Анри Пуанкаре был математиком. Теперь это в России, кажется, знает каждый школьник благодаря тому, что Перельман доказал одну из его трудно разрешимых теорем. И только математик мог придумать такой пример, что приводит Гарднер в самом начале своей книги в первой главе. Но сначала анекдот. Похожий на тот, что рассказывает Кант в «Критике способности суждения»: индеец спрашивает, после открытия европейцем бутылки пива, видя, как пена выплескивается из нее, как европейцу удалось загнать ее туда. На этот раз два американца на необитаемом острове, нашли новую, большую бутылку Кока-колы, и один из них посетовал другому на то, что они уменьшились в размерах. Читателю предлагают вообразить себе, что все в мире увеличилось в несколько раз в один момент так, что никто не заметил этого, например, ночью, когда все или большинство крепко спят. В одной и той же пропорции. «Все» в этом примере, это прежде всего, все физические константы, но и любой вид вещей, то есть: дома, машины, тела людей и т.д, и т.д. Будет ли возможно определить после этого случая, что произошло. Или что это изменение имело место. Вообще говоря, это два разных вопроса. Но Пуанкаре интересовала возможность определить факт изменения. Как известно его ответ, исходя из экстраполяции принципа относительности Галилея, был, нет. Нельзя было бы провести никакого эксперимента, чтобы доказать, что Вселенная изменилась бы в размерах. «Больше» или «меньше» это понятия относительные, если все в мире меняется, кажется, невозможно сравнивать прежнее и последующее состояния после такого масштабирования. Просто потому, что изменения происходят теперь в относительно новой симметрии. И прежняя размерность текстуры уже не существует. Во всяком случае, так кажется, верно. Правда, принцип относительности Галилея, сформулирован только относительно механического перемещения по прямой линии, да еще и равно мерного. Что, вообще говоря, не одно и то же, с любым физическим изменением. Но, кроме того, если бы такое событие и действительно произошло бы, то можно предположить оно не затронуло бы сознания, или идеальных не протяженных состояний, что не являются физическими относящимися к протяженным пространствам, и потому память бы присутствовала. Кроме того, пусть невозможно было бы провести физического эксперимента, но по линиям мер, все вещи, тем не менее, должны были бы радикально измениться бы по конфигурации. И все сразу бы поняли, что случилось, невероятное событие увеличения в размерах или уменьшения. Так как, эти изменения вещей происходили бы в соответствие с соотношениями мер, что меняются в зависимости от того, меньше все стало бы или больше. Но, что, если бы изменились и они, соотношения линии мер. Речь ведь шла и о физических константах. Но более того, изменились бы и законы их, констант, изменения. Это сильный вопрос. То есть он предполагает, что могут измениться не только законы природы, но и законы ее развития, законы появления ее новых закономерностей в связи с возникновением новых форм движения, появлением новых областей существования неорганической материи. Вообще говоря, этот процесс появления таких областей возможно, не завершен до сих пор в видимой Вселенной, коль скоро она может быть расширяется и с ускорением такие изменения могут приводить к возникновению новых форм движения, к которым они приводили и ранее. Другое дело, что физических законов эволюции Вселенной практически не известно. Фазовые переходы Ландау, теория диссипативных систем Пригожина и работы Берталанфи, это едва ли не все что, все еще, основательно может поддержать мотив исследователя в этом направлении. Каким образом возможны ситуации неорганики, в которых возможен генезис жизни или каким образом возможны ситуации теперь смежности органической жизни неорганики, в которых возможен генезис разумной жизни? Это вопросы, и они отнюдь не о том, что низшее порождает высшее. Если можно сказать, что никто ни от кого не происходил, в антропогенезе, то и никакая форма движения строго говоря не порождает другую «высшую», исключительно, к минимум, и жизнь это автопоэзис, и тем более разумная жизнь таким же образом это и само порождение. То к чему приблизились тексты диалектик, это вопрошание, что ищет ситуации автопоэзиса прежде жизни, коль скоро, по ту сторону, можно искать разум прежде свободы. То есть, кроме прочего, наиболее общие формы движения, изменения и развития, в том числе и от простого состояния, к сложному состоянию, и, напротив. Но, разве оно – изменение – не предполагается самим вопросом? И таким образом или есть относительно независимые общие законы движения и изменения, или вопрос бессмыслен. Или есть не естественные изменения, что могут быть абсолютными и субстанциональными, подобными откровению. Диалектика, таким образом, это то, за пределами чего мы не в состоянии видеть. Даже если мы думаем, что мы паркурщики мысли, и способны на любой мыслительный эксперимент. Отчасти эта аргументация похожа на афоризм Декарта, мыслю, следовательно, существую. Разрабатывая аналитическую геометрию, он впервые столкнулся с подобными проблемами относительности. И возможностью лукавого подстроить дело так, что весь протяженный мир, преобразился бы во всех его законах, с тем, чтобы обмануть познающего его человека. Но идеальность сознания оказалась ему опорой, вещь мыслящая. Правда, со ссылкой на Бога. Веру в него, в конце концов, интуицию. Гегель, после долгого развития добавил к феноменологии сути дела законы диалектики. Некую технику – машину понятий. В отличие от нее материалистическая диалектика более не прибегает подобно Лапласу к гипотезе Бога, но в отличие от него не исключает возможности радикального преобразования мира, «без заранее заданного масштаба». Для этого ей нужно, по крайней мере, две вещи, признание того, что сознание может быть идеальным. Над этим в свое время много работал Эльенков. И, во-вторых, признание познаваемости относительно независимых и всеобщих законов развития. Что являются законами развития природы, общества и мышления. При условии, что в мире нет ничего кроме форм движущейся материи. И сам эти законы, в их мыслимой форме, как и идеальное состояние сознания, есть результат развития этих: природы, общества и мышления. Формальным и отрицательным критерием истины остаются логико-математические исчисления. Только таким образом можно высвободиться для каких угодно мыслительных экспериментов. Вот исходя из этих философских постулатов и возможно дальнейшее исследование. Впрочем, если кто-то хочет прибегнуть к непознаваемой и абсолютной всемогущей свободе Бога, как к гаранту, возможности познания, для спокойствия своей души, не вопрос. И он легко может встать вновь на позицию Декарта, или деизма. В конце концов, постмодернизм как модернизм в состоянии зарождения ничего другого и не означает. Сложнее, когда адепт, стремиться, и создать управляемый холодный термоядерный синтез, и волшебную палочку наяву, в «советском учреждении». Подобно тому, как это происходит в известном кино «Чародеи». Урбанизируется слитно. Впрочем, грустно может быть и оттого, что вообще никакие изобретения не рассматриваются, кроме тех, что можно запустить в промышленное производство в течение года, и это не состояние мировой войны. Не только иметь крылья, но и летать на них, надо думать, было бы радостно. Но есть ведь позиция чистого физика, что не признает идеальности сознания, что относительно не затрагивается физическими изменениями, да еще подобного масштаба. В мире все есть физика и никаких других вещей или состояний нет, кроме, состояний физически познаваемых. Сознание есть высокая функция мозга, подобно тому, как программное обеспечение есть рабочий продукт лишь при условии его установки на компьютер. И все-таки для программного обеспечения есть совсем другая наука, нежели физика. Другими словами, у него могут быть, и есть проблемы с возможностью изменения и свободы, например, в мыслительном эксперименте. И именно с позиций логики, что он придерживается, Карнапа. С осмысленностью полетов во сне и наяву. Короче, это может быть таким же образом очень сильный, и часто невыносимый ход для познания, как и признание абсолютного всемогущества и свободы Бога. Просто потому что зачем тогда познавать? В одном случае все знает Бог и все в его руках. Во втором, свободы просто нет. Как нет и идеального состояния сознания. Если же высвобождение свободы возможно и познание может способствовать этому, то есть цель, известная суть дела, и есть смысл его физика деятельности познания. Короче, без признания известного градиента желания и его производства, физику будет очень сложно, если не невозможно объяснить историю развития, прежде всего физически научной теории. Во-первых, он теряет независимую точку отсчета. Во-вторых, среди всего многообразия изменений он теряет их возможную общность. Дело в том, что законы диалектики — это не ноумены, вещи в себе, что появились из ничего и теперь претендуют на всеобщность. Их можно и нужно не только превращать в равнообъемном диалектике математические исчисления, но и сама диалектика производит свои идеализации на основе, в том числе и развития математики. О чем красноречиво свидетельствуют пассажи Науки логики Гегеля. Треугольник Паскаля вот что все время описывается в этих диалектических построениях, во всяком случае в отношении количества. Как солнечные часы по-видимому имелись в виду Аристотелем в анализе проблемы времени. Но, по-видимому, никогда уже не исчезнет различие между этими дисциплинами математической логикой и диалектической логикой. Пусть бы и состояние равных объемов было бы искомым. Более того, это не нужно, просто потому, что однообразие – это скучно и тоскливо. Никто ведь в особенности не сетует на то, что «инвариантность» и «ковариантность» являются двумя различными способами представления «независимости частного выбора декартовых координат»[1] в представлении независимых от этого выбора величин. Тогда как все дело в «линейном ортогональном преобразовании», относительно которого и считывается в одном случае инвариантность величин, в другом ковариантность, векторов и тензоров. Правда, диалектика и формальная логика, все же сильно отличаются по содержанию, но и диалектика и формальные исчисления имеют прямое отношение к логике. Есть много оснований полагать, что логос один и то же, но может быть в двух разных видах. И простейшая палитра цветов в программах ПК тому свидетельство. Любые цвета это некие «ковариантные» или «инвариантные» величины относительно некоторых преобразований движения. Что можно описывать математически и математически же конструировать, или описывать диалектически. «Черное в себе белое», вернее свет в себе темнота, и напротив, нет ничего очевиднее этого положения дел на цифровой палитре. Кажется, наоборот, все на разных концах и эти концы никогда не совпадают. Но разве. От черного цвета можно прийти к белому. От поверхности, имеющей белый цвет можно прийти к поверхности имеющей черный. И от поверхности любого цвета можно прийти к белому или черному. Количество переходит в качество после определенных узловых точек мер. Конечно же, все это требуется анализировать гораздо детальнее, для того чтобы очевидность и убедительность диалектически сказанного была бы достаточной. Или одновременно ошибочность и ограниченность, но и для того чтобы написать программу палитра, мало одного макроса. Здесь может быть уместен вопрос, программа, в которой есть опция, палитра, позволяет рисовать, но что позволяет диалектика? Ответ прост, не теряться умом во всех возможных изменениях бытия. Даже или вернее, скорее, если это изменения мышления, что свободно меняться. Конечно же, можно быть и безрассудно смелым, но в данном случае потерять ум, как раз и не является целью.
Проблема как обычно в том, что любое различие видимо иерархично. И потому если, это: «Возможно, и удобно рассматривать векторы как тензоры первого ранга, а инварианты (скаляры) – как тензоры нулевого ранга».[2] То вот с вопросом о том, какому логику с его видом быть главным, и какого ранга, может быть не столь просто. И потому вопрос о равных объемах, это не только вопрос техники, это вопрос власти, и, в конечном счете, вопрос отношения природы и общества. Подобно тому, как какой бы большой не была бы звезда Бетельгейзе или та, что значиться за каким-либо номером, но размером в триллион километров, она меньше Галактики. Аналогично, какой бы ни был великий ученый, информация о нем, и его теориях, оказывается меньше по значению, той, что содержится в БСЭ. Но семья Эйнштейна «зарабатывает» или снимает ренту на его трудах до 17 миллионов долларов в год. Цифра, что не сниться ни одному из издателей БСЭ или тем боле авторов. Если не считать тех, о ком размещены, статьи в ней, так же и ее авторами. Просто потому, что многие тематически не связанные с биографией этих ученых статьи, написаны с использованием их трудов.
Между тем вопрос относительности системы отсчета, как и самого принципа относительности Галилея, в изложении Эйнштейна, пусть и не оказывается во всем формальным и имеет физический смысл, но есть вопрос аналитической геометрии. И вопрос значимости ее преобразований. И потому Э.Чудинов, верно следуя, изложению Эйнштейном своей теории, отмечает, что без известных принципов «наблюдаемости», «простоты» и «геометрической интерпретации» дело бы, явно не удалось. «Мне кажется, – пишет Эйнштейн,– что Пуанкаре ясно видел перед собой истину, когда писал свою книгу «Наука и гипотеза». Среди всех изменений, которые мы можем обнаружить в твердом теле, выделяются своей простотой те изменения, которые можно произвести обратимым образом при помощи произвольного движения тела».[3]О геометрической интерпретации выше уже шла речь. Идея Эйнштейна, при изложении темы пространство и время во времени до появления релятивисткой физики, проста. Если есть выделенные места, обычно это точки, и ими можно отмечать интервалы на идеально твердом теле, то мыслим эталон, с помощью которого, используя теоремы эвклидовой геометрии можно измерять расстояния в однородном пространстве. Аналитическая геометрия необходима для того, чтобы совокупность ощущений обычно сопоставляемых в повседневной жизни отвлечь от так называемого I-time, каждого индивида. И от указанной совокупности ощущений, что являются у людей разными. Так как существуют такие единства ощущений, что совпадают у различных индивидов, и потому их можно до известной степени считать, вне или не личными (impersonal) единствами ощущений. С субъективностью именно таким образом Эйнштейн закончил. И от известного, абстрактного бытия пошел к конкретному познанию. Высказав, что априорность многих понятий надумана и опытно не подтверждается. Просто потому, что целью любой науки, в том числе и психологии, является «согласование между собой наших ощущений (experiences) и сведение их в логическую систему».[4] Эти положения действительно похожи на позитивизм Маха. Известны только ощущения, протоколы, что им соответствуют, и логика, в которую все это необходимо дополнительно увязать. Психология берется то ли в противоположность физике, то ли в связке с ней как ближайшая из не физических наук. Правда экпириенс (Expirience) это все же не sensations. И скорее речь идет о неких квантах опыта.
После чего внутренний мир человека раскрывается как многообразие событий, упорядоченных в соответствие со связкой раньше или позже, что не удается подвергнуть дальнейшему физическому анализу или упорядочению. Это многообразие остается совершенно произвольным по своему характеру с точки зрения физика. Именно поэтому Я время, не есть время физики. Можно сопоставлять с показаниями часов события, что происходят в этом мире. Например, ставить даты на стихах. Но нельзя будет сформулировать никакого физического закона, что позволил бы предсказывать их появление с соответствующим содержанием. Скажем у различных поэтов, в различное время. С точностью до одного поэта, темы или стиха. Конечно же, не поэтов, тем или даже стихов, но возможных фантазий, с которыми они могли бы соотноситься. То же самое можно, по-видимому, отнести и к физическим теориям и их возникновению. Это не физические объекты, и их появление относиться скорее к этой сфере, Я- времени, чем к физическому. Будут ли часы песочными или световыми, будут ли они настроены в соответствие с принципами Галилея или релятивистскими принципами, все равно это будет невозможно. Измерять порядок этих событий по этим часам, так же, как и порядок событий физических. Просто потому, что физику, до какой-то степени вообще не интересует индивидуальное событие. Ее интересует характер связи событий. Начиная, с глубокой античности, интерес представляет не струна сама по себе, но соотношение длинны струны и тона, что характерно для любых струн в заданном диапазоне. Некая «функция». Эти функции или характерные последовательности связи событий и оказываются, прежде всего, предметом поиска. В этом отношении, часы – это один из универсальных приборов. Что воспроизводит некоторую последовательность событий, которая легко поддается счету. Кажется, что и в поэтическом творчестве можно было бы легко предсказать скажем у Фета темы ландшафтной лирики, не говоря уже о размерности его стихов, тем более если брать их в некотором множестве. И вот первое, что приходит на ум неокантианцам вслед за Кантом так это то что история отличается от физики тем, что ее как раз интересует индивид и скорее сингулярный стих из стиха, в виде некоего крылатого выражения, а не сведения о том, что том ландшафтной лирики написан, едва ли не сплошь ямбом, четырех или пяти стопным. Так, что сама задача кажется абсурдной, тем более, если пытаться построить закон появления поэтов после Фета их темы и соотношения тем и размерности стиха с обращением планет. Впрочем структурализм в виду прогресса естествознания и математического естествознания , философии исторического процесса и структурно функциональной модели анализа текстов, мог как раз преуспеть в отношении ответов на вопрос, почему такая то интонация мирная или мажорная как и тематика могла встретиться в такое то время истории, совершенно оставляя в стороне мотивы автора, то есть то самой время о котором писал Эйштейн в «Сущности теории относительности». Достаточно вспомнить довольно прозрачные построения Гольдмана по этому поводу.
Иначе говоря, соотношения позволяют сравнивать последовательность различных событий и устанавливать между ними определенные связи. Часть из них является основой для физических наблюдений. Другая часть очевидно не является. «Последнее танго в Париже» это провокационный и в этом отношении фильм. Эйнштейн делает сильный ход в своем изложении. Столь же сильный, что после совершит Гуссерль в тексте «Начало Геометрии». Он обусловлен, впрочем, тривиальными обстоятельствами. У людей есть язык, с помощью которого они могут сравнивать свои ощущения. Именно он помогает отфильтровать ощущения, которые считаются реальными. С помощью языка удается установить, что некоторые чувственные восприятия совпадают, у различных индивидуумов, «находятся в соответствие друг с другом» «у различных индивидуумов». «Привычка» считать реальными ощущения, которые соответствуют или совпадают у разных людей, надо думать идет от Юма. Но именно ими занята такая наука как физика, по мнению теории познания Эйнштейна. Ибо эти небольшие пассажи как раз и излагают ее. Так представление о «физическом теле, в частности о твердом теле, является относительно устойчивым комплексом таких чувственных восприятий».[5] Часы так же тело, но его отличие состоит в том, что элементы последовательности, которую они воспроизводят можно полагать одинаковыми или равными. Итак, все это рассматривается автором в отношении субъекта познания и времени, что отличается от физического. Спору нет даже Кант, чья точка зрения отличалась от точки зрения Юма, сказал бы, что для измерения времени и более того его интуиции требуется пространство, и нечто устойчивое, что было бы внешним. Иначе этот поток внутренних восприятий никак не может быть упорядочен. И потому понятна речь о твердом теле, часах и я времени. Далее Эйнштейн, правда, критикует философов за то, что понятия производные от области опыта они возвели в неподобающий ранг априорных. Так как все физические понятия, по его мнению, оправданы, то есть, надо думать, имеют значение лишь в отношении к опыту. Опыт же он понимает, как многообразие чувственных ощущений, из которых составляются некие единства или комплексы. Так соревноваться, мастурбируя на скорость до оргазма сидя под деревом, можно и на время, но труднее делать это лицам противоположного и женского пола. Именно на это обстоятельство и намекает, вероятно, героиня «Последнего танго в Париже». Высмеивая известного супернатуралиста [6]из поэмы Гете. Низведя, таким образом, с Олимпа априорности многие понятия можно приступить к взглядам Эйнштейна на пространство. Не упустив, что великий физик, если и не упомянул мозг, то человеческий разум, объявил важнейшим источником познания. И потому, даже если мир идей невозможно вывести из опыта логическим путем, то все же познает человек. Без него никакая наука невозможна. И таким образом, если бы идеи и не происходили от опыта путем дедукции, то они столь же мало были бы независимы от природы наших ощущений, как одежда – от формы человеческого тела».[7] И это в особенности очевидно в отношении пространства и времени. Итак, и вопрос о том, кто познает, затрагивается Эйнштейном в этих кратких замечаниях. Верно. Но речь, все равно, таким образом, идет о двух природах человеческой и не человеческой и все это рассуждение достойно возможно лишь Гельвеция. Если не 18 века. Можно конечно цепляться за то, что пол – это тайна всех тайн. Что робот всегда раб именно поэтому. За Бердяева и отчасти за Бодрийяра. Но суть дела от этого не измениться. Физику, что чист, в своих стремлениях, это будет по барабану. Все это природа и ничего кроме природы. Быть может психология, что немного отличается от физики, но все равно ее часть. Ну, быть может немного кинематографического Дидро – «распутника», с его вариантом принципа герменевтического круга. Мораль читай этика, этика читай мораль. Это ничего не изменит во взглядах на пространство «Тело А можно продолжить так, что он соприкоснется с любым другим телом Х».[8] В соответствующих условиях и при соответствующих допущениях относительно часов и линеек. Не вопрос, особенно когда Пуанкаре смотрит в корень. И главное доказана его теорема. Дело сделано. То же, что касается непосредственно теории относительности, здесь, Эйнштейном затрагивается вскользь. Земная кора играет такую доминирующую роль во всяких измерениях, что абстрактное понятие пространства, что содержит абсолютную точку отсчета и привилегию абсолютного покоя, обязано ей, своим возникновением. Мы помним битву Бранского за не геоцентризм. По-видимому, это замечание Эйнштейна один из ее изначальных побудительных источников в теории относительности. Но, что более не тривиально в этом отношении, так это некая слепота Эйнштейна в отношении аналогов принципов неопределенности в интерпретации своей теории, и пристальная зрячесть к нем, в квантовой механике. Как известно, в том числе и от Бранского, Эйнштейн довольно долго настаивал на содержании скрытых параметров в этой теории. И при этом, развивая специальную теорию относительности, в общей теории, сталкивался с необходимостью признать черное целое. Но оно есть наглядный или ненаглядный принцип «неопределенности» или «эквивалентности» тяготения и пространства времени. Можно согласиться с Бранским[9], что скрытых параметров нет ни в квантовой механике, ни в теории относительности. Но то, что в этих теориях встречались и встречаются парадоксы и пункты, что являются проблематичными это, несомненно. В этом еще не раз придется убедиться. Было бы очень просто двигаться в познании, если бы все проблемы новой теории можно было бы свести к ретроградному отношению к ней ее оппонентов. Теория Эйнштейна «парадоксальна» во всех трех выделяемых Бранским смыслах «не наглядности». Она не наглядна и на уровне «сущности», просто потому, что математический аппарат такого масштаба еще не применялся, не говоря уже о геометриях. На уровне объекта. В силу предельных масштабов и скоростей. И на уровне явлений, в силу релятивистских эффектов. На нее, таким образом, действительно не наглядеться. Это трудно не признать, если не прибегать к словесным натяжкам или логическим ухищрениям. Но особенность познания в том, что оно противоречиво. И то, что писал Бранский, верно в определенном отношении. Но может быть и так, что верно два противоположных положения, в одном и том же отношении, и одновременно. И в силу этого обладая всеми этими качествами, теория, тем не менее, является относительно истинной научной теорией. Соотношение наглядности и не наглядности, как и соотношение любых противоположностей, может быть абсолютно только на весьма узком интервале, на любом другом, оно относительно. Теперь возможно нет ничего более наглядного, чем черная дыра, во-первых, она, чем только не светиться, начиная, с известного большинству гамма излучения, производного от процессов поглощения вещества черной дырой. Что, правда, может и не происходить. И заканчивая гравитацией. А во-вторых, черное целое, это очевидный принцип многих физических соотношений, как время – это наглядное становление. Конечно же, в часах. И потому, более того, теория Эйнштейна, во многом благодаря этим качествам, является относительно истинной физической научной теорией. И таким еще образом представляются совершенно оправданной последовательность глав в книге Чудинова Энгельса Матвеича. Отчасти, повторяющей, основные темам книги Эйнштейна и их последовательности. Но в то же время главам «Науки логики» Гегеля о качестве, количестве, мере, или его ЭФН и «Философии природы». Роль философских представлений Эйнштейна. Соотношение пространства и времени между собой и с материей. Физический или реально объективный смысл геометрии. Проблема бесконечности и причинности. И в завершении стиль мышления, надо думать, единство метода и инстинкта, способ бытия открытия.
Между тем, Гарднер, после мыслительного эксперимента Пуанкаре продолжает забавлять читателя емкими примерами относительности покоя и движения. Невозможности по аналогии определить движется тело или покоиться относительно преобразований пространства Галилея и равномерного и прямолинейного движения. Темы, так же занимательные, здесь и рассказ Герберта Уэлса «Новый ускоритель». И сказка Кэррола «Алиса в Зазеркалье», и вопрос ребенка, почему люди не падают с Земли на ее обратной стороне, если он круглая, все это призвано оживить воображение читателя, с тем, что оно, вообще говоря, понадобиться и в относительно свободном состоянии. Все хорошо, но вот психология и здравый смысл. Теория революционна и противоречит «здравому смыслу», словосочетание предусмотрительно, взято, в кавычки. Эта линия психологии и здравого смысла еще не раз встретиться нам, на страницах его книги и в самых иногда, кажется не походящих местах. Дело в том, что «я-время» и парадоксы теории относительности, как и квантовой механики, могут совпадать в одном очень проблемном понятии иллюзия. Впрочем, как и произвола. Ведь именно произвольные движения так заинтересовали Эйнштейна, как когда-то Канта в Галилее, у Пуанкаре. У первого много разновидностей оптическая иллюзия, болезненная иллюзия, наконец, галлюцинация, сопровождающая болезненный бред. И при определенных условиях все эти термины, кажется, могут быть приписаны физику или человеку, убежденному в верности ложной теории, если его одержимость этой областью знания, превысит пределы известной меры. Прежде всего, в условиях, когда большинство научного сообщества будет убеждено, что «теорема неверна». Просто потому, что с какого-то времени психология опирается на данные физики о мире. Хорошо, если все действительно так. Но если все это используется для того, чтобы сначала смутить, а потом контролировать ум ученика, страхом, в том числе и интернирования, это уже идеологический прием. Но когда власть не пользовалась тем, что она знает чуть – чуть больше, чем подданные? И вот необходимые инструменты для того, чтобы развести ум за разум могут быть налицо. И есть занавеска по одну сторону, которой теорема верна, по другую нет. «Двойной стандарт». Когда Хайдеггер говорит, что нужны думающие психологи, а не функционеры исчислений, здесь, это подкупает. Отчасти, именно этим, объясняется и такой лаконизм учебников. Физика должна быть непрерывной и не знать скачков. В этом есть свои плюсы. Но у всего есть обратная сторона. Проблема замалчивается немного и вот, появляются знатоки изнанки и проблематического состояния. Молчаливые адепты тайны. Именно поэтому нет никакого другого выхода как развитие науки. Обратной дороги нет. Просто потому, что нет нулевого уровня власти, места, там, где ее нет. Нет потоков ниже идеологии, ложного сознания и возможности спекулировать на нем. И напротив нет такого места, где бы она господствовала безраздельно. Свобода и революция в науке, таким образом, действительно связанные вещи. Высвобождение свободы ведет к революции, и напротив. Революции способствуют высвобождению свободы. Но заблуждение есть, так же как есть незнание и необразованность, глупость и болезнь, и истина бывает и на их стороне. Не говоря уже о том, что большей частью революцию и свободу пытаются представить, как безумие и заблуждение, агрессию и террор, угрозу и насилие. И, конечно же, над здравым смыслом. Порождающий ток не только новых людей, но и новых теорий вытесняется. Вытесняется, прежде всего, свобода и ее высвобождение. Но именно поэтому имя философа было одним из самых достойных имен в истории, за свободомыслие. Аристотель заслужил это имя просто потому, что он придумал «Физику» и вопреки разочарованию власти в лице Александра Македонского, требовавшего сохранения их, в среде посвященных, опубликовал свои сочинения. 1905 год запомнился в России. Это год ее первой революции. Но это же и год выхода в свет первой работы Эйнштейна, что знакомила с основами специальной теории относительности.
Эйнштейн, тем не менее, к психологии, в ходе изложения своей теории, более не возвращался. Но большинство тем, что были затронуты в разделе «Пространство и время в дорелятивисткой физике» будут рассматриваться заново, но уже в перспективе иной теории. Здесь же важно, одно замечание Чудинова, что в «логическом отношении фундаментальность времени проявляется в том, что основные временные отношения раньше позже не могут быть выведены из теории. В рамках теории они могут быть взяты лишь в качестве исходных, аналогично тому, как, например, в математике считаются отношения «меньше» «больше».[10] Эти последние были сделаны кванторами всеобщности и существования, один из которых эквивалентен «некоторые». И потому в ситуативной логике исходным отношением является различие «здесь» и «там». Оно так же не может быть выведено из теории, но есть ее феноменологическая основа. Впрочем, анализ, нельзя остановить и возможно будут обнаружены еще более тонкие феномены, что позволят ответить на вопрос, почему могут быть два элемента этого отношения; как и на вопрос, почему должно быть, по крайней мере, два оператора или квантора в логике предикатов или расширениях символической логики исчисления высказываний. И все же, теперь, это некое предельное отношение. И потому не случайно упоминание Эйнштейном соотношения: «раньше позже», как уместного в самом широком смысле. Другими словами, речь идет о том, что позитивизм Маха ли Карнапа ли или еще какого-либо философа из этой плеяды или традиции может быть уместен в отношении теории относительности как физической теории, только если он взят в развитии. То же относиться и ко всем другим формам философской традиции. Феноменологии и марксизму, прежде всего. Просто потому что в горизонте этих философий были выработаны детальные теории познания, онтологии и логики, что наиболее соответствуют с разных сторон материализма и идеализма, возможности дать интерпретацию этого открытия. Здесь же можно заметить, что комплексы ощущений, что Эйнштейн находил отчасти уместными для многих индивидов в феноменологии, назвали бы феноменами. Правда, с множеством, исправлений и дополнений, но смогли бы найти что-то общее.
И таким образом разделение времени, что произвел Эйнштейн, довольно строго соответствовало бы делению, которое провел Сартр в «Бытии и ничто». «В себе бытие» и «для себя бытие». «Для себя бытие» это и есть философский эквивалент «я времени».
Чудинов, тем не менее, называет феноменологические теории «описательными». За этим остается не явным, что описание может вестись в этих теориях на основе интуиции, отличной от интуиции непосредственно чувственной. И потому название может не соответствовать возможному референту. Действительно и феноменология Гуссерля, это описательная наука, но явно, что описание в этой науке не опирается лишь на сугубо чувственные данные и протоколы об атомарных ощущениях. Эйдетическая интуиция общего, очевидно отлична от чувственного восприятия и обыденного уровня и в виде протоколов первого позитивизма. Пусть бы и в этих формах знания и его получения она имплицитно присутствовала бы. Но именно она позволяет Эйнштейну довольно легко строить свои теории, видеть просто там, где другие усматривают и не понимают формулы, «просто рассуждать». Пример Эйнштейна с простым доказательством что физика не есть дедуктивная дисциплина легок усматривается только есть навык, привычка «видеть» в абстрактных понятиях и математических построениях. Видение, здесь просто род понимания. В давней «метонимии». Но любая машина в том числе и математического анализа является оптической. Так, во всяком случае, объясняет дело феноменология. Просто потому, что различие на логику и психологию слишком обширно, что бы можно было бы адекватно рассматривать различные источники познания. Несомненно, что или логика или психология будут преступать собственные границы в таком рассмотрении. Даже если психология феноменологическая.
Итак, исследование могло бы продвигаться, теперь, не оставляя книги Гарднера, переходя от главы к главе, в некоем анализе одного популярного изложения. Прежде всего, с целью «чувствовать себя как дома в мире относительности». Но кроме чувственности нам необходим еще и рассудок, как мы помним из Канта, для того чтобы познание могло бы иметь возможность состояться. И потому, книжка Чудинова, как и разум Эйнштейна в изложении им самим его теории, может более уже не оставаться в стороне от общего хода. Кроме того, очевидно можно было бы прибегать к последовательностям идей, что предлагает «Материалистическая диалектика, как общая теория развития», сведениям из БСЭ и других текстов по изложению теории относительности, в частности Кузнецова и Яглома. С тем чтобы была действительная возможность оценить, и такой, несомненно, выдающийся труд, по популяризации науки, как «Безумные идеи» Радунской. Первоначально, таким образом, некие соотношения подчерпнутые из вообще говоря, на первый взгляд случайного не систематического агрегата текстов научно популярного и философски публицистического и методологически философского характера: Гарднера и Радунской, Чудинова и Позднера. Бранского и Мастепаненко, Познера и Мастепаненко, первого и второго братьев, ибо их два, Бранского, непосредственно могли бы служить направляющими ориентирами, в этом странном и увлекательном мире относительности, с тем чтобы показать возможность понимания этого мира относительности, даже исходя из таких на первый взгляд скупых средств. Но главным образом для того чтобы оказаться неким первоначальным островком, к которому могли бы прирастать знания о сложных взаимодействиях и проникновениях физических теорий, популярного изложения и философии, виду собраний сочинений Эйнштена, книг по физике Ландау и Лифшица, собрания лекций Фэйнмана, так и книг Фока и Зельдовича, в том как они и их последователи перекликались с линиями позднейших после Гарднера, известных физиков и популяризаторов науки: Пенроуза, Стивена Хоукинга, Мичио-Каку и Грина, множества иных философов и историков науки, эпистемологов и историков эпистемологии. Кроме этого многообразие текстов по социологии и философии науки, могло бы предоставить возможность оценить значимость столь близких и все же столь разнородных потоков, прежде всего, в больших массивах книг, кол скоро на смену прямому обобщению научного знания в диалектиках вполне могут прийти нейронные сети глубокого обучения, что отныне сами смогут писать такие хорошие книги анализа готового знания, впрочем, нуждаясь, все еще в предварительной подготовки массивов данных и в поэтике сюжетов. Что очевидно предполагало бы исследования, намного превышающие объем статьи, разросшейся в небольшую книжку в 6 пунктах, вокруг когда-то лихо формализованного примера у истоков очередного начала последнего и завершающего этапа становления математической логики.
И таким образом, прежде чем продолжить совершать известные круги понимания, приступая к очередному и завершить этот текст, что остается внутренне открытым столь большому исследованию, можно закончить эту возможно предшествующую такому часть, некоей сжатой формулировкой исходной проблемы. Подобно тому, как аксиомы или законы и прежде доказанные формулы, могут входить в последовательность доказательства на любом шаге. Так и формулировка или изменение формулировки проблемы, может периодически актуализироваться в любом месте этого многомерного движения сфер. Что пытаются воссоздать многообразие процесса познания и завершенной теории. Не скрывая юмора, можно сказать, что круги понимания в определенном горизонте, теории познания, осуществляются вокруг содержания текста Лакатоса. Коль скоро такой известный физик и нобелевский лауреат, как Виталий Гинсбург испытывал чувство уважения к работам этого автора. Итак, если теоремы две, то возможна омонимия, но если должна быть одна, то почему не быть синонимам? Две теоремы толкуют одно и то же, но лишь при известных условиях, в заданной ситуации? Собственно, формат «частного случая» в отношении одной из них, и предполагает нечто подобное. В быту этого вполне достаточно. Даже с превышением. Проблема в том, что считать скорости, на ускорителях невозможно исходя из классической теоремы. И более того, эксперименты на этих приборах, рискуют парадоксально, опровергнуть теорию относительности. Проще говоря, и сам Эйнштейн понимал, что его теория, должна быть развита в следующую теорию общего плана и характера. Вот эта граница и будет искомым местом наших исследований. В ту меру, в какую оно может быть доступно, прежде всего, в популярном изложении. Иначе говоря, мыслима формула. Что сможет преобразовываться, и в формулу Эйнштейна, и в формулу Ньютона и в ту, что будет необходима, если будет. Для того чтобы получать нужный алгоритм вычисления «сложения скоростей» взаимодействующих тел. Мыслимо, что могут быть различные формулы. По нескольку формул, удовлетворяющих различным регионам познания, но составляющие одну теорию благодаря различным, но все же соприкасающимся преобразованиям. Как бы там ни было, но горизонт открыт для исследования, при наличии рабочих теорий.
Пока же, в виду такого популярного автора, как Грин, можно отойти на шаг назад к Гарднеру, проделав некий Step Back. Имея в виду, что есть еще куча народу с Дискавери, часто во главе Морганом Фриманом. Мы помним его незабвенного Тода из кинофильма «Побег из Шоушенка. Кто, рассказывая про очередную «кротовую нору», объясняет всякому «бубенчику», что и из всякой тюрьмы есть выход, но не для всех. И потому лучше не попадаться. Но вообще без тюрьмы может быть трудно себя найти, и потому заставить пролетать систему можно разве что на телеканале. Даже если он снимает репортаж про прирожденных убийц в этой самой системе. И хочется предложить ему «заняться Буддизмом».
Назовут ли это, таким образом, после, микрофизикой власти или сексопатологией революции, если не ее экзистенциальным психоанализом популяризации науки, дело будущего и вообще говоря, десятое. Мы продолжим это исследование. Этот рассказ Шахрезады, что одновременно и стремиться все прояснить, и скрывает отчаянную изнанку возможного убийства. Долг, таким образом, еще не раз своим возможным холодом и осветит, и придаст напряжение этим страницам. Подобно черному целому, и объединит в единый, прекрасный ансамбль множество форм мысли и их содержания, и будет грозить пропаданием за горизонт событий, с безнадежным исходом. Несмотря на то, что общая картина, таким образом, что был раскрыт в самом начале, ясна. Но детали, в которых, часто все дело, возможность не пропустить среди информационного шума значимое сообщение, или, напротив, раскрыться хиазмом, это дело будущего, что невозможно предсказать.
Вернемся к текстам. Итак, первая глава Гарднера предлагает нам последовательно следующие фабулы. Анекдот об незадачливых Джо и Мо, на необитаемом острове с большой бутылкой Кока Колы. Отсылку к литературному произведению «Путешествия Гулливера». И основательный принцип «все познается в сравнении». И потому на вопрос велик или мал бильярдный шар, не так просто ответить, если не знать соотношения мер. После чего читатель включается в мыслительный эксперимент Пуанкаре. Что приводит к проблеме эталона и общей теории измерений. Относительности не только размеров, но и времени и его мер. Рассказ Г.Уэлса «Новый ускоритель», оказывается, как раз к месту. Именно в силу не менее значимого мыслительного эксперимента, что в нем содержится, чем эксперимент Пуанкаре. И тем самым автор выводит читателя по ту сторону различия литературы и науки. То есть производит как раз то, что, по мнению Делеза, осуществлял Фуко в «Словах и вещах». Просто потому, что касается таких вещей, что равно изначально значимы для любой формы мыслительной деятельности. Так как располагается в пределах порождении, и бессмыслицы, и самого глубокого смысла. Их разделения и изначального не существования. После чего допускается еще один мыслительный эксперимент, со скоростями всего в мире. Время и движение оказываются относительными, как и верх и низ. Тем более, если представить себе, что Земля – это прозрачный шар и можно видеть, как на обратной стороне люди гуляют вниз головой, что, пусть это и не проговаривается, может быть очень эротично в виду известного фото М. Монро. После чего и следует сильный тезис, проброс темы, едва ли не в самое окончание книги. Представление о том, что космический корабль в виде бублика вращается и тем самым создает гравитационное поле внутри корабля. Иллюстрация принципа эквивалентности инерции и гравитации, инерционной и гравитационной(тяжелой) масс Нет способа обнаружить, перевернулась ли Вселенная, вверх ногами пока все спали. То же с зеркальной симметрией. И иллюстрация к этой части «Рассказ Плеттнера» из сочинений Уэллса. Алиса в Зазеркалье тут также не отстает. Иначе говоря, пользуясь одной и той же технологией «как если бы» + «экстраполяция» принципа относительности Галилея, предполагающего в структуре эксперимента мысли, некое «неведение» и «замкнутость», аналог пространства внутри трюма или сон, изменение всех изменений и постоянств. Проводится последовательная проверка и демонстрируется возможная очевидность того, что многие обыденные представления, связанные с устойчивыми системами отсчета, что принимаются как абсолютные, могут быть наивными. И все это для того, чтобы пробудить воображение и придать смысл относительности покоя и движения. Для того чтобы сформулировать вопросы, ответом на которые была теория относительности, ради того, чтобы ее понять. Так как это просто техника любого понимания, некое правило. Сначала необходимо понять вопрос или вопросы, на которые отвечает та или иная теория. Для этого вопрос или вопросы, необходимо сформулировать, пусть в различных формах, но относительно правильно.
По крайней мере, со времен Аристотеля физика имела дело, прежде всего с движением и изменением. Это была главная тема. Почему, отчего, зачем? Пусть бы и физическое движение понималось как происходящее само по себе, и таким образом ни почему, ни зачем, ни от чего. Но тогда каким образом относительно него возможна наука? Имеет ли смысл познание этих движений, если они внутренне столь «бессмысленны»? Или имеет смысл лишь фантазировать об идеях. Без какого бы то ни было шанса быть как дома в этом мире чувственно воспринимаемых многообразий, так отличных, во всем, от желаемого мира идей. Относясь к нему исключительно как к тюрьме. Или космос есть действительно некий, порядок, что допускает существование разумного существа, то есть возможность познать его устройство. Ибо оно неким образом подобно устройству его интеллекта. Пусть бы и форма этих вопросов иногда напоминала бы загадки, что случались в состязаниях или приступавших к инициации или проводивших ее. «Почему скорее есть нечто, а не ничто, порядок, а не беспорядок?» Очевидно, что первоначально ответы на вопросы, есть ли в мире абсолютный покой и абсолютное движение соотносились с этими вопросами напрямую. Эйнштейн, предваряя свою книгу размышлениями на сходную тему, выглядит, иногда, довольно наивно. С одной стороны, есть некое Я время, что физически не познаваемо, а с другой то, что познается это, вообще говоря, совокупность неких ощущений, что являются одинаковыми у многих людей пусть бы и в силу привычки. Таков позитивизм, которого, он придерживался какое-то время отчасти совершенно стихийно. И, тем не менее, в эпоху, когда он жил, физика существовала уже совершенно независимо от того, разрабатывал ли ее создатель какую- либо философию или «метафизику». То есть он мог и не затрагивать эти вопросы совсем. И, тем не менее, всякое новое построение какой-либо фундаментальной теории в физике затрагивает эти вопросы прямо или косвенно. Самим фактом подобного производства отсылает к фактичности идеализаций и состояний сознания и языка, в которых они осуществляются. И таким образом к тому, кто познает. Его отличию от мира и устройству его особенного строения. Соответственно и к вопросам о возможном единстве, начале или независимости от предшествующей истории развития. На двух страничках своего труда Эйштейн, сформулировал особенности позиции познающего субъекта в универсуме. Независимость от предшествующей истории, что дана в «Я- времени», с одновременной необходимостью поверять свои фантазии и теории опытом, имеющим физический смысл. Как это совмещение, возможно, это не вопрос физики, и потому детальные ответы на эти вопросы тщетно искать в его книге. Физик здесь большей частью ссылается на случай или произвол, то есть на доступный уровень свободы выбора. То есть ведет себя, отчасти, как художник, который не знает, как это с ним происходит. И главное «почему» он это делает, но вот, если делать так, то все сходиться к этому. И все же физика должна сообщать нам нечто такое, о строении универсума, что прямо или косвенно подтверждало бы, что строение человека – это кроме прочего результат длительного развития Вселенной, ситуаций в которых труд мог бы быть тем движением изменения и отрицательной энтропией, что генерировал дальние когерентности. И что развитие его познания было бы невозможно, если бы было бы невозможно, то высвобождение свободы, что ведет к действительному и адекватному познанию объективных закономерностей протекающих в мире процессов. И дело не только в преимуществе молодости, на которое указывает Гарднер, исходя из некоего предшествующего знания о функциях мозга, но о том, что произведение нового, новым бытием, затрагивает любой возраст. И новый старик так же отличается от нового молодого человека, как и новый «зрелый». Тем не менее, было бы наивно забывать о том, чего мы не можем не знать, «о колеях». Этих следах прошлого опыта, что уже не исчезнут. Без этого познание было бы, кажется, невозможным. Но мозг Эйнштейна, говорят, обладал уникальной особенностью, оставаться как у подростка. То есть сохранять все время большой объем памяти и возможность для новых и все умножающихся связей. Что, впрочем, ничем не смогло ему помочь в создании общей теории поля, которому он отдал практически всю свою последующую после знаменитых теорий жизнь. Короче, это действительно не столь очевидный момент, чтобы его можно было бы окончательно упростить. Могут ли, теперь, быть индивиды чьи способности не доступны никаким другим, по крайней мере, сразу, и что все остальные по меньшей мере могут быть вынуждены только поколениями догонять создателей, или это наивность власти думать, что все остальные, все еще, так наивны, чтобы верить в это? Кроме того, разве машины не высвобождают людям их возможности, предоставляя свои колеи для того, чтобы из головы могли бы быть юными? И тренировка не способствует увеличению степеней возможности. Этим Гарднер и оканчивает свою первую главу. Технология предложенных мыслительных экспериментов такова, что содержит возможность неограниченного возрастания, что, перегорожено «трюмом» и равновесием, некоей равномерностью и прямолинейностью. Если не ясностью и отчетливостью мыслительного эксперимента, и сном. Допущения одно, из которых кажется всецело идеальным. Таким, что Гуссерль называл бесконечной идеей, и другое, что инспирировано практикой. Неким опытом, в том числе, и повседневности. Пусть бы он и получил бы уже некую интерпретацию в соответствие с познанием классической физики. Без этого градиента будет совершенно невозможно понять почему, Эйнштейн предпочел физику метафизике. Почему столь живо мыслящий человек не совершил революции в философии, но в физике. Масштаб возможного свершения и соответственно степень возможного переживания радости в познании вот что, по-видимому, вдохновляло этого исследователя природы. Пусть бы и «все люди от природы стремились бы к знанию».
Первичным мотивом, что двигал все это пространное отчасти повествование, было стремление сформулировать проблему, если не найти ответ на вопрос: есть ли релятивистские эффекты объективные видимости, которым мало что соответствует в физической реальности, подобно восходу и заходу Солнца. И что лишь обеспечивают некое устойчиво соотношение величин в измерениях, или это универсальные особенности протекания физических процессов в том числе и наблюдения, что уместны на подавляющем объеме физического многообразия. А не только, пусть и в больших, но все же принципиально ограниченных регионах. Коль скоро, это многообразие, все же столь разнородно, что предполагает и эксплицитно такие области, как керн черных дыр, где наблюдение вообще кажется невозможным. Если имеет место первое, то есть объективная видимость, то теория Эйнштейна не более верна, чем теория Птолемея. И пессимизм Поппера во многом оправдан. Познание невозможно, но только рост незнания. Если верно второе, то никакая теория струн, как и более общая теория не смогут отменить релятивистских эффектов. Если же неверны обе возможности, что вероятнее всего, это и хотелось бы показать для каждого выделенного фрагмента текста, то имеет место гораздо более сложное соотношения истины и объективной видимости, чем это может быть известно из соотношений теории Ньютона и Птолемея. И соответственно можно предположить, что теория струн должна не просто отбросить релятивистские эффекты или объяснить их, как Ньютон объяснил бы феномены восхода и захода Солнца, вслед за Коперником. То есть, выдвинуть практически на пустом месте новую физику, что парадоксально, но воспроизводила бы атомизм. Но признать их в той мере, в какой это необходимо для новых соотношений, видимости и истины. Что не были известны до того, как познание достигло таких объектов. Все эти сомнения и недоумения, и послужили отправным пунктом для этого исследования. Они непосредственно затрагивают статус познающего. Ибо именно его физическая причастность к миру, в качестве наблюдателя оказывается в игре. Но именно поэтому философия не может остаться вне игры. Просто потому, что даже если и произойдет нечто подобное, и разрыв с предшествующей историей науки, будет столь велик, что новая теория «отменит» релятивистские эффекты в любой области физики, включая квантовую механику, эта теория не сможет отменить «объективной видимости», в ее статусе ошибки, что отрицала. И ее потребуется объяснять. Более того эта новая теория физики просто не необходима, избыточна, если в этой теории не найдет объяснения де объективные видимости прежних. Но соотношение объективной видимости и релятивистских эффектов может быть явно иное, чем в случае, различия теорий Птолемея и Ньютона. И дело не в масштабах, они как раз могут быть очень маленькими. Но в преемственности и непрерывности в развитии науки, в той самой «непрерывности эннумерации», что теория струн как раз и ищет как свой идеал. В конце концов, именно непрерывность, оказывается тем, что как путеводная нить может привести к предмету познания в том числе и физического, через все парадоксы, недоумения, сомнения и ложные и обманчивые видимости. Правда, ей очевидно для этого требуется такой каньон, как лабиринт. Если следовать известному мифу. Что еще раз подтверждает таким образом свои эвристические возможности архетипа. Сложность в том, что на сегодняшний день такую непрерывность можно детектировать разве только на уроне Я времени, времени познающего, коль скоро, во-первых, условно обобщая, можно сказать, что именно он оставался одним и тем же, во всех этих перипетиях истории физических теорий их построения и создания. И во-вторых, не только мышление, но и движения этого познающего в свойствах его психофизической организации, скорее непрерывны на уровне феноменов, чем нет. Но единство физики таким образом рискует оказаться вопросом субъективности, если не вкуса, субъективности субъекта, если не художественного стиля. Иначе говоря, странным для мысли модерна образом единство сущности, природы оказывается вопросом субъективности, а не самой такой объективной природы, сущности, Вопросом Бога или перводвигателя или иначе говоря в известном отношении не вопросом и конечно прежде всего физики, что и констатируется множественное многообразие раз. Это вопрос религии или философии, морали, или даже права, или политики, но не физики. Это, таким образом, в общем смысле все, что касается протокола с будущей физикой. Но быть может не менее, если не более интересно, то каким образом эта новая физика может быть равнообъёмная обществознанию в их обоюдном стремлении к истине и, возможно, к единой науки о человеке. Просто потому, что, когда физик Пенроуз, говорит нечто близкое к тому, что тайна деятельности мозга, может остаться непознаваемой физическими средствами, как раз из-за неустранимых релятивистких эффектов, что еще и кратно возрастают в связи с усложнением системы, он и подтверждает этот горизонт единой науки, и отрицает возможности физики, как разрешающего средства, для познания того как «он(мозг) это делает». Во всяком случае, все это не может оставить совершенно равнодушным всякого, кто хоть сколько-нибудь свободен для теории. И тем более, в силу совершенно изменившегося статуса науки для тех, кто свободен для практики.
«СТЛА».
Караваев В.Г.
[1] Эйнштейн А. Там же. То же. Стр.14-15.
[2] Эйнштейн А. Там же. То же. Стр. 16.
[3] Эйнштейн А. Сущность теории относительности. М. 1955, стр.8. Подчеркнуто мной.
[4] Эйнштейн А. Там же То же. Стр.7.
[5] Эйнштейн. А. Там же. То же. Стр.8.
[6] Гете. Фауст. М,1960, Стр. 186.
[7] Там же. То же. стр.8.
[8] Там же То же. Стр.9.
[9] Бранский В.П.Философское значение проблемы наглядности в современной физике. ЛГУ, 1962, стр.184.
[10] Чудинов Э.М. Теория относительности и философия. М,1974, стр.252.