Небольшая рецензия Ирины Багратион-Мухранели на роман Игоря Гельбаха, вышедшем в нью-йоркском журнале.
Игорь Гельбах. Опоздавшие. Роман // Новый журнал (Нью-Йорк). — 2020. — №№ 299–301.
Та нота печали, что присутствует в самом заглавии нового романа Игоря Гельбаха «Опоздавшие», как будто заставляет нас вспомнить о том, что в каждой человеческой жизни случались важные, а порой трагические опоздания, ведь каждый когда-то куда-то опаздывал или пропускал что-то чрезвычайно важное. Но, погрузившись в роман и доверившись его течению, начинаешь понимать, что роман посвящен не столько переживаниям по поводу упущенных возможностей, сколько размышлениям и вглядыванию в «дополнительные ветвления» судьбы.
«— Тут, собственно говоря, существуют две основные стратегии, — заметил как-то раз Эрик (школьный товарищ главного героя — И.Б.-М.), — или ты стараешься вернуться туда, где ты и твои предки жили и откуда вы были изгнаны, возвращаешься и снова борешься, чтобы завоевать себе место под солнцем, или же ты уходишь, уходишь в другую страну и начинаешь жизнь на новой земле так, как это произошло с поселенцами в Америках, в Австралии и здесь, в Израиле. Но здесь это “старо-новая земля”, как говорил еще Теодор Герцль, то есть случай дополнительного ветвления… Altneuland, — привел он оригинальный термин Герцля, — в случае же частной биографии, — продолжал он, — такой, как моя собственная, возвращению всегда присущи кое-какие персональные особенности или стороны… Ну а с точки зрения математики для такого понятия как “старо-новое” можно, пожалуй, найти какие-то аналоги в топологии, если взять, к примеру, ленту Мебиуса…
Все как всегда, подумал я, у Эрика все продумано до мелочей…»
Откуда же возникает это дополнительное ветвление или измерение судеб? Проистекает оно из писательской зоркости к приметам времени, переплетению человеческих судеб. И именно это переплетение и занимает писателя в первую очередь.
При этом его повествователь не собирается совершать какие-либо исторические поступки и «делать историю» в политическом или каком-то ином традиционном смысле. Он осознает, что история — это каждый из нас. С нашими школьными товарищами, знакомыми, соседями, с нашими бесконечными перемещениям из Риги в Москву, в Берлин, в Тель-Авив, а из Берлина в Грузию, в Париж или в Латинскую Америку. Знаком повествователь и почти со всеми фигурирующими в романе персонажами, и оттого Саша описывает свой мир, не избегая почти что дневниково-интимного тона. «Что же до недавно исчезнувшего Рихарда, то его судьба занимала меня, и я искал контактов с людьми, так или иначе знакомыми с обстоятельствами его отъезда из Латвии в Берлин, а затем — в Южную Америку, откуда от него уже года два не поступало никаких известий…»
Так, настроив читателя на исследование и разглядывание жизни в ее самых что ни на есть обыденных формах, Гельбах постепенно подводит читателя к сообщению о том, «…что, направившись в Латинскую Америку в поисках своих родителей или их следов, он (Рихард — И.Б.-М.) первоначально посетил Мексику, а затем побывал в Гватемале, Аргентине и на Огненной Земле, откуда вернулся в Мексику. Затем он, по некоторым сведениям, больше напоминавшим слухи, отправился как будто на Кубу. Но никаких четких подтверждений того, что все было именно так, ни у меня, ни у кого-либо другого не было. Впрочем, в те времена подобные исчезновения не были редкостью, так как отсутствие надежной связи между удаленными друг от друга регионами оказывалось порой главной причиной долгих и томительных ожиданий».
Из всего этого мы, казалось бы, можем заключить, что в романе вполне структурированы и время, и пространство. При этом об «Опоздавших» нельзя сказать, что в них много идеологии, и почти ничего — о том, что сегодня носят. Гельбах получает наслаждение от описаний, будь то убегающие приметы времени: сезонные миграции медуз, плавающих у берегов Тель-Авива, — «бело-лиловые в крапинку Пелагии ночесветки» или «белые и голубоватые Ропилемы номадики, светящиеся в темноте». Рассказывает он и о цветах пустыни Негев, и о ветре хамсин, и о свойствах нетривиальных геометрических фигур. Читателю щедро представляются убегающие приметы времени, из которых складывается ощущение того, что где-то в космическом или мистическом пространстве осуществляется ход времени, но большинству из нас дано воспринимать его в основном как прошедшее. Именно поэтому так важна память о течении жизни.
Эта тема становится одной из основных в романе и представлена также в особом ракурсе: описывается не столько в рамках привычного всем déjà vu, а с использованием таких концептов, как «наплывающая память» и «иерусалимский синдром». Последний — не что иное, как состояние психики, порой возникающее у чрезвычайно религиозных людей в Иерусалиме, где они начинают ощущать себя персонажами древней истории города.
«Профессор полагал, что “иерусалимский синдром” есть яркое и драматическое подтверждение того, что живая человеческая память во многом напоминает наплывающие друг на друга облака, иногда даже — грозовое небо над Иерусалимом. А связанную с “иерусалимским синдромом” метаморфозу личности профессор Вундерлих уподобил рязряду молнии во время грозы, причем, согласно учению профессора, генерирующие разряд перепады потенциалов возникают между человеческими Ego (Эго) и Super Ego (Cупер Эго) с одной стороны и тем, присутствующим в человеческом же Es (Оно) полюсом, который Вундерлих называет Meine Geliebter Verfluchter Beobachter (Мой Любимый Проклятый наблюдатель), с другой.»
«В конечном счете, — указывал Вундерлих, — речь идет о явлении? напоминающем “огни святого Эльма”, возникающие на концах мачт в грозовую погоду, — образ, демонстрирующий связь теории профессора с воззрениями психоаналитика Вильгельма Райха.
К окончанию лекции профессора Вундерлиха небо над городом, лежавшим внизу, за большими стеклянными панелями окон, словно загустело, стало темным, фиолетово-серым, грозовые тучи поползли друг на друга, блеснула острым зигзагом молния, загремел гром, и на Иерусалим и его каменные улицы, сады и строения на холмах рухнула стена дождя».
Отметим и то, что Гельбах не упускает возможности обратиться к культурной памяти читателя, его естественно-научным и литературным воспоминаниям и реминисценциям. При этом он и сам с удовольствием творит собственные концепты и метафоры, стилизованные под общекультурный дискурс. Так, пускаясь в рассуждения о памяти, автор предлагает нашему вниманию приправленное, как всегда, большой долей иронии изложение содержания книги «Память и ничто», написанной одним из персонажей романа, выдающимся философом Х.-А. Вундерлихом…
«Наблюдая рост кактусов в пустыне и кровавые закаты над отрогами Сьерра-Мадре, Вундерлих разработал свою теорию психологического времени, связав ее с собственной же теорией памяти, которая произвела большое впечатление на Х.-Л. Борхеса. Профессор встречался с ним в Буэнос-Айресе в 1944 году и, по признанию самого писателя, эта встреча вдохновила его на создание нескольких рассказов, вошедших в сборник “Алеф”. Однако подлинная известность и международное признание пришли к профессору Вундерлиху уже в Европе, куда он вернулся после окончания Второй мировой войны. В начале 50-х годов он перебрался из Мексики в Шотландию. Проработав с десяток лет в шотландском Сент-Эндрюсе, на берегу Северного моря, он продолжил свою научную и педагогическую деятельность в университете Цюриха. В последнее десятилетие жизни профессор путешествовал и занимался вопросами связи коллективной памяти с искусством наскальной и пещерной живописи. Профессор Вундерлих полагал, что геометрические узоры в пещерах представляют собой первые попытки создания графических знаков единого праязыка для запоминания мифов и обрядов.»
Сообщив, что вскоре после прочтения иерусалимской лекции профессор Вундерлих скончался из-за осложнений, вызванных неизвестным дотоле вирусом гриппа, а повествователь превратился из слушателя в адепта, последователя и биографа, Гельбах строит свой последующий рассказ не впрямую, но исходя из логики этого, вундерлиховского взгляда на мир.
Переход к изложению совсем другой человеческой истории, течение и пульсация которой происходили в тесной связи с историей мировой, а именно переход к истории родителей Рихарда Дубровского, одного из главных персонажей романа, происходит в «Опоздавших» плавно и естественно, без швов и практически незаметно для читателя. Родившийся в 1926 году Рихард был назван этим именем в честь друга родителей, коллеги-разведчика Рихарда Зорге. В возрасте тринадцати лет этот родившийся в Берлине юноша оказался в Грузии, где и распрощался со своими отправившимися в Мексику родителями. Проходят годы, и, став взрослым человеком, Рихард продолжает свои попытки обнаружить следы своих родителей, отыскать сведения об их жизни, деятельности и месте упокоения.
Интересно, что характер повествования при этом не изменяется. Писатель все так же спокойно и обстоятельно знакомит нас с очередной человеческой судьбой, которая, однако, складывается совсем по иным законам.
Именно в этих частях романа «наплывающие облака» воспоминаний ведут читателя в разные концы пространства повествования, освоение которого посредством «старо-новых воспоминаний» и составляет, в сущности, новизну взгляда Гельбаха на историю, на переплетения человеческих судеб, на соотношения случайного и общего. И в этих же частях историко-детективная интрига, связанная с темой убийства Троцкого, переплетается с любовной интригой, тесно связанной с поисками Рихарда в театре и в драматургии.
И здесь Гельбах умело и ненарочито расширяет пространство и способ существования героев романа. Илона поначалу связана с театром, а ее муж Рихард Дубровский — преуспевающий актер и драматург, вдохновляемый Илоной. При этом образ Рихарда естественно дополнен образом Илоны Алунан, начиная с удачного, музыкально звучащего имени героини, дополнен на всем протяжении романа, в начале — в качестве объекта любви, а позже — как его бывшая жена, сохранившая чувство дружеской приязни к Рихарду, что придает характеру Рихарда дополнительное обаяние и убедительность.
И, словно расширяя и дополняя представленную в романе панораму, Гельбах рассказывает и об иных, связанных с главными героями персонажах второго плана и касается интересных этнических особенностей и деталей их существования в Латвии, Грузии, Израиле. Да и сам повествователь сообщает о том, как органично ощущает себя в Риме, причем дополнительные подробности вроде, например, той, что бабушка его жены была итальянкой, создают новые ветвления в паутине связей романа и позволяют удерживать интерес к персонажам и событиям, с ними происходящими.
В конечном же счете, при всем своем интересе и внимании к сплетениям и деталям человеческих судеб, Гельбах уклоняется от, казалось бы, естественного соблазна создать нечто в духе романа-расследования судеб своих героев. «Опоздавшие» остаются подлинной литературой, произведением, рассказывающим о том, что составляет внутренний мир писателя и его поколения.