Об одном популярном изложении развития физической теории и обращение к тому, над чем работают и спорят философы по ее поводу (Мартин Гарднер и Энгельс Чудинов). Тезисы возможной социально-исторической эпистемологии.
«Ох уж эти сказочники!» Книжка достаточно популярная для того, чтобы ее можно было бы назвать некоей историей, и одновременно достаточно информативная, чтобы ее действительно можно было бы назвать изложением физической теории, может отличаться не только хорошими иллюстрациями. С тем чтобы быть «теорией относительности в картинках». Так, книга Радунской «Безумные идеи», практически не содержит их, но соответствующих идей в ней, вполне хватает. Вернее, вполне не хватает для того, чтобы книгу можно было бы признать популярным изложением. Просто потому, что физики, когда они действительно познают и делают физику, большей частью имеют дело с реальностью, а она, как известно, есть, в том числе, и нечто невозможное. Или, как это у Гете в переводе Пастернака : «что невозможно, то и вероятно». Слова, вложенные в уста Астролога и частично исправленные в 68 во Франции. «Требуйте невозможного (события), будьте реалистами». И вообще говоря, простой принцип теории вероятностей. Если же динамические закономерности – это частный случай статистических порядков, то такова жизнь. То есть, встречают такую действительность, которая является случайной, и одновременно, необходимой. Открывают новый класс случайностей и необходимостей, что их основывают и объясняют. Просто потому, что познавать уже известную возможную реальность значит просто пересказывать прежнюю теорию. Открыв бозоны Хигса, или то, что на 99% может быть ими, они открыли, новый класс случайностей, что являются необходимыми, то есть и устойчивыми по параметрам эксперимента и предсказуемыми в теории, и тем достроили предсказание теории. Но до того, как они их сделали, этих случайностей «не было» дано налицо, и никто не мог сказать, действительны ли они. То есть они относились к классу возможных и не случайных, но не подтвержденных фактичностей. Просто потому, что напротив могут быть действительности, подтвержденные, но случайные, то есть не необходимые и не объясненные. Они-то теперь, часто и являются предметом поиска в физическом эксперименте. То есть изначально ищется то, что не соответствует теории, но достаточно устойчиво, чтобы быть обнаруженным.
Как известно Эйнштейн довольно просто объясняет, что физическая геометрия отличается от чисто логической тем, что первая должна быть связана с «объектами природы». Без этой связи именно с этой предметной областью значений теоремы геометрии, впрочем, как и ее аксиомы не имеет никакого физического смысла. Другими словами, физику отнюдь не безразлично в особенности, есть ли что-то большее во всех этих построениях, «чем простые дедукции, полученные из определений логическим путем».[1] Не смотря на некоторое профессиональное предварительное взятие, это как мы могли убедиться отчасти верно. Логика интересует, прежде всего, как работает та или иная логическая машина, но отнюдь не то, что за материал в ней перерабатывается. Впрочем, и они склонны часто фетишизировать натурализируя формы мышления. И все же правила вывода и это справедливо, должны быть истинными высказываниями, а не просто результатом комбинаторики произвольного характера. То есть, они не могут быть какими угодно. И не есть произвольно и чисто формальные утверждения. Они должны быть необходимыми. И необходимыми истинно. Они должны «работать», выполняться. В физике кажется все наоборот. Здесь, для того чтобы появился какой-то физический смысл, необходим класс физических, достоверных случайностей, что не могут быть математически по значению, выведены путем дедукции априори, в соотношении значений этих величин, но тем не менее невозможны без измеримых функций, что неким образом компонуют связность пространства с алгебрами множеств. То есть не являются необходимыми таким образом. Иначе любое рассуждение рассыплется в отношении достоверности. Эйнштейн, приводит с его точки зрения математически относительно простое рассуждение из аналитической геометрии. Показывая, что некоторые соотношения между значениями величин физической геометрии «не являются необходимыми априори».[2] То есть, их требуется получать из опыта. Или находить значения этих величин в эксперименте. Или напротив, если значения этих величин и их соотношения, известны из теории заранее, то требуется обнаружить класс случайностей, или вернее возможностей, что удовлетворяют заданным интервалам значений. То есть, иметь дело с тем, что, вообще говоря, априори не определено. То есть, есть класс величин, что являются «измеряемыми и независимыми друг от друга», и они останутся, если исключить из совокупности всех точек пространства соотношения, что можно определить в аналитической геометрии с помощью простой логической или математической дедукции.
Популярное издание это, таким образом, некое соединение более или менее удачное, физики, истории науки, теории познания, философии, собственно популярного жанра изложения и психологии, не говоря уже об истории всех этих дисциплин. И потому афоризм, и еще раз афоризм. Без них его нельзя составить. Но афоризм ближайшим образом это пропорция или аналогия. Необходим некий литературный талант для того, чтобы это изложение стало возможным. Иногда и сами великие физики, обладают чем-то подобным. Так, Эйштейн, несомненно, сам мог бы популяризировать свои работы, что он отчасти и делал. Очевидно, тем не менее, что все выше перечисленные дисциплины присутствуют в работе популяризатора не в виде готовых теорий книг и систем, из которых он извлекает полезные сведения о том, что ему писать в своей книге. Хотя теперь, объем литературы настолько велик. И она в такой степени сегментирована по разделам и рубрикам, что вполне мылимо, что можно будет найти книги, именно с такими названиями с тем, чтобы после начать компилировать. Более того, есть руководства по тому, как это делать, то есть, как писать популярное изложение по физике, чтобы его можно было бы популярно продать, надо думать. Более того есть руководства по тому, как писать руководства о том, как писать популярные книги по физике. Но зачем? Если конечно оставить в стороне «продажность» журналиста идеолога. Для которого формальное отсутствие проблемы с технической пирамидой смысла, лишнее подспорье в том, чтобы строить свою пирамиду, в том числе и финансовую. Вспомним диалоги Наполеона и Лапласа. Оказывается, прежние, популярные изложения теории устарели. И новый президент может оказаться не в курсе. А ведь он один из тех самых миллионов. Во всяком случае, должен быть одним из них. Физики бывают, ревнивы, в особенности к картинкам, надо думать. Хотя чаще всего, по роду профессии, ревнивы к формулам. Но книжка и не покушается на их статус истинно познающих субъектов, она глядит выше и дальше. Правда и большинство физиков об этом, что это они должны консультировать Президента, коль скоро не всем же делать открытия, и не всякий президент Наполеон, что может общаться только с Лапласом, и он не должен пользоваться какими-то популярными изданиями для Макдональдса. И все же. Занимаясь свои «прямым делом» они пусть и делают его в форме для себя популярной, между собой, но мало интересуются пока, поймут ли их другие миллионы. Что их делом не заняты. Но прикованы верным интересом к терабайтам информации, что поступает с коллайдера. Это же касается и философов, их еще меньше может быть, как и писателей, столько же, сколько пальцев на руке. Если, конечно же, философия не стала государственной идеологией и не претендует быть единственной и тотальной, верной. Но даже в этом случае, о чем и свидетельствует книжка Чудинова, есть шанс и для популяризатора. Если конечно президент, сам не имеет подобного «хобби», писать популярные книжки по различным наукам и искусствам. Впрочем, зачем ему это делать самому, если есть писатель речей. И вот уже большинство популяризаторов то ли в шутку, то ли всерьез, полагают себя писателями его речей. Не разу не встретившись с ним лично, разве что по телевизору. Впрочем, исправно получая «за это» деньги. «Что вы называете инспирацией», от Нелли Фуртадо, таким образом, вопрос может быть сложный. Ибо он обоюдно острый. Но оставим на время это «делай как я», премии «Греми» или «Оскар», Нобелевской. Тем более, что преходящая сторона есть лишь одно из сторон, есть ведь и относительно непреходящая.
Оказывается, что в теорию относительности были внесены «существенные изменения», «появились новые экспериментальные данные», «новое отношение к некоторым проблемам», «новые космологические модели».[3] И это действительно так. Одна упоминавшаяся история с неким лямбда членом может быть невероятно показательна.
Но дело не только в этом. Гарднер, прав в том, что, если физическую теорию невозможно изложить на общем языке наиболее простым способом, она, возможно, не соответствует своему названию. Более того, если физик не может этого сделать, значит, могут возникнуть сомнения в его квалификации. Если он не может в стандартных условиях диалога индуцировать понимание слушателя, который действительно хочет понять, а не ставит пустые вопросы, он, возможно, просто сам не понимает, о чем он говорит. Когда пишет все эти огромные ряды формул. Невозможно исключить этого в рабочем моменте, но в изложении готовой теории это может быть забавно. Теорема может оказаться «неверна». Каково бы ни было отношение к частностям философии Декарта и даже к ее весомым моментам, но этот «ясность и отчетливость», остается и должен оставаться ведущим. Будет ли он связан на прямую с принципом наименьшего действия или нет, возможность изложить знание просто и понятно всякому, это одна из его наиболее универсальных предпосылок, начиная с Платона. И не столь иногда важна, может быть ее философская интерпретация. То есть, почему это в свою очередь может быть, возможно.
Благодаря врожденным идеям, богу или природе, физика это действительно не всегда волнует. Но вот возможность сообщить о своем открытии любому другому физику или тому, кто ее изучал это действительно важный момент. Здесь, таким образом, встречаются как минимум две проблемы. Это само понимание физиков и само понимание остального населения. Для последнего есть институт образования и обучения. Впрочем, как и само образования и само обучения. Дело в том, что популяризация науки– это часть и гуманитарного знания, как в том смысле, что для его осуществления неким образом необходим литературный талант, оно не может не быть не искусным и искушенным, так и в том отношении, что является прямым для этих наук. Идея гуманности, на которой они основаны, предполагает в человеке, прежде всего, общительность. То есть некую открытость «каждому». Возможность везде быть принятым и дома. Так же, как и возможность принять и предоставить убежище. Именно в этом отношении здесь обо все этом и идет речь. Это некая попытка критики, как выяснения условий возможности такого гуманитарного знания как популяризация науки и философии. Коль скоро в своем научном варианте она таки нуждается в этом. Что в случае Хайдеггера иногда не так очевидно как в случае Карнапа. Тот хоть пишет на более или менее естественном языке. Нигде, кажется, более физик не близок к нему как здесь, впрочем, как и к любой другой форме общественного сознания. Искусству, праву, морали, религии, политике, философии. По крайней мере. А есть, ведь еще как говорят, спорт и реклама. Теперь их обычно и выбирают как наиболее близкие иногда. Паркур, например. Посмотрите «Дискавери». В один момент времени Т. Для быстро двигающегося по парку или через жилую зону, через невообразимые для обычного человека препятствия, человека. Действует принцип, в соответствие с которым теорема о сложении скоростей классической механики неверна. В другой, напротив, что не верна теорема о сложении скоростей теории относительности и соответственно вместе с ней теорема классической механики. Но есть третий момент, в который все меняется так, что независимо от того верны ли какие-либо теоремы, что не являются обыденным знанием, верно знание Т2 о том, что прыжок из окна одиннадцатиэтажного дома носит негативные последствия для человеческого тела. И такой философ как Хесле[4], с легкостью приводит этот мысленный эксперимент. Демонстрируя, свободу мысли и свободу фантазии. Все кажется верно. Когда говорят, что теорема или теоремы теории не верны. Из этого не следует, что опровергнут опыт обыденного знания. То есть утверждается, что, не смотря на тенденцию, здравый смысл, и знание что он содержит, не есть сам себе теория и философия. И это в определенном отношении хорошо. Хорошо. Но, в таком случае с каждым новым небоскребом пришлось бы жертвовать кем-либо, для того, чтобы иметь этот самый опыт, что должен быть прошлым и давал бы знание о том, что прыжки с высоких зданий, летально вредны для здоровья человеческого организма. Делать, как говаривал Ницше, память культурных людей. Что отчасти и происходит только, большей частью, не намеренно. Повезло, что женщина осталась жива, выпав случайно из окна, в РФ, как раз, одиннадцатого этажа, зимой в снег. Но опыт как раз и не фальсифицировал знание о том, что, вдруг, мир так измениться в некий момент времени, что не верные теоремы и даже обыденный опыт не смогут ничем помочь перед лицом чуда или магических сил. И придется стать суеверным. Или все же, прибегать к таким конструкциям здравого смысла и его опыта как «Критика чистого разума» в разделах аксиом наглядного представления, восприятия, антиципаций восприятия и аналогий опыта. Физики, не случайно говорят в учебниках об экстраполяции и границах ее применения. Забывая, правда, иногда, о том, что обыденный опыт и опыт научного знания — это разные вещи. В этом есть позитивный момент, но есть и негативный, что не является продолжением достоинств отождествления физической теории и обыденного опыта повседневности, к которому та в ходе истории и развития сводится, и наоборот. Короче обыденное знание исходит из гораздо более тонких операторов, чем любые его конструкции. Пусть бы на поверхности были бы большей частью мифы, сказки, пословицы и поговорки, сдобренные иронией, юмором, сарказмом или такими возгласами, как: «ты, что дурак?» Большей частью здравый смысл не нуждается, даже в словах, по верному замечанию Хайдеггера, в «Бытии и времени», но только в деле в «сети принадлежностей». И потому рассудок может тронуться, и не в ту сторону верной диалектики. Это хорошо если, верный опыт и верная экстраполяция, антиципация всегда под рукой. Короче, проблема здравого смысла и его опыта в условиях быстро меняющейся структуры этого опыта в том числе, в соединении со структурами и их историей опыта науки и философии не слишком проста. Не существует чистого здравого смысла или мнения, и уже довольно давно, это абстракция. Требуется история промышленности как минимум для того, чтобы все эти разговоры обрели бы смысл и соответствующий контекст. Хайдеггеру потребовалось тридцать лет, чтобы философски поставить правильно вопрос о технике, не перекрасившись окончательно в красный цвет. И не сдаться индейцам. Не признать поражение, если не перед амебой, то перед индейским вождем. «Будущее вот что важно» и «Только Бог еще может нас спасти». Именно это, кроме прочего, и обосновывает теоретически, философски и в горизонте мировоззрения, существование такого канала как «Дискавери». «Бастарды мифа», таким образом, что трудились на этом канале, выполняя работу критики обыденного опыта. Правда, как известно и до Фореста Гампа им рукой подать. Строить «машины желания», топать ногами, а потому после, сидеть тихо и сентиментально плача в углу. Хорошо если строительство произведений искусства не вынесет им мозг. Как физически, так и метафизически. Но что будет делаться в голове паркурщика, когда он движется с такой скоростью и выполняет подобные кульбиты. Пусть и с более низких этажей, но все же. Надо ли и ему, знать, почему ему так хорошо. Или что случается плохо. И если да, то какую роль в этом знании могут сыграть и такие рискованные мыслительные эксперименты, и физические теории и опыты. А не только его риск, что он практикует каждый день. Надо ли ему быть паркурщиком мысли, чтобы быть достаточно осведомленным в физике, и одновременно владеть или не владеть, так своим телом? И напротив не стоило бы и Хесле попробовать станцевать что-либо? Философ идеалист мог бы, правда, сказать, часто, «про себя», не вслух, что он и не собирался ничем рисковать. Так как у него есть готовое знание об априорности Канта, если не декартова «мысль». Но тогда, он просто спекулирует на готовом философском знании, и его инсайд в нем не оправдывает то, что он мог смутить, чей-то ум. Действительно, таким образом, есть ли у него на самом деле, уверенность в том, что он обратит в свою веру идеализма каждого, кто прочтет его книгу. И читатель будет всякий раз обращаться к соответствующим страницам философских трактатов, когда ему придет в голову мысль сигануть с 11 этажа. Для этого ему, кажется, нужна действительная достоверность философского познания, по крайней мере, некая уверенность в том, что он действительно актуализировал в философском изложении некие содержания, что являются универсально значимыми, а не только претендуют на это. То есть, предоставить нечто большее, чем-то, что «свобода от ноэтического противоречия» есть вполне основательный критерий осмысленности философской теории. То есть формальный аргумент и правило верности ему. Тогда, он может не винить себя за то, что кто-то выпал, из окна одиннадцатого этажа, исходя из его примера. И его претензия на значимость не является просто борьбой за выживание в частной ситуации конкуренции идеологов. Что безразлична к страданиям других, пусть и физически случайных в его отношении. В противном случае он просто еще один продажный популяризатор философского знания. И находиться в состоянии, которому, часто, до искомой в нем рациональности, весьма далеко. То есть коррумпированности. Но ситуация эклектики тотальна. И потому проблема существования и философского осмысления между собой различных между мест и времен субъективности это тема, которую он в который раз поднимает в рамках идеализма. То есть, отчасти излагает по-своему, уже проделанный ход развития феноменологии Гуссерля, но на материале истории философии. Просто потому, что, как он и сам понимает, ситуация безраздельного господства одной философии, пусть и идеализма, разумной, ведет к проблеме ахиллесовой пяты этой философии в Новое время, солипсизму, к человеку, но знаменательно, одному. Не забывая отпускать язвительные замечания по поводу Гуссерля и Хайдеггера, с высоты «Науки Логики» Гегеля, надо думать. Возврат к античности или Средним Векам чреват рабством или крепостничеством, необходимостью прикрывать, и оправдывать которые, пронизана вся их философия. До степени Плотина и Прокла, сидеть и стесняться тела. А эклектика суеверием. Ленин, как мы помним, просто исходил из того, что здравый смысл, а именно Т2 в пример Хесле, является исходным пунктом любого познания. Другими словами, полагал вслед за Марксом, что здравый смысл, в конце концов, сам сможет стать себе физикой, а физика философией, будучи уже историей. И потому его будет достаточно. Так как он будет включать в себя эти горизонты. Правда, для этого и здравый смысл и наука, как и философия, очевидно, не смогут не измениться. Шагом к этому состоянию и является популяризация знания. Так и философии. К ней, очевидно, не сводиться революция изменения мира одиннадцатого тезиса о Фейербахе. Почему оно может и встречает на своем пути препятствия и внутреннего, и внешнего характера, что объясняется тем же, чем объясняется то, почему вообще есть идеологии, то есть ложное сознание. А не только доктрины, что спекулируют на нем. Тем не менее, молодые ученые иногда настаивают на том, чтобы им прекратили читать «проповеди» от науки. В виде ее популяризации. И их опасение, что популяризация науки или ее методология, заменит саму науку, все возрастает в виду возможного наличия множества популяризаторов и тех, кто учит их популяризировать, как и тех, кто учит этих последних и т.д. Тем не менее, абсолютно отделять науку от идеологии было бы наивно просто потому что это предполагало бы наличие абсолютной истины, отсутствие трассировки, что может быть тем более наивно, что истина как раз может быть дана, только в виде иносказания, метафорически. Практика науки поэтом быть может относительно неизбежно, во всяком случае, на достаточно обширном горизонте не сможет обойтись без относительного делания на идеологов науки и действительно познающих, подобно тому, как действительно трудящихся по желанию может быть не так много, тогда как радетелей труда может быть гораздо больше. Что ж, это дело молодости, неизведанное, открытие новых горизонтов. И если бы не вопрос «что делать», что регулярно появляется в их исканиях, если не как быть, то, кажется, и проблемы не было бы. Поэтому, надо думать, так много примеров с молодым и обычным (если не талантливым) мальчиком, в, рассказах Гарднера, о яблоке и о его познании. И все же, почему бы, не пролететь системе, а не яблоку, не говоря уже о человеке или ребенке, и появиться примерам о девочке?
И начиная с этого провокационного вопроса, можно начать ознакомление с предисловием автора теории относительности для миллионов. Итак, философских выводов не будет. Просто потому, что под ним подразумевается знание о Боге, свободе и бессмертии. Философия науки– это предельный горизонт. И, прежде всего, потому, что теория относительности предоставляет основания для того, чтобы полагать, что математическая структура пространства может быть окончательно определена исключительно, «не… иначе как из опыта». Это таким образом действительно похоже на Канта. Критика чистого разума, тогда рассматривается, как косвенное трансцендентальное доказательство невозможности получить подтверждение или опровержение средствами физико-математического естествознания, существования или не существования Бога. Само же математическое естествознание рассматривается как уместное лишь относительно возможного чувственно воспринимаемого опыта. Который отличается от мистического опыта ноуменального, вещей в себе, в котором Кант как раз познанию отказывает, впрочем, как и морали. Именно поэтому он и агностик, а не потому, что де отказывает науке в познании явлений мира опыта, вернее его природы. Короче математика имеет значение только потому, что она, будучи основана на интуиции времени, а геометрия пространства, не может не иметь отношения к опыту, формой чувственности которого эти чистые интуиции и являются. Впрочем, Кант двойственен и близок скорее Карнап. Ведь именно он и заявил, что Бог свобода и бессмертие– это метафизические вопросы, а именно с ней и отождествлялась долгое время философия. Другими словами, если Бог и бессмертие – это действительно темы не из этой пьесы, то свобода все же, имеет к ней какое-то отношение. Пусть бы и рассматривалась физическая теория, но это рассмотрение не может не затрагивать свободы человека, как в отношении природы, так и в отношении его собственного ума и познания. Не может не затрагивать того очевидного высвобождения свободы, что сделало возможным прогресс в науке, связанный с реалистической установкой познания. Это страшное недоразумение полагать, что эти две «вещи», совершенно различны, и никаким образом не соотносятся прямо, как заключение и свобода заключенного. Реализм, конечно же, тогда, это заключение. Познать необходимость и следовать ей покорно как мул. И потому, можно согласиться с последующими инвективами Гарднера, что это абсурдно, утверждать анархизм в какой-либо форме, основываясь на теории относительности, будь то в морали или антропологии. Просто потому надо думать, что анархизм сам основывает свое учение на науке и промышленности. Сочинения Кропоткина достаточно красноречивы по этому поводу. В том смысле, что относительность не означает релятивизма и скептицизма, утверждения того, что все относительно, и в темноте все кошки серы. Дело в том, кроме прочего, что принципы относительности, как Галилея, так и Эйнштейна, по глубокому убеждению, автора, не могли бы быть провозглашены, не будь опыта свободы, связанного с социальными симметриями: свободы, равенства и братства. Именно в этом истина этого популярного толкования теории относительности. Оно не стремиться свести ее к абсурду, оно просто смотрит на картину Веласкеса «Менины», в открытом доступе. Теперь и а Африке, через сеть. Эта субъективная сторона, что все время отдавалась в ее активности идеализму, теперь и уже довольно давно, начиная с тезисов о Фейербахе, может и не означать почтенности точки зрения, что это за небесный разум все придумал, а мы только согласны с ним в некоей конвенции, если не Завете. Другими словами, физиков может и не интересовать вопрос, что так беспокоил Шестова, свободен ли Бог абсолютно или он скован, как и мы, разумом, и его законами. Может и не означать трансцендентального идеализма Канта, в соответствие с которым нам доступно познание лишь явлений, но зато уж установленное нами самими. По нашим предписаниям природе.
Мы можем, признать свободу субъективности познавать мир таким, каким он не только ей является, но и есть. Во всяком случае, свободу стремиться к этому, к объективной истине. И отражаемой в ее форме объективной реальности. Ключевое слово в этом смысле – это «равноправие». Оно может и отсутствовать в текстах физиков. Но его наличие дополнительно свидетельствует о том, что это убеждение верно. Теория равноправия всех систем отсчета и эквивалентности всех законов природы, во всех системах что равноправны, относительно правил принципа относительности, это явно, что-то, невероятно, похожее на принцип равенства всех перед законом. Что является одним из основных принципов любой демократии. Социальная машина, таким образом, прежде, чем машина научной теории. И потому признательность Гарднера, это проявление той общительности, что сродни гуманизму, а ссылка на философов науки, что являются, по его мнению, ведущими, надо думать в США, свидетельство разделения труда, что определяет для каждого, горизонт за которым он ничего не может видеть. Хотя бы потому, что на это нет времени. Адольф Грюнбаум и Филипп Франк, это таким образом авторитетные писатели для Гарднера в области философии науки. По вопросам, этой области, он справедливо и отослал к их сочинениям. Что были написаны этими авторами. Зато Чудинов, имеет дело с этими вопросами прямо и непосредственно, так как он и является философом науки и ее популяризатором в рамках такого сложного и разветвленного текста, как марксистский. Был ли Эйнштейн идеалистом, и каким, и на каком этапе своего творчества, это вопросы прямо и непосредственно разбираемые в его книге. «Теория относительности и философия». В серии: «Над чем работают и спорят философы». Чем может определиться такой тандем, такое «семейство»? Очевидно лишь случайным выбором. В нем, есть свое достоинство. Это разные источники, а их, вообще говоря, и стараются использовать, для подтверждения противоречивой информации. Короче выбор совершенно случаен, если не учитывать того простого обстоятельства что обе книги о теории относительности. И были изданы в СССР. Одна книга написана ведущим физиком из Принстонского университета, известного в США. Пусть она и носит популярный характер. Вторая издана в Москве и написана по теме философия науки и теория познания теории относительности, по проблематике того времени, по диалектическому материализму. И содержит справедливые ссылки на Бранского, что являлся одним из ведущих специалистов в этой области. Несмотря на то, что таким образом они относятся к различным уровням знания. Одна к популярному изложению физической теории, вторая к популярному изложению теории познания этой теории в марксизме и исследованию соотношения философии и науки, исходя из горизонта диалектического материализма, они сходятся в том, что обе популярны, вернее должны ими быть, и в том, что у них общий предмет теория относительности. Но главное в стремлении просто и понятно изложить сложнейшие проблемы, что имеют и могут иметь место в науке и в философии. В устремленности к истине. Жанр, тем не менее, роднит их, прежде всего. Это книги, увлекательно написанные, и с увлекательным сюжетом. И Гарднеру и Чуднову, так удалось построить свое изложение и исследование, что это привлекает внимание и логикой и свободой обращения с темой. Она становиться, ясна и отчетлива. Что свидетельствует о том, что знание может быть получено и из этих источников. Причем знание, что не будет ограничиваться осаждениями теории, но предоставит ее в ее развитии. Эти изложения, таким образом, имманентно критичны. Это и явно и не явно можно установить. И потому благодаря этой негативности собственная негативность текстов, ограниченность временем, темой, направленностью и т.д. преодолевается. Ее можно обойти теперь. И понять в ее собственной истине. Так как она изначально признанна, пусть и в виде той, что еще самому автору в достаточной мере не ясна. Книги содержат противоядие, против себя, ибо они, как и всякое, глубоко увлеченное занятие одержимы тем, чем заняты, «больны» этим. То, что все это относиться, прежде всего, к трудам Эйнштейна, вряд ли стоит в особенности подчеркивать. В этом отношении можно вспомнить Вебера, «Наука как призвание и профессия». Можно не испытывать горечи по поводу того, что, то над чем ученый работал в течение 40 лет, будет преодолено, просто потому, что он сам отчасти работал на это преодоление. Здесь, аналогично тому, как с пари Паскаля. Если теория окажется преодоленной, да еще и в том направлении, в котором ученый предполагал это, останется частным случаем, то это удача. Если же нет, то результаты его труда никуда не исчезнут. Правда, Паскаль предлагал именно таким образом верить в Бога. От веры в Бога вы ничего не теряете, ибо он и так всех спас, а с верой приобретаете возможность Благодати. Так и физик лишь открывает законы, но не творит их абсолютно, и правильно открыть их его цель. И эта правильность может состоять в том, что он всякий раз знает объективную истину в форме относительных истин. И горизонт может быть открыт, и теорема неверна.
Условно говоря, в книге Чудинова присутствуют три фабулы, непосредственно связанные с теорией относительности и ролью философии в ее возникновении. Это интрига, связанная с Махом и субъективным идеализмом и позитивизмом Эйнштейна. Затем с неким оператором теории, который то появляется, то исчезает. И, тот, что связан с проблемой бесконечности, вернее пространства времени и гравитации. Но в целом это совершенно законченное исследование, скорее всего выполненное на материале докторской диссертации. И оно действительно, в каком-то смысле может быть кратко выражено, приблизительно теми же словами, что высказал Гарднер. Математическая структура пространства и времени не может быть получена без участия опыта. Названия глав, тем не менее, впечатляют, это и: «Пространство-время и материя», «Геометрия и реальность», «Вселенная и бесконечность», «Релятивистская причинность». Не говоря уже о чисто философских темах, и отчасти культурологических названиях: «Философские предпосылки возникновения и развития теории относительности» и «Объективная сущность относительности пространства и времени» и «Теория относительности и стиль научного мышления». Главы Гарднера не менее интригуют. Абсолютно или относительно. Эксперимент Майкельсона и Морли. Специальная теория относительности части 1 и 2. Общая теория относительности. Тяготение и пространство – время. Принцип Маха. Парадокс близнецов. Модели Вселенной. Взрыв или устойчивое состояние?
Прекрасно. Теория и практика. Форма и материя. Принципы познания и парадоксы. Схематизм продуктивного воображения и его схемы, модели Вселенной. Гипотеза большого взрыва и ее альтернативы. Так, по-видимому, можно было бы, отчасти обобщая, отчасти придавая смысл, пересказать это оглавление исходя из общих понятий. Общее впечатление стройности и законченности не исчезнет. Перед нами, таким образом, могут быть относительно современные труды, в том числе и по космологии, и по космогонии. По тому, чем занимались греческие философы до того, как их отвернул от этого дела Сократ, направив внимание на человека. Темы, вопросы которых интересовали людей издревле, и интересуют до сих пор, самым интригующим образом.
Историческое априори, ставший популярным в эпистемологии науки термин, – достаточно быть может отослать к Эвндро Агацци, «Научная объективность и ее контексты»,– настолько, что редко кто приводит возможные синонимы в подтверждение его значимости. Тем не менее , такие синонимы могут быть и одним из них может быть, как раз ситуативное априори. Контексуальность истории, свойство что кроме прочих, только и делает ее класс определимым, это вообще говоря ситуативность, обстоятельность, что по-разному озвучивается просто из-за различия кроме прочего уместного в терминах разницы формальных и материально содержательных дисциплин. Ситуативная и ситуационная логики, различаются по названию именно потому, что одна дедуктивно формальная дисциплина, вторая скорее всего индуктивно не четкая. Изобретатель термина «историческое априори» М. Фуко, частенько баловался применительно к философско-методологической рефлексии исторического исследования, в виду вопроса: что Вы делаете, тогда-то и тогда -то, там-то и там-то? - таким неологизмом, - что прижился в иных языках, чем французский, и иных дискурсах чем философский, гораздо менее, чем «историческое априори», как: «ситуировать», но что косвенно указывает на возможную синонимию, кроме прочего и потому, что похож на перформативное утверждение. Ибо что-то делать можно только в конкретной ситуации, какова бы она ни была, и что и означает в общем смысле «ситуировать». Но тогда почему бы просто не обходиться без него, такого нового слова? Коль скоро, М. Фуко не был первым, кто начал что-то делать и коль скоро может быть и верно в известном смысле, что: «в начале было дело». Видимо, и фонетическая трансформация был призвана указать на особенность реализации философско-методологических абстракций применительно к истории. Так Маркс с Энгельсом, видимо, в этом смысле, перешли продолжая, от ситуирования новых философско-методологических абстракций в романе Сервантеса Дон Кихот и различных критиках вплоть до критики критической критики в НИ, к ситуированию таких абстракций в истории учений политической экономии и экономических теорий, так и мировой историографии в анализах конкретных исторических априори политической власти и социально экономической ситуации, коль скоро они не существуют вне истории. Несколько иначе, но в 20 веке все более сближаясь как раз по методологии, как в направлении истории, так и развертывания сложности отношения субъект объект и субъект-субъект, в научном сообществе, законы науки подобны операторам и/или связкам в логике , постоянным, без которых не может быть задана логическая ситуация, таким же образом вне законов науки для той или иной области исследования, не может быть задана ситуация эксперимента и теоретического усмотрения, что является мыслительным обоснованием такого эксперимента. Иначе говоря, законы сохранения для закрытых систем, в естествознании, в каждом конкретном случае конкретных исследований, не играя словами можно превратить в правила сохранения данных, в которые превращаются проекты исследования и его программы, теперь, и что не могут не быть условиями проведения как экспериментов, так и теоретических исследований. Так как обычно имеют в виду наиболее общие законы сохранения, говоря о них в философии и эпистемологии естествознания, например, закон сохранения энергии, то правило и будет наиболее общим: сохраняй энергию, держи систему закрытой, не дай раствориться импульсу, будет ли он мыслительным или протяженным. То есть, наиболее общим и таким же образом наиболее пустым правилом проведения эксперимента, будет ли он мыслительным или протяженно технологическим, коль скоро определение "закрытость системы", прежде всего, отсылает к определенности эксперимента, ни к эксперименту вообще, но скажем, к эксперименту с запутанностью фотонов. Коль скоро, каждый из экспериментов конкретен, то и это наиболее общее правило большей частью пусто для него, подобно тому, как закон тождества в формальной логике большей частью пуст, даже для абстрактных и формализованных исчислений наиболее интересных выводов из данных посылок. Отсюда проблемы сокращения, -коль скоро, поток данных нарастает, более того, теории в науке, в коллатеральном пространстве проникновения в нее истории, становились все более и более, теориями неограниченного возрастания какого-либо множественного многообразия, с основным вопросом, можно ли продолжать каким либо образом, прежде сего количественно математически то есть с некоего времени заранее рассчитывать такое множество?- что влекли парадоксы, вплоть до нахождения таких в текстуальных связностях самых очевидных и простых построений языков формализованных логических систем. В этом отношении можно вполне определенно сказать, что законы науки, какова бы ни была степень их общности, коль скоро, речь идет прежде всего о законах естествознания, не врут, не лгут, в отличие от эпистемологов, что могут вслед за последними метафизиками называть их вместе со всей наукой фикциями. То есть, это афоризм в квадрате называть их так, просто и не просто потому, что и теперь можно повторить опыты Галилея с катанием шаров по рампе. Спросить, что раньше эксперимент или теория, то же, что гадать, что раньше курица или яйцо. Один из последних идеалистов в философии, что был, впрочем, не плохим теоретиком познания, коих Ленин называл умными, предложил образ зигзагообразного движения, в котором конституируются поляризуются теория и эксперимент. Когда же генезис пройден соотношение может быть и иным. Теория может гордиться свой вершиной, что все время рискует падением без основания - эксперимента. Тогда как может быть все еще жива память о том. что основания никакого и не было, кроме облаков открытого вновь горизонта. Конечно, известное мышление большей частью может редуцировать эту память к всегдашней опоре Земли, но и по тому же основанию, а как бы они могли бы без нее? Иначе говоря, как такая постоянная, что уместна и для высшей формы практики – теории, та может быть и за скобками. Но вот иные «почвы», ближайшим образом вряд ли. Будет ли это система машин или технологическая связность цифровой системы машин, которых в отличие от Земли до сознания, как раз и не было. Коль скоро, занятие ученого, это в том числе и труд, и граница принадлежности рабочей силы смещается в условиях, когда всякий– труд это прежде всего, может быть, рабочая сила– «товар», то видимо не только рабочий, но и ученый может большей частью уйти в виду экспериментов на основе цифровых машин, субъект-субъектные связи которых, вполне могут устроить своими названиями самых притязательных адептов не сводимости экзистенции, как способа бытия человеческого существования таких ученых, к терминам субъект и объект, в которых само бытие таких ученых это и есть понимание такого бытия. Но можно это сказать и иначе, как понимать свое существование бытийным образом. Так вполне возможно, что до 40 процентов населения могут оказываться вне матрицы свободного наемного труда и капитала, в виде работодателя, нанимателя, таким же образом, как и 40 процентов экономики может находиться вне прямых товарно-денежных отношений обмена и производства, «зернышко». И сложность в том, что в отличие от Рима, в котором свободные граждане кроме армии, могли быть заняты только зрелищами и зрелищами еще более жестокими чем военные, жестокими до развращения, что, видимо, давало возможность отличать гражданку от войска. Эти 40 процентов, что могут отказаться вне матрицы свободного наемного труда, скорее всего большой частью стремятся теперь к финансовой спекуляции. То есть лозунг современного гражданского общества, коль скоро оно пронизано, в том числе и социализмом известного рода в его конвергенции с капиталом, – полезной ориентацией социализации индивида, – с принципом любви: от каждого по способностям каждому по труду, что глаголет: ищи то занятие, в котором ты наиболее успешен, и получишь все, что захочешь, реализуется большей частью, в одном, и это занятие: финансовая спекуляция. То есть, этот лозунг, совершенно не замечает, что производство против желания тотально. Большая часть людей, возможно, как раз никогда не и не может найти то занятие, в котором могла бы быть наиболее успешна по желанию, просто и не просто потому, что как раз финансовую спекуляцию нельзя назвать таким, коль скоро, только 3 процента в общем случае добиваются такого успеха. Большая часть людей, возможно трудятся в матрице наемного труда против желания, что составляет частью как раз этот самый труд, его дисциплину известного рода в труде на владельца прибыльного дела или государство. И это основная сложность, а вовсе не минимальный необходимый доход. Просто и не просто потому, что даже если он станет возможен и реализован то, это вовсе не гарантия для означенного нахождения себя в желанном занятии и деле. Более того, известного рода статистика говорит о том, что никакие социальные условия не влияют на частоту уголовных рецидивов. И разве что только традиция отшельничества могла бы быть примером, когда действительно лютые разбойники обращались в затворников с 0 вероятностью рецидива. Может быть через сотни тысяч лет, среда и сделает свое дело. Но жизнь – это время здесь и теперь. Это одна из основных сложностей такого текста как АЭ, если не считать в особенности, что могут быть много видов лжи и одна из них статистика. Нахождение себя в труде и занятости по желанию и производство такого нахождения, это видимо и есть основная задача, что очевидно предполагает, что эти занятия не могут исключать друг друга, или как говаривал Кант свободные занятия не должны исключать свободу иных, коль скоро в наличии имелась фактичность такой совместимости, и действительность могла быть лучшим доказательством возможности. Всеобщность такого состояния, видимо, и виделась Канту, кроме прочего социально исторической свободой. Как бы там ни было естествознание и история сближаются, путь бы скорее и в виду приостановок законов, преимущественных трассировок иносказания и фигур речи, и таких, как: «микрофизка власти», «энергии либидо». И вопрос, скорее таким образом, теперь может быть, ни в отличии истины от объективности, что мол заменяет собой этот субъект которого нет, но в технологической связности, что обеспечивается такими законами и истиной. Просто и не просто потому, что таким же образом, как свойство - это объект, которого нет, вообще говоря до производства такого свойства, объект- это совокупность технологических правил его производства, к которым принадлежат правила обращения с типами или классами объектов. Действительный же познающий, если он претендует на значимость не может обойти зряшно, то простое и не простое обстоятельство, что его ситуация может истолковываться и таким образом, что это он теперь: путь истина и жизнь, в этой области науки. Иначе, нет другой эпистемологии, может быть, в известном смысле, физикализма, теперь, кроме объектно-ориентированной теории программирования, что ориентирована, как раз, скорее на различие ситуативных априори и переменных, что, последние, как класс объектов таким же образом могут быть отнесены к такой ситуативной априорности. Что не исключает простого и не простого обстоятельства, что в тексте программ нет ничего кроме переменных, выделенных или нет, что хранят, те или иные данные, будут и это данные отсылающие к классам, типам или к их свойствам. Объявить и декларировать переменную, ради того, чтобы разместить по ее адресу какое-то значение можно только определив тип или класс такой переменной. Чем?- переменной такого класса. Самый традиционно известный язык обучения программированию, в его наиболее развернутых построениях, остается, теперь, и самой эксплицитной эпистемологией не только этого дела, но и процесса познания, просто и не просто потому что теперь, программирование, это часть самого распространенного инструмента и средства для письма всех ученых в мире. То есть как раз самого распространенного устройства сохранения данных. Впрочем, и эта рассудочная оппозиция субъективности и объективности, может быть как всегда в игре. Короче, по отношению ко всякой теперь данной ситуации естествознания области исследования природы, может быть масса случайных априори, что случайны, как минимум, в силу ее определенности, оставляя просто и не просто иные массивы знания о иных ситуациях. И те, что когда-то были преимущественно необходимы для задания такой ситуации, и коль скоро, каждая их таких историческая, теперь скорее всего могут быть приостановлены, скорее, чем ложны, и ровно в ту меру, как раз, в которую все еще истинны, коль скоро приостановка или трассировка, это как раз, все еще момент уместности, и не только Кант в 18 веке, мог бы до сих пор сыпать афоризмами античности относительно природы в аналитике понятий КЧР, вида: природа не любит скачков или разрывов , любит прятаться, любит экстремальные траектории, наименьшие действия, и т.д., но и во всяком случае современные популяризаторы науки вполне могли бы, и могут, и делают это. Это состояние все еще уместности, отнюдь не является проекцией шкалы какой-либо рецессии. Скорее, не предсказуемое будущее относительно данной ситуации, может открыть и не предсказуемое прошлое, просто и не просто потому, что открытия часто, если не сказать всегда, теперь, делаются в состоянии смежных дисциплин, из смежных областей. Таким образом и действительно пространственно временной континуум, это в достаточной мере релевантная абстракция в том числе и для эпистемологической рефлексии, коль скоро пространство может обладать свойствами времени и время свойствами пространства, коль скоро иначе, видимо не было бы возможно их единство в такой непрерывности. В одной из доступных теперь разверток: смежность областей познания может редуцировать время, в том числе, к смыслу обобщенного фрактального пространственного распределения возможной всегда уже данности всего, в случайных и неправильных связностях кортежей смысла, в то время, как и особенность и скорее гетерогенность областей науки и конкретных исследований, если не гетеротипичность, могут отсылать, как раз к особенным историчностям и временению, каждой из областей, объяснения которых возможно кроются в анализе, кроме прочего, кортежей модальности и вероятности фрактальных распределений. Видимо разум, как ни странно никогда не остановиться, ни только перед необъятностью Вселенной и ограничениями принципа близкодействия, но и перед загадкой собственной связности не пространственно протяженного характера, в стремлении, как раз развернуть такую связность в пространственно протяженных технологиях. В этом смысле, технологии никакой данной исторической ситуации никогда не исчерпывают истину. И сколь бы их ни было, вера ученого состоит в том, что возможно объективное познание объективной истины. Но далее видимо и действительно, просто ничего невозможно сказать, относительно познания природы, кроме, ничто, обращение от которого ведет по степени общности прежде всего к обще значимым законам науки, вида законов сохранения энергии для закрытых систем. Абстрактная истина вообще, видимо может быть неотделима от ее бытия такого же абстрактного и пустого, как ничто. Все более конкретные истины и законы, могут быть множественно многообразны и относительны как раз ситуации опыта. Вопрос таким образом абстрактной и относительной истины, как и вопрос ее объективности или субъективности, это, в том числе, и вопрос социально исторической практики индивида, конечность которого остается и понятийно и опытно не определенной, как и его жизнь. Быть может теперь абсолютная истина дат смерти когда-либо перестанет быть абсолютной, таким же образом, как и теперь может быть вполне очевидно из аллюзий условно бульварных, условно пародийных, и постмодернистских, кинолент, вида фильма Джима Джармуша, "Мертвые не умирают", когда-то странная мысль АЭ, что "инстинктов" не редуцируемых к двум спекулятивно-абстрактным, может быть ровно столько же, сколько произведено желаний," Шардоне". Иначе говоря, вновь обращаясь к текстам, что проходили цензуру церкви, не отделенной от государства в Европе 18 века, что продуктивное воображение один из возможных "субъективных" источников единства практик теории и опыта, родственно способности суждения, та остроумию, которое не далеко от сексуальности и производства желания.
Тем не менее, как бы ни было наивно сказать ещё, что-то, о едином неоплатоников, кроме того, что было сказано ими, и сделать это ради детской или скорее инфантильной радости выделиться и по-воображать, это не мешало Гротендику развертывать многообразия переходов к пределу, в виде вновь открываемых формальных законов матезиса.
«СТЛА».
Караваев В.Г.
[1] Эйнштейн А. Сущность теории относительности.М,1955,стр.13.
[2] Эйнштейн А. Там же. То же стр.13.
[3] Гарднер М. Теория относительности для миллионов. М, 1965, стр.7.
[4] Хесле В. Гении философии Нового времени. М,1992., стр.82.