глузда висящий, как к лицу хозяйки своей прикоснулся.
Забился птицей, разгораясь, согревая.
Сорвал он с шеи своей амулет и Зарине на шею повесил.
А тепло разгоралось светом солнечным, дивным, тёплым. Волнами тепла по телу Зарины пошло. И сошла бледность с губ, с щёк, теплом этим растапливаемая.
Веки холодные красками налились – дрогнули.
Открыла глаза Зарина, с его взглядом столкнувшись. Удивлённо брови подняла да и улыбнулась.
- Верета… - прошептали – губы в улыбке дрогнули.
И имя его... давно забытое, казалось…
грело, растапливало.
И Зарина за него, как за верёвку спасительную уцепившись, воспрянула, воскресла, теплом его рук и сердца согретая.
И целовали губы уста его… её..
чувствуя запах… вкус….
Её руки нашли, груди коснулись - приласкали настойчиво, испуганно, украдкой, воровски…
Его тело на зов её ответило, встрепенулось птицей радостной.
И было так, как тогда, как впервые, в лесу том дивном...
Будто и не было лет прошедших, седин в волосах, даа памяти, что душу людскую меняет.
Было тепло, будто лето в себя их двоих прибрало, закружило в танце юности лёгкой.
Одежда на траву сброшенная снег с полей растапливала в пылу их жарком.
- Зарина… моя, - шептали его губы молодые, упругие, слёзы радости их общей из глаз её снимая.
И уже на груди его лёжа, остывая, глаза Зарина открыла, улыбаясь их общей неге.
Лето волшебное постепенно в весну снова превращалась, прохладцей ветра кожу обдав.
Печужка мелкая, ранняя, в травке молодой, прилетев, села не убоявшись рядом…
Да и посматривала на них то одним глазком, то другим. Голову наклонив, цвинькнула.
Прислушалась ведьма, чуть заметно улыбнулась, кивнула.
____
Тихо в избе. Но не холодно уже. Растопили снова друг друга ласками, отогревая сердца счастливые.
Счастьем, снова на мгновенье, позаимствованным.
Уехал Верета засветло, чтоб на хуторе его не кинулись.
Её оставив, в себя приходящую.
На лежанке Зарина на боку лежала, нагая из одеял, что его тепло ещё хранили, выпроставшись.
А в окно приоткрытое печужка, цвинькнув, влетела.
Печужка Марычкой-весной обернувшись, со стола спрыгнула:
- Ну и долго вы так будите оба? - прозвенел голосок её смешливый.
Зарина глаза закрыла, промолчала, улыбнулась.
Нахмурилась - погрустнела:
- Долго… - проговорила наконец ведьма, вздохнув.
И мелькнули в слове этом года прошедшие и время предстоящее.
- Снова ему будешь ноги путать, да глаза отводить? – Марычка руки перед грудью сплела, на ведьму пытливо глядя.
- Да, так и далее будет.
- Так доколь-то, сестрица, скажи? Себе хотя бы ответь.
На спину Зарина легла. Вздохнула, взглядом избу обвела.
- Не моё то счастье – чужое. Краду я воровкой его, заимствую будто.
Промолчала Марычка.
И вдруг, к ведьме шагнув, подле лежанки присела.
- Так ежели б не он, так и тебе б не быть. – заглянула девонька-весна в глаза ведьмы. Лукаво, пытливо, пристально. – И ничему б не быть… Другая судьба была бы, да жизнь другая. Быть может, и путь труден, но у каждого вёрсты к счастью свои.
- Что пути-дороги наши связаны – твоя правда, Марычка. Без ведьмовства, без принуждения... Но не время сейчас о том думать. Дела другие ждут-торопят.
Кивнула Марычка и, печужкой маленькой обернувшись, в окно выпорхнула.
____
Изба ведьмы вновь прибранная, волей да трав куреньем наполнилась. Образы, мелькавшие в забытьи горьком – оживали. Окрепла воля и сознанье готовилось эти образы воспринять, да по-новому пересмотреть-взглянуть. Без боли и страха, через себя пропуская.
Тьма и тишина за окном занавешенным.
Вой собак сельских нестройно, тревожно тишину над селом хлыстом хлыщет.
Кроме трав воскуренных в чарке на столе дубовом платок, Магрой забытый лежит.
Голоса и шёпот разборчивый, осязаемый ведьмовским чутьём.
Амулет на шеи висящий, вспыхивает огнём тёплым, согревая.
И вдруг глаза Зарины открылись, распахнулись в понимании.
Воля брови чёрные изломила. Да улыбку на губах не добрую зажгла.
______
Продолжение.
-