Она отослала ему фотографию в мессенджер: свою руку с капельницей. Долго выбирала ракурс, меняла фильтры, чтобы было художественно. Ему-то на этот колорит было наплевать, он даже селфи не мог сделать. Но она любила, чтобы было красиво, даже когда вокруг грязь и безнадега. Он называл такие ее фотки «эстетика е*еней». И пусть. К фотографии нужна была подпись. Она задумалась и улетела – в то время, когда слова так много значили. Написала: «В мою кровь вернулся гемоглобин. Но напрочь исчезла нежность». Потом решила, что надо было бы написать: «В мою кровь вливают железо, оно полностью нейтрализует нежность». Эта фраза легла камнем. Он воспринимал слова лучше, чем образы. Какая теперь, к черту, разница. Отправила первый вариант.
Вошла медсестра, маленькая, сухая, как веточка, с верными руками, никто так не вводил иглу, бесшумно, так она это называла. Ей вообще везло на людей, которые ее вытаскивали из эстетических е**ней и поддерживали. Ей не везло на мужчин. Они как раз делали все, чтобы потом требовались те, которые будут ее вытаскивать и поддерживать.
– Как вы, Леночка? – спросила медсестра.
На самом деле, ее звали Лина. Но человек запомнил по-другому, ему так удобнее. Она не умела спорить.
– Замечательно, – соврала она. – У вас тут хорошо. И у меня есть час для медитаций.
– Хорошая практика, – одобрила медсестра. – Но мне почему-то кажется, что вы, Леночка, всегда в мыслях, не умеете их отпускать. Вам лучше танцевать, чем медитировать.
Медсестра светло улыбнулась и велела еще пару минут после капельницы полежать, чтобы голова не закружилась. Лина мечтала, чтобы у нее снова закружилась голова. Она смотрела на эту милую женщину с психотерапевтическими замашками и уже хотела выплакаться на ее хрупком плече. Но впереди оставалось еще лет сорок активной, будем надеяться, без признаков Альцгеймера, жизни, и ее как-то надо было устраивать. А не проплакивать на медицинские халаты.
Про нежность она никому не рассказывала. Это было ее секретное чувство. Она его немного стыдилась. Как скромные юные девы стыдятся слишком развитой груди и запихивают ее в лифчик на размер меньше. Лина свою нежность запихивала в жизнерадостный юмор. Та нещадно выпирала. Но все думали, что она паясничает, а она так боролась с вечным трепетом зверька, которому требуется круглосуточная ласка.
Ее нежность пряталась в сатине простыней и в пахнущей травами пене для ванны, в свитере пастельных тонов, купленном на распродаже, в новой беличьей кисти для румян, в прощальном сообщении ее предпоследнего мужчины и в губах ее не-всегда-подруги, в музыке Норы Джонс, в лобастой голове любимого кота, в руках бабушки, точнее, в памяти об этих руках, в шелесте книжных страниц, в мякоти зрелого авокадо, в аромате лаванды и в скрипе горячего песка под ногами, в ночах – с ним или без него, но с его неистребимым запахом. Она выуживала нежность из водоворота обыденных чувств и прикалывала брошью к душе. Шла по городу и излучала свой секрет на случайных людей. Кто-то недавно ей рассказал: если двигаться навстречу незнакомому мужчине с мыслями о любви к этому самому незнакомому мужчине, он обязательно откликнется – хотя бы взглядом, улыбкой, а то и развернется вслед. Лина была уверена, что энергия нежности действует точнее. Она не бьет в уязвимое место, она проникает под кожу, укутывает и отрывает от земли – и вот ты уже в невесомости, летишь. И тебе страшно, потому что однажды придется приземлиться. Неизвестно где, с кем и как надолго.
Лина вышла из поликлиники, села в свою грязную машину (потому что дождь в этой стране не заканчивается никогда) и поехала в свое удобное одиночество. Туда, где нежность стала ГМО, что бы это ни значило, просто такое нельзя принимать внутрь, потом придется страдать, а потому пусть лучше больше железа и гемоглобина, чем этой подкашивающей сознание и конечности нежности. По пути она заехали в свой магазинчик. «Две маленьких бутылочки просекко? – подсказала ей вечная продавщица. – Выгоднее одну большую, если что… Ну, как хотите». Лина вошла в квартиру, где у каждой вещи было строгое место, утонула в диване и в жалости к себе.
Иногда она осторожно думала о том, что суицид – это вполне себе решение. Ей было стыдно об этом думать, потому что это такое малодушие, а в ней теперь столько железа, и она должна быть сильной наперекор. Чему и кому – она еще не до конца придумала. Но ведь есть балкон на пятом этаже. А, с другой стороны, есть мама, папа, два младших брата, а еще Наташка, Светик и Платонова, которая вообще никогда не простит. Становилось неудобно перед человечеством.
Лина открыла первую маленькую бутылочку и строго посмотрела на телефон.
– Сегодня пятница, – напомнила она телефону, и тот завибрировал.
– Привет, – сказала Лина, и слеза дерзко вырвалась наружу и искривила картину окружающего мира.
– Что там с твоим железом? – усмехнулся он, впрочем, неуверенно.
– Встает. В полный рост.
– Помощь не нужна?
– Железу – не так чтобы… А вот…
– Так приехать?
– А хочешь?
Он всегда говорил, что ему с ней не совладать. Потому что в нем всего 178 сантиметров, а в ней целых 182. Еще со средней школы, когда Лина за одно лето вымахала до неба и обогнала по росту всех своих одноклассников, она поставила на себе романтический крест. Про ноги она тогда не думала. Они были вызывающе тонкими, без изгибов и шансов. И только в девятом классе она вдруг почувствовала тем самым спинным мозгом, что ноги работают лучше других частей тела и даже десятки по литературе. Мальчики залипали и входили в закрытые двери. Смотрели на нее снизу вверх и готовы были подпрыгнуть до счастья, если позволят. Лина не дарила попусту надежды. Она ждала высокого принца, без коня, но с амбициями. Тот появился спустя пятнадцать лет, сантиметров в нем было меньше планируемых, амбиции зашкаливали. Он почти лишил ее гемоглобина.
Он всегда входил в ее квартиру, как на гладиаторскую арену – безусловным победителем, которого может разорвать неожиданный лев. Он погружался в ее диван и просил пару глотков убойного кофе.
– Потому что спать не будем, – заявлял он, потом взбирался на персональный олимп раза два, редко три, а потом мгновенно засыпал, как набесившийся ребенок.
Сегодня все будет по-другому, так она решила и открыла ему дверь с совершенно голыми своими 182 сантиметрами.
– Follow me, – приказала без приветствия и нырнула в спальню.
– Ли-и-ин! Может, по кофейку? – начал было он, но голос Джо Кокера на фоне путал все планы.
Спустя минут сорок пять она пела ему в самое ухо голосом совсем не Земфиры «Я задыхаюсь от нежности…», а он в очередной раз понимал, как он еще до нее не дорос. Он всегда оставался до утра и до ее фирменного омлета. Каждое утро с ним она взбивала яйца в последний раз. В этот раз, потому что прибыло железо и кровь взбудоражилась, Лина сосредоточилась и соврала: «Яйца закончились. Хочешь кашу?» Он смотрел на нее новыми глазами, в которых отражались небезопасные всполохи, театрально молчал, потирал голые голени, протяжно выдыхал, сощуривал левый глаз как будто от мигрени.
– А может, что-то посерьезнее? – спросил и испугался собственных слов.
… Второй подряд ночью, когда он спал в ее постели, завернувшись во все одеяло, как в безопасный кокон, она разглядывала его при свете ночника. Он не оставил ей одеяла. Он не оставил ей право быть не нежной. Рядом с ним ее сантиметры выпадали из привычного измерения. Подобно Алисе она проходила через волшебное зеркало и превращалась в маленькое существо, которое удобно иметь под рукой и поглаживать.
– Не отпускай меня, – говорила она голосом почти Земфиры. – Я прерву курс капельниц. Это железо мне больше не нужно.
– Без твоего железа мы развалимся, – говорил он и обнимал ее с каким-то трогательным отчаяньем.
– А как же нежность?
Нежность возвращалась: в утреннем свете, пробивающемся сквозь гардины, в шепоте слов без четких окончаний, в еще не проснувшемся поцелуе, во взгляде со знаком бесконечности и в этом легком головокружении.