Нас было десять. Десять человек в Голубой бухте под Геленджиком. Пять парней: Вовочка, дядя Вова, Андрюха, Олег и я. Пять девушек: Света, Таня, Ира, Наташа и зазноба Андрюхи, имени которой не помню.
Все, кроме Олега и безымянной зазнобы, истпедовцы: Вовочка, Андрюха и я – выпускники, остальным доучиваться ещё курс. (Позже приехали две девушки из Куйбышева, Галя и Нина, подруги Светы).
Июль 1983-го. Студенчество позади, как указатель на выезде из населённого пункта. Андрюха будет работать в сельской школе под Костромой, меня и Вовочку распределили в распоряжение Красноярского крайоно – краевого отдела народного образования. Мы вежливо улыбались комиссии и замышляли побег. После пьянки на выпускном, где было сказано много пустых и льстивых тостов за столом и ещё больше рассказано матерных анекдотов в курилке ресторана «Русь», где выпускницы – офицерские жёны явственно отличались окраской и повадками от своих незамужних подруг, где умница, эрудит, косолапый чудак Валентин Григорьевич Мирошниченко, читавший нам курс с волшебным названием «Вспомогательные исторические дисциплины», серьёзно объяснял, почему он любит только глухонемых женщин, где танцевали надрывно и яростно, точно с жизнью прощались, так вот, после всех этих мистерий мы с Вовочкой шли по ночной, безлюдной улице Советской. И друг мой душевный всё повторял и повторял, словно отвечая советскому государству, пославшему его в Сибирь: «Я лучше в баре бл...м буду подавать ананасную воду!» Я не был готов столь радикально менять профессию, но в словах Вовочки чувствовалась какая-то заманчивая сладость.
Мечта о море возникла буднично и просто: взять палатки и поехать, пока есть деньги и свободное время и можно не думать о предстоящем.
Состояние отложенных решений – кажется, так жила вся страна с новым строгим Генеральным секретарём, который пытался подтянуть разболтанный механизм, а ненароком понизил цену на водку, благодаря чему и остался в народной памяти. Мы хотели сменить костромской асфальт на черноморскую сочность красок и быстро собрались в дорогу, благо все были по-пионерски всегда готовы.
Дружба возникла, когда мы учились на третьем, а девчонки и дядя Вова (только так и не иначе называли его в нашей компании) были второкурсниками. Мы вместе работали в пионерских лагерях, репетировали ночами перед институтским смотром художественной самодеятельности, сидели за соседними столами в читальном зале, отмечали в их общежитской комнате дни рождения и праздновали Новый год. Так дружат люди в возрасте от семнадцати до двадцати пяти – чисто, доверчиво, прислушиваясь друг к другу, не умышляя никаких преференций для себя и не подменяя дружбы чувственностью. Конечно, нам льстило, что с нами проводят время красивые, весёлые девушки, умеющие создать праздник из одного своего присутствия, но важнее был свет, который шёл откуда-то извне, освещая каждую, преображая повседневность, делая значительной каждую деталь. И что удивительно: они сами несли часть этого внешнего света, меняя себя и нас. Случались размолвки и обиды, но при всём своём мужском видовом эгоизме мы проявляли готовность уступить и принести повинную голову. И нас прощали.
Не помню, кто предложил ехать в Геленджик, и откуда возникло это название – Голубая бухта. Никто ни разу не пожалел о выборе. Посёлок Кабардинка остался в стороне, мы вышли на обрыв – внизу море, вверху истёртое зноем южное небо. И никого, кроме нас. Только мы, чайки и пограничники.
От бухты до Геленджика можно было добраться на автобусе, но в город ездили редко. Был запас консервов, макарон и круп, фрукты и вино покупали в посёлке. Олег – единственный технарь среди гуманитариев, homo habilis, человек умелый, взял на себя большую часть хозяйственных забот. А мы, дипломированные историки, целыми днями бездельничали, жарились на песке, купались, трепались, продлевая постоянство праздности и возвышая его до абсолютной гармонии с мирозданием. За десять лет до нас тем же путём шли молодые люди по другую сторону океана; они убегали от родителей, барбекю, молитвы перед сном, от застоя в обществе и мозгах, от вьетнамского синдрома, приближая, как им казалось, момент просветления – и вот их раздрызганная история неожиданно повторилась с другими молодыми людьми в другом мире, в стране, объявленной империей зла, внешне непроницаемой, внутренне размягчённой. Лето 1983-го – моё последнее лето, где нет диктатуры необходимости, где свобода безделья равноценна достижениям воли, где мёртвые, свои и чужие, ещё не заняли ни безмолвных могил, ни часть моей памяти.
Скоро мы узнали, что недалеко от поляны, где мы разбили палатки, под горой расположен санаторий для туберкулёзных больных. Переносить лагерь? – даже в голову не пришло, для нас это соседство значило не больше, чем недостроенное, заброшенное здание по соседству, которое почему-то сразу прозвали «отель хилтон» и лазали туда любоваться закатом.
Беспечность без сумасбродства, легкомыслие по прихоти.
Мы могли оставить палатки без дежурного, бросить вещи и все вместе, вдевятером уехать в город.
Ничего не пропало – даже коробка спичек.
Бутылка водка, спрятанная под деревом в день приезда, пролежала нетронутая до прощального вечера. Впрочем, это скорее свидетельство нашей невинности в отношениях с алкоголем, чем похвала общественному порядку.
Незнание опасности.
Покой на фундаменте опыта, который мы не могли оценить по достоинству.
Нам просто не с чем сравнивать: маньяки, серийные убийцы, съёхавшие умом стрелки и банды на колёсах – все они в прекрасном будущем, которое скоро начнёт наползать, оставляя кислый запах страха.
У меня нет ни одной фотографии, снятой в то время в том месте. Наш фотохронограф Андрюха, с первого курса снимавший гулянки, пьянки, репетиции, демонстрации и прочие знаменательные события, отказался от чёрно-белой «Свемы» и перешёл на обращаемую цветную фотоплёнку. Тогда это стало модным – слайды вместо фото; слайды можно было проецировать на экран под музыку, включив стереосистему, ты становился режиссёром слайд-фильма, создавал новую реальность из ярких, разноцветных кадров и мелодий оркестра Поля Мориа или других плывущих стереозвуков, это было сродни перемещению на машине времени. Таким представлялся новый век – до него оставалось ждать больше лет, чем мы уже прожили; новый век обещал принести яркость, сочность цвета, пестроту и превосходство неподвижной картинки над жизнью, промелькнувшей мимо, незафиксированной объективом.
Мы остались на слайдах, вероятно, давно утраченных другом-фотографом в его разматывании личной биографии.
Мы остались в разговорах – фоном ложился непрерывный стрёкот цикад, они перекликались, словно стража Голубой бухты.
Слова шли поверх изначальных звуков моря, поверх цикад и несущего полуденный жар ветра.
Мы говорили о недавно прочитанном романе «Смерть Вазир-Мухтара», об авторском вступлении, где Тынянов пишет о людях, у которых «перемещалась кровь», у которых время бродило в крови.
Мы не знали ещё, что наш состав крови окажется непригодным для скорого будущего, не знали, как нам будут переливать кровь, втыкая в вены грязные, заражённые гепатитом иглы, как нетрезвые костоправы-политики начнут ставить диагнозы и лечить скопом, не разбирая лиц. Мы искали сходства себя с героями романа, мечтая об испытаниях на верность идеалам, а лучше бы по ступеням лестницы в небо шаркали чужие подошвы.
Книжные знания лохмотьями прикрывают наготу подлой бабы-истории.
В Голубой бухте ход событий приостановился. И только гроза, случившаяся в последнюю ночь, ливень, удары грома, ревущий морской прибой, секунды слепоты сразу после зигзага молнии вернули нас в настоящее – во вторую половину лета весёлого года, когда мы перестали быть студентами.