Под новогодние праздники Хабаровск завалило снегом. Первые снежные хлопья падали и падали, накрывали крыши, изгороди, деревья, оголенные ветрами островки земли. Потом начали падать вторые снежинки, третьи, сто двадцатые. Они заслоняли и расплющивали друг дружку, слепливались в комья, в слои, разбивались на мельчайшие кристаллики. Они скрипели под сапожками, украшали макушки и воротники, верещали под гальмующими колесами, обрывались с крыш и веток пышновзбитыми шапками. Когда наступил вечер и зажглись фонари, снежинки превратились в толстые люрексовые поля, мелкими искорками разбегались в стороны по краям чуть почищенных тротуаров, частой сетью накрывали улицы.
Неба не было. Был снег. И так дня три. Или четыре.
Жители ругались на дороги, на дорожные службы, на водителей и пешеходов, на мэра, на президента и на жизнь в целом, но бегали за подарками, открытками - или с ними, чтоб подарить-прям-щазз. Магазины предлагали скидки, подарочные сертификаты и нечто под названием "актуальный набор за тыщщу". На улице ставили ёлки, вырезали фигурки изо льда, развешивали гирлянды. Едальные и прочие заведения рекламировали шоу-программы, банкетные залы и уникальные предложения по проведению праздников. В общем, всё тот же праздник, только в снегу.
И на фоне всего этого горевал мышь Василис. Странное имя, не спорю, но так получилось. Василис жил в подсобке здания театра. Точное название он не знал, но слышал много песен, стуков, криков и воплей режиссера (режиссера в театре знают все, даже мышь). Василис был категорически не согласен с местными художниками, костюмерами и рабочими сцены, включая строителей декораций и портных. Приходилось постоянно контролировать процесс изготовления и хоть как-то исправлять получившийся ужасный (чаще всего) результат - тут подгрыз, там коготками обтрепал, с этого уголка что-нить отломал, с того что-нить приклеил.
В связи с этим жизнь Василиса была насыщенной событиями, заботами, криками "да когда ж изведут уже этих мышей?!" и незаметными для других благодарностями (что-то вроде "ну надо же как замысловато в этом месте пробили дырочки на кожаном поясе! красота!" или "как идеально совместились щиты в этом заднике! прям пазы в пазы!").
Питался Василис в местном буфете. На особо пышные премьеры угощался коньяком из глубоких бокалов (однажды как-то слишком расслабился и даже заснул в одном из них; то-то кричала посудомойщица Глаша!), иногда перепадали пышные, чуть просроченные зефиры и подсохшие огрызки сервелата. Спал в лоскутках мехов, натасканных в картонку из-под лакированных мужских ботинок. В общем, не бедствовал.
И так бы и продолжалась его безбедная и культурная, в общем-то, жизнь, если б однажды в театре не решились ставить оперетту "Летучая мышь". Летучая. Мышь. Такие же ушки. Нос. Лапки с когтями. И… крылья.
Василис увидел силуэт летучей мыши на столе режиссера. На проекте афиши, в черновике, пробе. Увидел контуры, трепещущие линии, перепонки, изгибы. И перестал спать.
Театр украшался мишурой, развешивал стеклянные шары, вносил пахнущие смолой еловые и сосновые ветви. А Василис горевал. Он вдруг, как-то внезапно осознал, что не умеет летать. Всем остальным мышам - что театральным, что уличным – было безразлично это неумение. Они и не пытались даже мыслить о таких нежизненных темах, предпочитая либо тырить крепкие нити "дождя" из фольги, чтоб накрутить из них переходов между столбами и балками крыши, либо усиленно накапывая себе разнообразных праздничных ужинов по мусорным бачкам. А Василис мечтал о легкости полета, он представлял себя порхающим над сценой, парящим над ночным городом, перелетающим от крыши до крыши, от фонаря до фонаря. Он хотел летать.
"Какие глупости! Мы, настоящие мыши - мы не летаем. Мы можем, растопырив лапки и распластавшись, спланировать с высоты и плюхнуться - желательно - на что-нить мягкое. Но летать - это нет. Может, в деревне какой, от еды или от жизни у мышей и появились крылья, но это неправильно. Это даже как-то не по-мышиному. Пусть глупые птицы летают, мы - гордые земные грызуны!" - так сказал старый мышь Лаврентий, когда Василис попробовал узнать у него что-нибудь про летучих мышей.
Василис начал горевать еще больше.
Новый год был всё ближе. В театре проводили утренники для маленьких людей, в буфет завезли три ящика любимого василисовского коньяка и свежей копченой грудинки. А Василис грустил, худел и всё чаще выходил на замерзшую ночную крышу, чтоб подышать морозным воздухом, поглядеть на низкие, подсвеченные фонарями тучи и поглазеть на порхающие невесомые снежинки.
Он пытался смастерить крылья из палочек и ткани, но крылья разваливались еще на подъеме их на верхние перила парадной лестницы. Он выгрызал их из фанеры, но крылья оказались грубыми, негибкими и буквально пикировали с высоты (на одном испытании Василис чуть не угробил сам себя, а на втором больно повредил правую лапку). Ничего не получалось.
Василис депрессировал, плакал по ночам в кусочек норочьей шкурки и всё больше терял образ приличной и довольной жизнью мыши. И вот под самый Новый год, тридцать первого, под шум и гам из разных помещений и закутков он в тоске спускался с чердачной лестницы, худой, замученный и печальный. А навстречу ему ковылял старый Лаврентий, с наполовину опустошенным пакетиком гречки, какой-то загадочный, ухмыляющийся, светящийся, в коньячном ароматном облаке...
- Что, опять про свои крылья думаешь? Ты не чуди, дурачок. Может, в следующей жизни ты и будешь летучим. Или летающим, как там правильно. А пока наслаждайся такой жизнью, земной.
- Но я так хочу летать, я так хочу почувствовать это…
- Дурной. Это ж нелепо, да и опасно: мышь – и вдруг летает. А если шею где свернешь?
- Да и пусть. Уж лучше так, чем такая жизнь.
Лаврентий прищурился.
- Знаешь, у людей есть одна традиция. Они верят, что в новогоднюю ночь один из них, старый, седой и добрый спускается с небес и исполняет их самые сокровенные желания. Может, этот седой-старый и наши желания исполняет. Может, ты попробуешь его убедить, разжалобить или даже напугать (вдруг он с испугу исполнит). Конечно, тебе надо будет постараться, ты должен очень, очень хотеть… Но ты пробуй. Ну, а вдруг.
И с этими словами он потащил свою гречку дальше.
Василис воодушевился. Он сел на ступеньке и начал усиленно думать о крыльях, о полете и о том, как он может летать. Будет уметь. Сумеет. Иногда он оглядывал свои лапки, хвост и даже пытался посмотреть на спинку - вдруг получилось. Чуда не было.
Тогда Василис решил подняться на крышу. Там было ближе к небу, откуда спускался седой и старый. Василис смог бы его встретить одним из первых и как-нить ласково и убедительно попросить себе крылья.
Он выполз сквозь чердачное окно на крышу, выдохнул облачко пара. Опять дразнящее порхали снежинки, а те, что упали неделю назад уже превратились в крепкий наст, искрящийся в местах, куда попадали отблески фонарного света.
Вдруг возле стены слева послышались крики и какие-то хлопающие звуки. Василис охнул и побежал к краю крыши, чтоб посмотреть – может, седой и старый решил в этот раз зайти по-человечески, через главное крыльцо, а остальные люди вот так радостно его приветствуют. Он бежал изо всех сил, широкими прыжками, цепляясь когтями за неровности и выступы-выдувы снега.
Вот он край, там, за ним, можно спрыгнуть на изгибы водостоков, надо чуть притормозить… НЕЕЕЕЕТОРМОЗИИИИЛООООСЬ! Василис сделал большие глаза, выгнул тело и попытался изобразить поворотную дугу, но лапки предательски скользили по насту. Тогда он решил соскользнуть с плавного края наста на водосток и там ухватиться за металлический ободок… ВОДОСТОКАНЕБЫЛОВИДНО! Снег шапкой свесился с крыши, прикрыв собой и водосток, и выступающие части подкрышных балок.
Всё это Василис понял и увидел за доли секунд. Одновременно с этим на крыше распахнулся чердачный люк, наст пополз в сторону края. "Я говорю тебе, что эти фейерверки лучше запускать с крыши. Закопаем, снега тут достаточно. Зато как эффектно будет, когда с высоты…". Каких-то два человека, один из которых был седым, старым и в смешной шапке, выходили на крышу. А Василис вместе с кусками рассыпающегося снежного наста падал с крыши.
Сначала он испугался, засеменил лапками, попытался ухватиться за обсыпающийся край снежного слоя, что-то смешно пропищал и забарахтался. А потом ухватился за тонкий верхний кусок прессованного снега, распластал на нем лапки и… запланировал. Быстро, но очень мягко, с покачиваниями в стороны, с виражами и легкими изгибами.
Он летел секунд пять, а потом шлепнулся в глубокий сугроб возле тротуара. Начали взрываться петарды, хлопушки, шампанское. На улице вдруг оказалось много людей, все что-то кричали, обнимались, желали… А Василис сидел в сугробе, в ямке. Смеялся, плакал, целовал снег и благодарил кого-то, поднимая мордочку к небу, чуть виднеющемуся вверху, в дырке снежного колодца, который Василис пробил собственным планирующим тельцем.
Он умеет летать. Он летает.