Предыдущая глава.
И была свадьба добрая. Радовался люд наш Зареченкский, на молодых глядя. Весь хутор в избе старшинной собрался. И меня позвали, хоть не этих мест я родом буду, не коренная, значит, - пришлая. Но, говорят:
- Давно ты здесь, Яромила на хуторе. Да и баба не простая – повитуха. И от тебя -, говорят, - зависит радость в общине - рождение дитёв-то.
Прибыл поезд сватовской тремя возками, конями молодыми запряжёнными.
Михай невесту свою, что Всезарой звать, на руки поднял, да на землю с возка спустил. Бабы наши руками всплеснули да, глядишь на них, и слёзы умилительные на очи навернулись. А невеста наша краса – словами не передать, а токмо ежели самим в ту пору увидать!
Невеста – дочка знахарки-травницы, что с Больших Горок, - Всезара красавица. Коса у неё толстая, русая, ниже пояса, а очи – как небо, когда солнце спряталось за тучами, но дождя не видать пока. Очи – в батюшку, значит, неведомого.
Оно и плохо, конечно, что дочь без отца росла, но видно сразу – матери люба, да любов эту сторицей получала с рождения.
А веселушка! Ямочками на щеках играет, в серых ейных глазах – задор, значит. И бабы наши её с взгляда первого полюбили, да и приняли.
Радовался люд и за Михая. Оно-то ему давно пора было семьёй обзавестись. Молодец статный о плечах широких, лицом не дурён, да и кузнец на хуторе единственный. С утра до ночи трудится – от работы своей не отлынивает. По нраву пришлось та работа и люду с хуторов соседних. Заказники потянулись – работа спорится.
Выдавала травница Зарина дочку – на телеге приехала. Сама с кобылой норовистой управлялась. И скажу я вам не по злости, баба – не чета бабам нашим, что после рождения дитёв-то в платок до глаз кутаются да в юбки глухие. Хороша лицом краса природная, свободная, смелая. Волос длинный, буйный, чёрный, хоть и в косу заплетённый. Вьётся тот волос, змейкой из косы выбиваясь. А очи зелёные – как травка, что к празднеству летнему соки набрала. Баба возрастом, будто как дочка ейная, но нет того задора в ней. В шагу уверенная лёгкая, глухой одеждой не стесняемая. А стан в соку, загляденье одно. Видно, другая она. И тайну иности той в себе носит.
Не видно было только люда с Больших Горок. Может, оно село у них поболее нашего, да и люд меж собой, знать, не так дружен. А то, что не по правилам, да не по обычаям свадьба – махнул рукой люд наш Зареченский. Головное оно что, чтоб любые один одному были Михай наш с Всезарой-то, да довольство в избе водилось. А там, глядишь, и деточки пойдут – родителям, значит, в радость.
Посовещался люд наш хуторской, да и решили каждый молодым да что-то подарить. От себя. Ведь ежели в достатке живёт семья, значит, новая, то и богатеет община. И достаток тот преумножается трудом ихним, общим.
Солнышко с утра нам, люду, улыбалось без устали. Ветерок лёгкий волну гнал колосьями пшеницы по полю. Да и Бежка нежной волной играла, серебром переливаясь. И казалось, что всё справно было в день тот, да и с настроением, значит, хорошим дело спорилось.
Бабы, что в избе старшинной у печки хлопотали, выбегали, лицами раскрасневшие - блюда на столы дубовые ставить- накрывать. И Всезара влилась в их дело общее, хотя её и уговаривали посидеть под яблонькой. Её празднество ведь, что раз в жизни бывает. Но бабы рвение ейное уважили – с песнями, шутками да пересмешками хлопотали.
Двор общинный – он большой, да место в нём всем хватит. Ранее, когда токмо первое бревно закладывалось, на две семьи изба строилась. Грива с Видой-ратницей бывалой, Каврил с Милицей, да девонька с бабой-травницей Белавой в ней жили. А когда крыша над головой у всех появилась, так и расселяться стали вокруг, ширя хутор избами. Да и пришлые, кому край наш полюбился, прижились, решив остаться. А изба старшинной стала. Общей, значит.
Оно и правильно.
Отвлеклась я, запамятовала. Совсем баба старею, значит.
Глузд-то, староста наш, сразу дочку знахарки принял, да и всячески обласкал. Глядишь – как отец родной! Оно и правильно, ежели у девки своего родного отца-то не было.
Подарил наш Глузд-батюшка коня молодым, да возок в придачу. Чтобы к мамке названной ездили, да гостинцы ей привозили.
Так Михая нашего и оженили. Веселился люд Зареченский. Мёд да квас добрый рекой лился. Но следил староста наш, чтобы опоенных да хмельных не было. Чтобы люд, значит, в нравственности себя соблюдал.
А девки-то наши! Каждая – гладишь и невеста сама в скорости! Радость – как свою приняли, улыбаясь и Всезаре, подружке новой, и молодцам – как солнышку красному, что в небе ласково улыбалось.
А под яблоней, что двор общинный тенью своей накрывает – хорошо сидеть тем, кто постарше будет, молодыми со стороны, значит, любуясь.
А там, глядишь, кого и слеза умильная прошибёт, свою свадьбу припоминая.
Кто в скорости оженился, да без веселья нынешнего, а кто сына, аль дочку в другой хутор сопровадил. Такая ведь жизнь людская. Бежит времечко! Пока молодые и помолодиться успеть нужно, а старость приходит – не побегать, как жеребятам шальным по полю пшеничному.
Всплакнули бабы кручинно, что не было средь нас уже ни Гривы-Однорука старого затейника, ни жинки евойной – Виды. Вот-де порадовались бы общины преумножению.
- Ладно, бабоньки, вам, - говорю, украдкой свою слезу вытирая. – Будет вам о грустном. Пади и Вида с Гривой счастливы в землях иных чужедальних, как при жизни один одного радели до старости глубокой.
- Твоя правда, Яромила, - ответствуют, руки к сердцу прижимая.
- Хватит вам бабы, лить слёзы, - улыбается Клоп Зой. К нам подсаживается, да трещётки в руки берёт. – Эх, веселись душа! Свадьба нынче!
Да и пошёл в пляс, залихвастски коленца выбрасывая. Парни наши встрепенулись, повскакивали, да девиц наших красавиц на танцы звать стали.
А Лель, сынок младший Глузда, за дуду свою взялся. И полилась рекой музыка весёлая, что кручину из сердца прочь гонит. Улыбается Злате, а та Лелю улыбкой скромной отвечает, глаза потупив. Эх, была бы пара! Да, знать, не судьба!
Даже дед Ярофей, что сам остался, дочек двоих в Озёрное оженив, заулыбался, седую бороду поглаживая, да на Ульянку, зазнобу свою, глазами постреливая. Ушла молодость, да бес в ребро, видать, тыкнул!
А как солнышко гор коснулось, так засобиралась Зарина-травница, в село родное возвращаясь. Оно-то остаться бы, но коль нужда да надобность такая – так надо, значит.
Староста Глузд с согласия Жданы, жены евойной, проводить по тракту в Большие горки вызвался. Оно-то лучше – всё не одной. Хоть Зарина – баба независимая, сама дочку-красавицу вырастила, а всё же бабой она была. Обиду кто вдруг учинит – негоже.
Простилась Зарина с Всезарой-дочкой, тепло к себе прижала, - счастья пожелала. Михаю кивнула, мол, береги – доверяю тебе своё, единственное. Да и на возок легко залезла, рукой вожжи сжала. Рукой помахал бабам на прощанье, да те улыбками и поклонами ей ответствовали.
Вспрыгнул Глузд в седло, да и бока вороного пятками сжал.
_____
Плывёт над хутором радость в предлетних сумерках, теплом душу согревая. Затихает смех людской да лай собак в отдалении. Запах Бежки свежий чувствуется. И вдыхается он полной грудью, радость трепетную из души выплёскивая.
До околицы ехали молча. Скрип телеги в уключинах, да перестук конских копыт тишину нарушает. И чувство было, что невысказанное годами снова стеной стоит меж ними. Но тоска и боль с годами сдерживаемая, притупилась, остроту утратив. Чувство оставив ровное, сильное да устойчивое, что и с годами исчезнуть не могло.
.
Скрылся хутор за изгибом дороги, затерялся среди деревьев редких, да лугов травами благоухающих.
- Вот и выдали дочку замуж, - выдохнул Глузд, тишину нарушая. Повернулся в седле да с её глазами встретился.
- Да… - грустно улыбнулась она в ответ.
- Что теперь делать собираешься? – вдруг почувствовал себя неуютно, по-мальчишески глупо.
- Жить. – ответила она задумчиво. И вдруг почему-то посерьёзнела. И, будто спохватившись, продолжила. – Ты береги её, хорошо?
Улыбнулся Глузд.
- Как смогу – сберегу и помогу.
- Только, прошу, не говори, что отец ты ей, - попросила Зарина, глядя, как стоящий конь, в возок запряжённый, по ветру хвостом от мошек вечерних отмахивается.
Вздохнул Глузд. И с коня спрыгнув, к её телеге подошёл.
- Слезай. – протянул он руку.
Сжав его пальцы своими, вдруг похолодевшими, Зарина с телеги поднялась. А Он, схватив её в охапку вмиг снял да наземь поставил.
Сжал плечи, заглянув в глаза:
- Ты можешь меня в том не просить, Зарина. – вымолвил. – Коль хочешь ты так, то так и будет. И пусть не будет знать Всезара о том, кто для меня она, стану ей отцом. Для неё и для Михая.
Улыбнулась Зарина. А он вдруг обнял её, сжав крепко, да губами к её губам прижался. И снова, земля, как в ту первую ночь, из-под ног ушла. Ловили губами жаркими дыхание друг друга, не с состоянии надышаться.
Заплясали звёзды в небе первые, сумеречные.
Колени вдруг ослабевшие её, подкашиваться стали. Подхватил Глузд её, не дав упасть, к себе прижал. Гладил волосы нежно, меж пальцев пропуская, из косы растрепавшиеся, запуская пальцы в их шёлк.
И целовал губы, шею, горячо.
И глаза… такие родные со слезинками в уголках, смахивая их губами своими.
- Ведь ты же любишь, Зарина. Тоже любишь. – шептали его губы.
И радость вдруг рукой погладила, защемив в душе.
- Люблю. – вырвалось птицей, от души с болью оторвавшись.
- Тогда почему моей быть не хочешь? – горячо Глузд прошептал.
Отстранил её от себя, взяв за плечи, встряхнул, в глаза заглядывая.
И сквозь сгустившиеся сумерки слезу на щеке разглядел.
- Я и так твоя, Верета. – грусть улыбкой дрогнула на губах её.
И надо было бы себя одёрнуть, словом остудить, о долге и семье напомнить. Оттолкнуть, но ни к чему слова эти показались. Устала с годами. Отпустила.
Уже остывая, снова крепко её к себе прижал, обнял. Поверх её головы на несправедливые звёзды взглянул с отчаянием.
Отстранилась Зарина, украдкой смахнув слёзы непрошенные.
- Чувствую я что-то недоброе, Верета. Что ещё - не знаю, но тревожно как-то на сердце.
- Скажи что – я бы смог тебя защитить.
Покачала Зарина головой задумчиво, медленно.
- А хочешь – переезжай к нам на хутор, к дочке. – вырвалось, хотя и сам понимал невозможность этого. – Чем я могу тебе помочь, Зарина?
В отчаянии Глузд руки разжав, опустил её.
Покачнулась Зарина, на мгновение опору потеряв. Но усилием воли вновь её обрела.
В глаза ему взглянула и вымолвила:
- Ты только тем помочь сможешь, если о Всезаре позаботишься - о ней.
И, помолчав, добавила:
- В случае нужды крайней – зови меня. Ты знаешь как. Но не приезжай, слышишь?... Да и не сможешь ты.
Усмехнулась Зарина, к своему возку подошла. Медленно влезла на него. Взяла в руки вожжи, чувствуя, как он обречённо смотрит ей во след.
- Обещай, - повернулась голову, - В случае нужды крайней – позовёшь.
Глузд кивнул, кулак сжал и стукнул им по краю возка.
- Обещаю, Зарина.
Тронув вожжи, Зарина заставила телегу тронуться. Чуть скрипнув уключинами, телега медленно покатилась по дороге, луной освещаемой. Чувствовала, как он стоит и смотрит ей во след, в спину. Но в наступающих сумерках растворилась без оглядки.
____
Сняв упряжь с коня, напоив да травы подбросив, вошла Зарину в избу свою. Нынче тихую. Не запахнет в ней более пирогами, ежели только Всезара гостинец не привезёт. Ей-то одной что – хлеб да молоко – всяко сытость.
Умаялась, жалея, что слабости своей поддалась. И снова, как много годков назад, юность голову закружила.
Улыбнулась Зарина горько в окно, усмехнулась, да пальцы к губам своим прижала. Горели губы, ещё вкус его губ ощущая.
И вдруг захотелось девонькой по избе закружиться, руки раскинув, утопая в той сладкой неге, что по телу теплом разливалась.
Но нет. Не время. И будет ли оно вообще – ой навряд ли…
Взяла Зарина трут и искру высекая, воскурила травами по избе, аромат вдыхая, мыслью собираясь.
С болью своё сокровенное из сознания выдернула, себя погасила.
И гаснет путь, дорожкой огненной, в ночи стирается след, что от сердца любящего к сердцу любящему тянется. А несказанное да невысказанное – пусть так и останется.
Мысль, что конём буйным к милому скачет – стреножена. Остановилась. Погас жар пламени в груди, лёгкую досаду с болью вызывая.
- Здесь и сейчас, - прошептала Зарина, оберег сжимая, - Здесь и сейчас.
Защитив дочку от толков и пересудов людских, отпустила – замкнула на себе молву. Пусть говорят теперь.
О ней одной. Дочь в покое оставят, да и о тайне Зарине знать никому не стоит.
Два человека, что слабостью её были, друг на друге теплом – не жаром замыкаются.
Заснула Зарина, не раздеваясь, на кровати свернулась. Колени в груди поджала, да и забылась без снов спокойно, до утра раннего.
А там – день новый с заботами другими. Перемелется – успокоится, как мука на мельнице, меж жерновами перетираясь.
________
А как зима суровая морозом да снегом схлынула, так у Михая с Всезарой сыночек родился.
Всезара, девонька, умаялась, волосами на лбу склеившимися, потливыми. По головушке её глажу, да сыночка ей даю. А он, из пелёнки чистой выпростался и кричит! Дивится, наверное, миру доселе неизведанному. Но обвыкнется – вырастет. Всё ему интересно станет.
А дитё ножками дрыгает, кричит.
Всезара с приемницей моей Златкой, что в повитухи попосля меня готовлю, – рыдают от умиления. Как сестрицы, обнялись девоньки мои. Рукой машу им, а у самой слёзы умильные, да и ноги не держат.
Ещё одно дитё – радость тятьке да мамке, общины прибавление, значит.
И имя мальчонке нарекли – Радомир. Мира, значит, радость.
Вот так и жизнь свою провожу, чужую радость, как собственную принимаю, через себя пропуская. Да плачу умильная, дура старая.
- Нельзя так, Яромила, - гладит меня по плечу моя Златка. – Не говори так о себе. Ты у нас хорошая, и мы все тебя любим. Да и люди тебе благодарны.
Высмаркиваюсь в подол. Да и сказать нечего. Ком в горле и счастье великое. Не своё – так чужое радует.
_____
Продолжение.