— Одноклассницы приходили. Навестить. Принесли конфет, — я протянул дяде Лёне открытый пакет. Он взял одну штуку и положил на прикроватную тумбочку.
— Ко мне никто не придёт.
— Почему?
Он отмахнулся рукой:
— Ну как там на свободе?
— Не успел узнать, они как затараторят: «Как себя чувствуешь? Как прошла операция? А это не больно? Не страшно?» «Нормально!» — бодрячком ответил я и подумал, что больше мне и сказать-то нечего. «А, вот! Когда мне давали анестезию, задержал дыхание, чтобы посмотреть операцию по вырезанию аппендицита. И вот лежу и наблюдаю, как из меня вытаскивают кишки, наматывают на руку, втыкают в живот скальпель и обсуждают новый рецепт шашлыков».
Одноклассницы слушали меня, затаив дыхание.
И вдруг Галка упала гипсовой статуей.
Вот как стояла, так и упала, не сгибая ног. Мало того, она ударилась лбом о пол. И не разбилась, не разлетелась на осколки, а застыла поверженной статуей лицом вниз. И что? Никакого синяка. Вообще ничего. Медсёстры понабежали, нашатыря своего понаприносили.
А Галка стоит, ничего не помнит и не понимает, отчего ей столько внимания.
После этого я больше, пожалуй, не буду шутить на бетоне.
— Галка упала, как будто случайно, не сгибая ног. Это в кино люди умирают красиво — видят кружащееся небо, уносящиеся ввысь кроны деревьев и птиц. А в жизни падают, как гипсовые статуи — раз и всё. И застывают навсегда.
Дядя Лёня, лежащий на параллельной койке, перевёл взгляд с потолка на удивлённого меня:
— Война — говно.
— В смысле? А при чём здесь война? Ну да, говно.
— Ты не понял.
Мы с ним загремели в больницу в один день и примерно в одно время. Если я поутру не мог даже моргнуть, чтобы не скорчиться от приступа боли, то дядя Лёня уже успел смотаться к медсёстрам разузнать что и где, когда уже, наконец-то выпишут, потому что дел много, а он здесь валяется с утра до вечера уже почти три часа кряду. И покурить на лестнице умудрился.
Складывалось впечатление, что он сделан из ртути, которая бушует по всему его организму, требуя выхода.
Лицо его было покрыто многочисленными морщинами. Но теми сухими и глубокими, а как на картинах соцреализма — гладкими и волнистыми. Как спокойный прибой в полный штиль.
Я попытался переспросить, при чём здесь война, но дядя Лёня продолжил.
«Нас было человек пятнадцать, не считая лейтенанта и двух матросов.
Когда бомбёжка возобновилась, мы, бежали со всех сторон к двухэтажному единственному уцелевшему на улице дому с полуподвалом. Женщины несли за спиной скатерти, пузырящиеся от того, что они успели схватить дома, кто-то вёл за руку детей. Некоторые выбежали в том, в чём их застал авианалёт.
На улицах горело солнце, а мы щурились, протянув руки вперёд и по сторонам, пытаясь освоиться в убежище.
Когда глаза привыкли и из сумрака проявились не тени сущностей, а реальные живые люди, молодой лейтенант приказал всем построиться вдоль стены. Среди нас оказались военные: он и ещё два матроса.
Началась перекличка: мы по очереди называли свои имена и возраст.
— Елена Степановна, 40 лет.
— Игорь, 36 лет.
— Диляра, 18. И это... я тяжёлая.
— В смысле? Вес не надо указывать.
— Беременная я.
Я выкрикнул имя и свои 11 лет.
Лейтенант приказал всем оставаться в глубине подвала, а сам с матросами подошёл к стенному провалу на улицу, оставленному бомбой накануне.
От города после бомбардировок из строений практически ничего не осталось. Верхних этажей точно не было, а люди старались не проходить рядом с домами — в любой момент могла сорваться или балка, или лестничный пролёт. Да и просто что-то внезапно скатиться на голову.
Бомбёжка прекратилась, но стрельба продолжалась.
— Матрос Рябов, на разведку! Подняться на пригорок и осмотреться. Выяснить, с какой стороны стреляют.
— Есть!
Это был последний приказ ему. Сильно пригнувшись, он поднялся на возвышение, приподнял голову, как тут же упал и немного откатился в нашу сторону. И застыл. Лежал и смотрел на нас сверху остановившимся взглядом.
— Чёрт! — выругался командир. Матрос Сидоренко, у тебя боезапас есть?
— Нет.
— И у меня пусто, всё израсходовал.
Мы молча сидели, боясь шевельнуться — не все ещё смерть впервые видели так близко. И это была не героическая смерть с перекошенным атакой ртом в крике «Ура!», а просто рядовая смерть. Как ни в чём не бывало.
— Осмотреться в отсеках! Перестрелка, по всей видимости, надолго.
За пределами подвала были слышны то единичные выстрелы, то автоматные очереди, то миномётные взрывы. Бой шёл совсем рядом, но было непонятно, с какой стороны наши, а с какой немцы.
Матрос Сидоренко подошёл к нам:
— Распаковываем узлы и докладываем, что есть из продовольствия и амуниции. Тьфу. Что есть из еды и какие вещи успели прихватить.
Зашуршали скатертями и простынями, кто-то скрипнул портфелем.
Оказалось, что у нас, совершенно случайных друг другу человек, всё есть: на чём спать, что есть и пить. А у тех, кто спустился сюда с детьми, были и игрушки. Девочка Соня даже котёнка притащила.
— Соня! Как ты успела? Мы же сразу побежали.
— Он в лукошке под вешалкой спал.
Соорудили стол из обломков кирпичей и стали складывать туда всё съестное, а рядом расставлять вещи. Сидоренко распоряжался куда что класть: одеяла-покрывала сюда, свободную одежду сюда, фонарики и ножи сюда.
Фонарик оказался в единственном экземпляре, поэтому его поставили на стол к еде. И я тут же потерял связь с событиями: смотрел и смотрел на фонарик. Ни разу в жизни не видел фонарика. Стало смеркаться и я боялся пропустить момент, когда его включат.
Кто-то успел прихватить аптечку, а Николай Иванович даже книгу про виноградарство. С картинками.
Тётя Оля, назначенная поваром, с помощницами готовила в дальнем углу подвала в сооружённой палатке. Чтобы отблеск огня не выдал нас. Входить туда было строжайше запрещено, выходить тоже.
Наконец-то нас позвали ужинать. Я вдруг вспомнил, что с утра ничего не ел: весь день с пацанами мотались по городу, прислушиваясь к приближающейся канонаде. Всем хотелось скорейшего входа войны в город, чтобы совершить подвиг.
Ели молча, пережёвывая прожитый день с его страшными событиями.
— А у кого-нибудь кто-то из близких погиб? — прервал тишину Слава — 16-летний воспитанник подшефного его школе крейсера «Червона Украина».
Все переглянулись. Вроде никто.
— А давайте познакомимся и расскажем немного о себе? — негромко предложила Пиама Петровна, учитель математики.
Все по очереди начали называть свои имена, а иногда и отчества и даже фамилии.
Для меня они были тёти и дяди, потому что я не был взрослым.
Единственной ровесницей оказалась Галя Фуртс — девочка с круглым лицом и туго завязанными рыжими косами. Волосы приходилось завязывать туго, иначе она за секунду превращалась в одуванчик — пружины волос разлетались в огромную колышущуюся сферу вокруг головы. Это было невыносимо смешно.
По правилам возрастной иерархии мы были обречены сидеть в «детской группе» нашего подвала. Взрослые считали, что толку от нас мало, а под ногами путаться не обязательно. Нам было поручено следить за малышнёй, чтобы сидели тихо и ни в коем случае не выбежали наружу. Радовало одно: все дети были девочками, поэтому слушались беспрекословно.
Наружу вообще никто не мог выйти ни днём, ни ночью.
Стрельба не прекращалась, иногда пули ударялись в стену нашего укрытия, частенько по пригорку пробегала струйка фонтанчиков пыли от автоматной очереди.
Лейтенант подошёл к нашему лягушатнику и подал знак, чтобы мы с Галей отошли в сторону.
— На войне всё случается. Поэтому сделайте так, чтобы дети запомнили свои имена и фамилии. Желательно адреса и как зовут родителей. пусть постоянно повторяют.
— Взвод! Равняяяясь! Смирррна! — шёпотом прокричал я.
Дети встали с тюков и изобразили из себя ряд.
— На первый-второй расссчитась!
— Первый!
— Второй!
— Третья!
— Катя, ты не можешь быть третьей, ты опять первая.
— Да? Она наклонила голову набок и выглянула из ряда, чтобы увидеть реакцию Люды.
Люда вздохнула — так мало времени ей выпало быть первой.
— По команде выходим из строя, произносим имя, фамилию, возраст. Первый!
— Люда Подопригора, 7 лет.
— Второй!
— Соня, 6 лет. Котёнок Черныш. Маленький.
— Первый!
— Катя. Андреева.
— А возраст?
Катя растопырила ладонь руки и протянула её мне.
— Понятно.
В это время прямо у входа в подвал ухнул взрыв. Меня ударило в спину, и я свалился на детей, успев расставить руки и сгрести их под себя. В голове звенело, подвал погрузился в беспросветную пыль.
— Все живы? — раздался голос лейтенанта.
— Я хочу писять, — прошептала мне на ухо Соня.
Я встал. В руках у Сони лежал пыльный мохнатый свёрток.
— Ты пока Чернышу верни его прежний цвет, а я спрошу у лейтенанта.
— Так, с гальюном надо определиться. У нас есть ведро. Сейчас в углу всё соорудим, без этого нельзя.
Соня прошмыгнула за занавеску, передав котёнка мне на руки.
Наступила первая ночь вне дома. Дома, как такового, у многих уже не было, спасали подвалы и пещеры, которых в городе было немало. Иногда удавалось добежать до настоящего бомбоубежища, но, как всегда, они все располагались не вовремя.
Утром в гальюн выстроилась очередь. Ну не очередь, конечно, но все тактично спрашивали, кто последний и возвращались на своё место или к своим делам.
Из-за занавески вышла растерянная Елена Степановна, обвела глазами помещение и, увидев лейтенанта, поспешила к нему.
— Там ведро закончилось.
— Как закончилось?
— Ну вот закончилось.
— Полное, что ли?
Елена Степановна кивнула.
— Внимание! Будем выносить ведро два раза в день. И потому, что оно одно на всех, и потому, чтобы запах не витал по кубрику, распространяя антисанитарию.
Мы замолчали. А как выносить, если даже к пробитой стене приближаться нельзя? Ещё вот матрос Рябов лежит и смотрит. И кто выносить будет в такую перестрелку?
— Сейчас установим правила. Ведро надо вынести из подвала, подняться с ним на пригорок и вылить содержимое на ту сторону. Раньше не выливать! Иначе всё это потечёт сюда. Все, кто старше 10 лет, сейчас будут тянуть жребий. Кроме меня и матроса Сидоренко. Вечером так же повторим».
— Дядя Лёня, прервал я рассказчика, — что значит все?
— Все, кто старше 10 лет.
— И женщины? И 60-летняя тётя Оля? И беременная Диляра?
— Все, Серёжа. Жребий тянули все. Первый утренний выпал Игорю. Библиотекарь с очками, в толщине которых можно было рыбок разводить. Такие линзы в круглых окулярах. В начале войны он переучился на санитара в госпитале. Он и пошёл.
— Полуслепой? Ваш лейтенант точно без нашивок «СС» на рукаве был? Что значит, жребий? Сначала должны были идти мужики, затем женщины, а уж потом-потом старики и беременные женщины.
— Тебе всего 15 лет, я не смогу тебе всего объяснить.
— Ну да, я же тупой, да ещё и аппендицит вырезали, совсем на мозг оглох.
— Ты не поймёшь. Честно. На войне другие правила, она меняет всё, весь человеческий кодекс. Вчера ты ложился спать одним, а просыпался другим. И так каждые сутки. Ты каждое утро другой, не вчерашний.
— Небритый?
— Видавший. Перед войной все равны: мужчины, женщины, дети. Это как внезапный дождь — никто сухим не останется. Вот представь, что жребий выпал бы лейтенанту и его убили. А мы простые жители, сами не смогли бы организоваться, спрятаться — нас выдало бы всё, мы бы на улицу выглядывали каждую минуту. Пока немцы не заметили бы и гранату нам не кинули. В случае опасности лейтенант смог бы хоть кого-то спасти и нам сказать, что делать.
— Ну... согласен. А мужики? Там же ещё мужики были, их бы и послали. Вдруг вечером стрельба прекратилась и всё — никакого жребия, все выходим из укрытия.
— Мы там 6 дней сидели. Жребий — это хотя бы честно.
— Ну да. Женщине ребёнка 9 месяцев вынашивать, а мужик за вечер тебе десяток наклепает. Конечно, женщины больше для пушечного мяса подходят.
— Я же сказал, тебе ещё рано.
— Ну как, вернулся тот очкарик?
— Да.
— Да?
— Встречали радостными глухонемыми ртами, обнимали. Если бы не низкий потолок, то ещё бы вверх подбрасывали.
— А кто был следующим счастливчиком?
— Слава с «Червоной Украины».
— Ну слава Богу. А то ещё бы котёнка послали.
— Его насквозь прошило. Полз по-пластунски, тащил полное ведро, но это жутко неудобно. Он приподнялся на полусогнутые ноги, пробежал метров 20 и всё. Вся рубашка окрасилась. Его очередью так отбросило, что он раза два перекатился. Ведро выпало и покатилось на нас. Хорошо, что не в подвал влетело, а на камне задержалось метрах в пяти от пролома.
— И кто пошёл за ведром? По жребию?
— Да.
— Кому выпало?
— Мне. Расстояние небольшое, я успел.
— А вечером опять со всеми тянул бумажку?
— Как все. Давай сходим перекурить?
Я ещё не курил в то время и не собирался. Но за компанию вышел с дядей Лёней на лестницу. Всегда весёлый, он молча прикурил и, отвернувшись от меня к окну, задымил в стекло. Дым ударялся о преграду, рассыпался на круги, поднимаясь, растворялся у фрамуги.
— Следующий. Кто был следующим?
— Тётя Оля. Ранили. Она перевалилась за пригорок, долго её не было. Мы уже подумали, что всё, убили. Но через полчаса показалась её голова. Она полная была и ни о каком ползании и речи не могло быть. Катилась вверх на пригорок, держа ведро над собой. Ногами упиралась в камни и перекатывалась.
«Да гори они в Аду, сучьи дети!» — возмущалась в подвале тётя Оля, которую все радостно окружили, как будто она не ведро из-под фекалий принесла, а боевое вражеское знамя поверженных фашистов.
— До верху-то я докатилась, но мне же не видно, пыль в глаза, солнце, да и спешила. И вот с вершины меня как понесло вниз! Кубарем. Ведро отбросила — уже можно — и качусь. Недалеко, конечно, метров семь. Но как обратно? Только голову приподниму — тут же выстрел. Пока лежу, по мне не стреляют. Передохнула только рядом с Рябовым. Спасибо ему, прикрыл. Дай Бог ему всего. Пришлось дальше перекатываться, все руки-ноги содрала. Пойду к детям, отлежусь, переведу дыхание.
Мы с Галкой промыли ей ссадины, какие были большими, перевязали. Нам было неведомо, насколько мы все здесь, поэтому лейтенант сказал на всём экономить.
Пока мы обхаживали тётю Олю, она уснула. Вырубило её от пережитого. Дети легли рядом с ней и не шумели.
— Галка, а ты здесь одна?
— Одна. Мама в Инкермане в госпитале, отец рядовым на Сапун-горе. Брат, ему 16 лет, убежал на фронт. На какой фронт, если Севастополь окружён со всех сторон? Где здесь фронт? У нас фронт вот за пробитой стеной и бежать никуда не надо, я уже на фронте.
— А я с бабушкой живу. Родители в Николаеве на судоверфи работают. Наш завод их туда послал в самом начале войны.
— А бабушка с тобой здесь?
— Нет, мы же в другом районе живём, это я здесь с пацанами по развалинам лазил, искал неразорвавшийся снаряд.
— Зачем?
— Чтобы отнести их в штаб. Там бы его взяли и выстрелили по фашистам.
— Понятно. Надеюсь, что с бабушкой всё хорошо.
— Я тоже. Но мы на Корабельной стороне живём — немцы с той стороны наступают.
— Ну они же не всех убивают? Только военных?
— Не знаю. Ни разу живого немца не видел.
— А у нас в классе учился немец. Саша.
— А у немцев бывают русские имена?
— Он ненастоящий немец. В смысле, не тот немец. Они испокон века здесь живут. Может даже раньше нас.
— Жребий! — раздался голос лейтенанта.
Опускались сумерки, надо успеть. Казалось бы, что ночью лучше — темнота скрывает, но только не летом. Летом Луна висит прямо над головой, ближе, чем потолок подвала. Любой камушек такую тень даёт, что как от скалы. А если эта скала ещё и движется, да ещё и с ведром — пристрелят сразу. И неважно кто: наши или фашисты. Кто там спрашивать будет? Всё, что шевелится — враг.
Мы собрались вокруг фуражки. Метку вытянула Диляра.
За три дня мы уже привыкли, что так надо. Но на войне в Бога верят все, от атеиста до коммуниста. И мы были уверены, что Бог не подсунет Диляре этот билет в вечность.
Все молча разошлись по углам, никто не хотел смотреть, как она поползёт туда.
— Вы на каком месяце? — негромко спросил лейтенант.
— Семь с половиной.
— Господи, — обнял её.
Закон есть закон. Он без исключений.
— Давай, давай! Не торопись, тихонько, на спине, отталкивайся ногами.
Мы все повыскакивали из темноты подвала к пробоине. Диляра была метрах в десяти — совсем рядом. Уже возвращалась.
Она толкала ведро перед головой, а сама, лёжа на спине, отталкивалась ногами, продвигаясь на считанные сантиметры.
Лейтенант быстро передал фуражку и портупею матросу Сидоренко, переполз через остаток стены и быстро, зигзагами, как змея, пополз к Диляре. Прозвучали выстрелы. Стреляли не конкретно во что-то, а просто в сумерки, в которых происходит непонятное движение.
Лейтенант положил Диляру на себя и тоже на спине пополз к нам. Через пару минут мы их перехватили со своей стороны стены. Диляру сразу понесли в наш детский госпиталь. Она улыбалась, обнимая свой живот и маленького героя в нём.
— Диляра, посмотри на меня! — Галка отошла на пару шагов назад, совершила какое-то движение рукой и пружины волос, как чёрт из табакерки, вырвались наружу.
Семилетняя Люда, воспользовавшись суетой, схватила фонарик и включила его, направив на Галку.
Рыжая сфера пружин вспыхнула так, что все засмеялись. Смеялись долго, и над причёской, и над всем, что с нами происходит уже пятый день.
И вдруг лицо Диляры изменилось, пробежала судорога. Она виновато обратилась ко мне, стоящему ближе всех:
— Лёнечка, кажется, началось.
Я бросился к выходу из подвала:
— Товарищ лейтенант, у Диляры началось.
— Что?
— Не знаю, она так сказала. Роды?
Роды за занавеской принимали тётя Оля и раненая в плечо Елена Степановна. Помогала Пиама Петровна — подавала тряпки и воду.
Лейтенант кругами ходил по нашей первобытно-общинной пещере.
Такое впечатление, что это его ребёнок сейчас родится.
— Что ж так рано-то? — бормотал.
А что рано, я не понимал. Поздно уже было — подвал погрузился в полную темноту, только в тряпочной палатке при свете фонарика происходило движение.
Никто не ложился спать — все смотрели в еле-еле светящийся угол.
Наконец-то показалась голова Пиамы Петровны и прошептала: «Мальчик!» и показала ладонями, прижатыми к щеке, чтобы мы не волновались, шли спать.
Ночами было холодного. Покрывала и пригожие тряпки отдали детям. Поэтому спали парами. Кто с кем. Потому что так теплее.
Я раньше спал с тётей Олей, но она осталась с роженицей.
— Лёня, иди сюда, — позвала меня Галка.
Я подошёл, лёг рядом с ней, и она меня обняла. Стало так тепло, что я даже моргнуть не успел, сразу уснул. И тепло было всю ночь. Может ветер поменялся, может лето докатилось до этого подземелья. Или что-то другое.
Утром мы все узнали, что вновь прибывшего назвали Керуш.
— А как на русский язык переводится? — спросила неугомонная Галка.
— «Как Солнце», — улыбнулась Диляра.
— Ура! Теперь у нас есть своё личное Солнце! Можно покачать?
— Жребий!
Мы подошли к лейтенанту. По очереди стали запускать руки в Судьбу. Прямо ей под юбку.
— Мне, — Галка скомкала листок бумаги и двинулась за ведром.
Я стоял и не знал, что делать. А вдруг она не вернётся? А что если, как Рябов?
— Товарищ лейтенант, а можно я вместо неё?
Лейтенант повернулся ко мне и долго посмотрел в глаза.
— Нет. Правила для всех одни.
— Но не всё ли равно, кто? Я могу, уже два раза был и живой!
— Приказы не обсуждаются.
И вдруг в подвале стало чуть темнее, как будто в проходе кто-то закрыл доступ света.
Я обернулся: через стену на улицу переставляла тяжеленное ведро Галка.
У меня всё помутилось разом, помню всё какими-то отрывками.
Я подскочил к ней, оттолкнул внутрь, схватил ведро и побежал вверх. Я не нагибался, не полз, а бежал во весь рост, боясь, что меня догонят и отнимут ведро.
Стоя на вершине пригорка, я вылил содержимое по ту сторону склона и побежал обратно.
И вдруг мне показалось, что я ударился о стену из стекла. Я был уверен, что ещё бегу, а на самом деле тихо опускался в пыль. Перед глазами поплыли чёрные круги, в мозгу сверкнула мысль, что меня только что убили. В 11 с половиной лет».
Дядя Лёня уже не смотрел мне в лицо, он лежал на спине и говорил в потолок. Замолчал.
— Пойдём ещё покурим? Скоро обедом греметь начнут.
— Сейчас сползу со своей кровати, каждый поворот такой болючий. И как у вас энергии хватает на утро после операции так скакать?
— Это от природы, с детства такой заводной.
На лестнице фрамуга оказалась закрытой.
— Ты сейчас со мной так надышишься, что сам курильщиком станешь.
— Не стану. У меня дома все курят, кроме бабушки, а меня это не цепляет. Как-то решил над мамой пошутить, сказал ей, что тоже стал курить, так она ответила: «Ну и славно, будешь за сигаретами для всей семьи в магазин бегать». Сегодня прийти обещала. Надо врачей попросить дополнительные швы наложить.
— Зачем?
— Да мы с ней вечно ржём над чем-нибудь. Она покоя не даст, швы разойдутся от смеха.
— Ну и я посмеюсь с вами.
Дядя Лёня затянулся последней затяжкой, выпустил тучное облако «Беломор-канала» в стекло.
«В себя пришёл уже в подвале. Весь в бинтах. В голове плавала пустота. Не мог понять — я там уже или здесь ещё? Безумно хотелось пить.
К этому времени воды должно было не остаться, но она почему-то была. Оказывается, лейтенант позавчера совершил вылазку и где-то раздобыл воды. Ночью!
Я выпил кружку одним залпом и потерял сознание.
Очнулся глубокой ночью. Все спали, только матрос Сидоренко сидел у выхода.
— А где Галка?
Сидоренко повернулся ко мне и приложил палец к губам — не разбуди людей.
В темноте всё-равно ничего не было видно, я поворочался и уснул, несмотря на непрекращающаяся боль в плечах.
Болела ещё и нога, видать, и в неё попали. Спать получалось только урывками. Едва дождавшись рассвета, я оглядел подземелье. Почему Галка не пришла, не обняла меня? Мне же было бы легче.
Я тихо подошёл к месту, где спал лейтенант.
Едва я приблизился, как он открыл глаза. Посмотрел на часы.
— До подъёма ещё 20 минут.
— А где Галка?
Лейтенант встал, оправился, надел фуражку, постоял немного, снял её, залез рукой в карман, достал бумажки, положил их в фуражку и протянул мне.
— Жребий? Я же даже до стены не доползу, — улыбнулся я.
— Тяни.
Я опустил руку в фуражку и нащупал всего две бумажки. Когда они умудрились уже свои повытягивать? Я же самый первый проснулся. И до подъёма ещё 20 минут.
Достал одну наугад. Пустая.
— Тяни ещё.
— Но тянут один раз же?
Лейтенант головой кивнул, чтобы я не задавал глупых вопросов.
Я полез за последней. Раз метка всё ещё оставалась в фуражке, то это точно она. Без выбора.
Разжал ладонь, развернул. Так и есть — посередине стояла жирная карандашная точка.
— Ну, я пополз?
— Это не твоя метка.
— В смысле? А чья?
Лейтенант качнулся с пятки на носок, свернул мои пальцы в кулак и сильно сжал. Бумажка уголком кольнула ладонь.
— Обманула нас вчера Галя. Она вытащила пустую бумажку, а всем сказала, что с меткой.
Я даже проверять не стал, кто же додумается добровольно идти за смертью? Бумажек оставалось две: чистая и с точкой. Кто-то из вас должен был пойти. Боялась, что опять ты поползёшь, тебе больше всех с этой меткой везло. А ты выхватил ведро и побежал.
Когда она увидела, что ты падаешь, рванулась к тебе. Её очередью и накрыло. Упала, как будто случайно, не сгибая ног. Я в сумерках пополз к вам, ты был ещё живой.
— А Галка?
Лейтенант кивнул на стену за моей спиной. Я обернулся и увидел маленький холмик. Копали, наверное, чем придётся.
Я, прихрамывая, подошёл, упёрся головой в стену — лишь бы не заплакать, а то детей перепугаю.
Так и стоял с закрытыми глазами, не слыша никого.
Открыл их только по негромкой команде лейтенанта:
— Выходим по одному с интервалом. Не торопиться. По улице идти спокойно, в глаза фашистам не смотреть, вы просто жители города, идёте по своим делам. Спасибо вам за мужество. Те, кто взял себе детей, не забывайте их имена и фамилии. Могут пригодиться.
Я обернулся, чтобы в последний раз увидеть родных мне людей, шагнул к выходу, и тут мне в лицо всеми своими рыжими пружинами, как чертями из табакерки, ударило солнце. Оно качалось в синеве, изо всех сил стараясь всех рассмешить.
Я невольно улыбнулся и заплакал уже по-настоящему».
***
В 1944 году после освобождения в Севастополе осталось 3 000 жителей и ни одного уцелевшего дома.