Смерть как конструкт, как форма для авторского высказывания о травме
Мне бы хотелось объяснить популярность у современных авторов темы смерти общественно-политическими процессами, грубо говоря, застойным временем, но почему-то всегда хочется уберечь литературно-критический дискурс от политической повестки. Тем более что тема смерти актуальна всегда. Как известно, настоящее искусство, высокая проза, поэзия, в разной форме, с разной дистанцией, но всегда — о жизни и смерти. Просто потому жизнь это все, что у человека есть. А смерть то, чего он никогда не постигнет.
На днях прочитал в The Guardian лонгрид«Смерть Ее Величества», где расписываются грандиозные, глобальные и многомиллиардно-массовые ритуалы, церемонии и приготовления, которые будут сопровождать уход королевы Елизаветы. Это будет поражающее воображение, величественное событие — тщательнейше, по самым подробным сценариям и инструкциям, срежиссированная постановка планетарного масштаба. В какой-то момент мне показалось ужасно несправедливым, странным, что все это состоится при полном и окончательном отсутствии главного виновника церемонии. Собственно, покойницы. Дай ей бог здоровья.
То-то и оно, никакой смерти нет. Парадокс темы смерти в жизни человека заключается в том, что когда о ней думаешь, она вредит, травмирует, мешает, существует, а когда о смерти не думаешь, то жизнь твоя не может быть полноценной (тем более когда о ней не пишешь!) Потому и говорят, memento mori, как по мне, это переводится — живи полной жизнью.
Тоже самое относится к травме и к пресловутой ее «проработке». Смерть как философский и художественный конструкт участвует в нашей судьбе и в нашем, я бы сказал высокопарно, но точно, земном пути и его осознании как базовая архетипическая сила. Смерть это реликтовый мозг нашего бытия.
Не будем спорить об актуальности дискурса смерти в начале двадцатых. Но успешен как никогда нон-фикшн «главного по смерти» автора социолога Сергея Мохова, роман «Памяти памяти» Марии Степановой, изучающий и расщепляющий на мельчайшие волокна механизмы умирания и запоминания прошлого, становится книгой десятилетия и едет на международный Букер, современный классик Михаил Елизаров после многолетних трудов выдает на гора фолиант «Земля» с подзаголовком, что перед нами чуть не крупнейшее за всю историю исследование русского Танатоса, а фабула яркой книжной новинки — романа «Рана» небезызвестной Оксаны Васякиной строится на том, что дочь везет в рюкзачке прах матери, чтобы его захоронить, и это такой death-травелог, не знаю, есть ли такой жанр, но он был бы уместен.
Смерть становится поводом и главной героиней свежего авторского цикла рассказов «По ту сторону», формат, который лично мне крайне интересен, потому что на одну тему высказывается сразу плеяда молодых, живущих и творящих здесь и сейчас, авторов, и этот сборник, возможно, неограненный, и может быть, не алмаз, но точно — подборка трактовок и оптик, видения и осознания моими современниками смерти в 2021 году.
Другой вопрос, сколько в этих рассказах собственно смерти, о ней ли речь в сборнике, но давайте я сразу скажу и сниму все ожидания — смерти там немного. Именно это и интересно. Смерть — конструкт и катализатор жизни; жизни, которая всегда проживается в тени нашей гибели, непременного будущего умирания. Это не страх, не угроза, это поправка на смерть. Смерть же в современной литературе высвечивает главные темы, которые хочет обсуждать в своих произведениях автор. Выделяет маркером, высвечивает. Она сосуд, который автор наполняет содержанием.
Как ни странно, ни мелко это может показаться (впрочем, травма это почти никогда не мелко), смерть в тех литературных произведениях, которые я хочу здесь привести как пример, это всегда жизненная неудача, неудача в отношениях с любимыми или родными (самыми важными), то есть — частная драма принятия и любви. Этот сюжетный паттерн встречается повсеместно в актуальной прозе, и можно говорить о типической конструкции.
Ведь в конце концов смерть как тема может быть благом, освобождением, продолжением, вечной жизнью, но в сознании современных авторов она — несчастье, разделение, невозможность полноценного развития. В современной оптике смерть это антижизнь, помеха, причина травмы.
Можно начать с «Земли» Елизарова, где смерти не больше, чем в рекламном проспекте какого-нибудь ритуального салона с акциями «При покупке памятника — копка могилы в подарок». Роман питерского классика про другое, про молодого физически полноценного провинциального неглупого парня, который при всех своих достоинствах никак, глава за главой, не может найти себе ни места в мире, ни работы, ни любви, ни даже родителей, ни тем более перспектив и будущего. Тотальный неудачник, которому не повезло буквально во всем, «Земля» — это такой роман невзросления, роман про Иванушку-дурачка в интерьерах могильных холмиков, только без положительного финала. Танатос на самом деле — это повседневная русская жизнь, где даже трудолюбивого кладбищенского копаря и того увольняют, потому что не из того клана парень, традиции не чтит, братву не уважает. Актуальная клановая тема в эпоху позднего путино-сечинского — как его назвать — олигархического застоя?
Герой прошлогодней повести Кирилла Рябова «Пес» далеко не Кротов, но еще больший неудачник, без работы, без денег, его выгоняют из квартиры, буквально насильно выкидывают буквально на улицу, и при этом молодой неглупый парень не может на работу устроиться даже на городскую свалку, он пытается, но ничего не выходит. Тотальная невостребованность, безработица, тлен, безысходность. В финале герой Алексей Бобровский умирает сам, но до этого в ходе разборки с коллекторами ему приходится второй раз хоронить выкопанную из могилы жену. Он забирает мешок с ее телом из шкафа и везет обратно на кладбище. Этот поступок — дело чести, дань любви и тоски по ушедшей жене, которая оказалась чем-то большим, чем ему представлялось при ее жизни.
Сборник рассказов «По ту сторону» дает нам еще больший спектр социальной проблематики современных героев, которую смерть «разгоняет», укрупняет. Рассказ того же Рябова, на мой взгляд, лучший в сборнике, филигранный, тонкий, написанный зрелым прозаиком с безошибочным чутьем на слово и человеческую психологию, как будто не о смерти. Герой срывается в запой и уходит из дома, от жены, и похоже, этот разрыв их последний, он остается без семьи. Затем он беспробудно пьет в сомнительной компании, пьет до тех пор, пока не умирает хозяин квартиры, где они засели. Нет, смерть эта не отрезвляет главного героя, хотя для читателя становится болезненной зарубкой — чего стоит сцена, когда гости, обнаружив труп, тут же разбегаются, буквально бегут из квартиры, попутно опустошая холодильник. Смерть не возвышенная, не скорбь, а проблемы, менты, разбирательства, а потому бежать, бежать. Но где в рассказе смерть? Почему рассказ о ней? Потому что мы помним, что главный герой шел навестить отца, он шел к нему, престарелому бате, но путь оказался вязок, труден, невозможен, к отцу он так и не дошел. Дойдет или нет — не вопрос. Дочитав рассказ, я отматываю в начало, чтобы вспомнить, как он называется, и вижу название — «Отец ждет», и меня окатывает как из холодного душа. Отец ждет. Он всегда ждет. Посталкогольный постэксзистенциализм, в котором работает Рябов, весь о том, что отец ждет, каждого из нас ждет, но кажется, никогда не дождется...
Сопоставляя Елизарова вместе с его архаичным героем, который как будто в своих мытарствах попал в 90-е, и Рябова с его алкашами, похожими на Веничку Ерофеева, как под копирку, невольно думаешь, а вот это ретро — это о чем? О смерти героя? Или что? И вдруг понимаешь, нет, это про зомби. Ощущение, что эти герои давно умерли, но все еще бродят по нашей прозе и снова и снова топают по страницам все новых книг.
Возвращаясь к сборнику о смерти, нахожу там другие примеры вторжения в жизнь современного человека смерти как вестника неустроенности, несчастья, смерти как неудобной, гадкой липучки — она приходит и мажет мазутом стены, одежду, после нее ужасно пахнет, она мешает спать, жить, она подмешивает горечь в любое блюдо. В рассказе Саши Степановой «Умрец» смерть становится навязчивой идеей, триггером, на котором, как на мине, подрывается погруженная в рутинную повседневную жизнь молодая мама, в призраке смерти соединяются ее страхи и тревоги. У Артема Серебрякова в рассказе «Целое», где в качестве основного художественного приема используется отвращение (смерть персонифицируется через червя, поселившегося в голове брата героя), брат едва не убивает брата и это становится прекрасной метафорой противоречивых отношений в семье, когда, как известно, к детской братской любви примешивается и зависть, и страх, и жесткая конкуренция. В рассказе Антона Секисова страх смерти бабушки толкает героя на ревизию далекого пыльного детства, которое предстает, как любое детство, покинувшей нас Атлантидой, но Секисов не пускает в рассказ смерть, оставляя ее за кадром, и отсутствие ее становится удачным и символическим художественным приемом.
Удачнее всего обнажает роль смерти как конструкта в художественном поиске автора рассказ Евгении Некрасовой. Ее проза как нельзя лучше высвечивает тезисы, которые я выдвинул в качестве магистральных в сегодняшнем разговоре. В рассказе «Квартирай», неплохо придуманном и реализованном с массой точных деталей и характеристик современной жизни молодых москвичей, завязываются отношения, которые готовы перерасти в нечто большее, но в итоге героев ждут крах и одиночество. Это показано драматично. Героиня долго и мучительно, до неприличия дотошно перебирая варианты партнеров, ищет и не может найти пару, но когда находит, по сути отказывается от отношений. Хороший парень, умный, интеллигентный, понимающий, соблюдающий все нужные привередливой девушке границы, оказывается буквально заражен смертью. Он пережил ужасную травму, с которой он справляется, но которая настолько сильна, что от него — буквально — фонит, так, что травма эта задевает ее. И она уходит. Отношения разваливаются. Происходит разлад, развал и дисгармония, которые мы наблюдали у Некрасовой в финале романа «Калечина-Малечина», я писалпро это — в финале семья распалась, но мама и дочка остались в состоянии еще более травмирующего одиночества. Смерть в рассказе «Квартирай» оказалась ядом, адом, отравившим рай, ну или по крайне мере не пустившим в свои чертоги двух молодых влюбленных ребят.
Под конец нашего мини-исследования о смерти мне пришла крамольная мысль, что возможно и авторы сегодня не способны или не хотят дотянуться до глобальных тем вроде метафизики смерти, русского Танатоса, но с другой стороны, и наша эпоха, время — самые неблагодарные для осознания таких высоких больших идей. Мы живем в частное время, частных историй и личных травм, и говорим про это, и читаем, нам это — важнее. Смерть же велика и необъятна, как океан, из которого мы появились и в который каждому из нас суждено вернуться.
Знаете ли, далеко не каждому поколению удается наблюдать похороны королевы.
Впрочем, то, что разговор о смерти как о помехе частной жизни, как о силе, способной перечеркнуть наш уют и комфорт, не является разговором о смерти как о финале человеческой жизни, это — хорошо. Возможно, о смерти полноценно говорить и нельзя и не надо, пока мы живы. Возможно, действительно, говорить надо о жизни, о мелком, частном, самом простом, что ее, жизнь, составляет. Потому что только разговоры о жизни, о том, как сделать ее лучше, светлее, чище, только эти разговоры приближают нас к самому главному, о чем всегда есть смысл говорить, к настоящему живому прижизненному счастью.