Один из персонажей представленных рассказов характеризуется так: «...говорил не идиотически-бодро или вкрадчиво и усыпляюще, а как-то по-своему». Такова и проза Ники Мосесян. В ней есть своя интонация. Рассказы вдумчивы, лиричны, детальны. «Залитые светом поля» памяти.
Ронни
«А как поживает Рональд К., “Ронни”, ну, который у нас рисование вёл?» — я сыплю в кофе сахар, не глядя, и настроена вспоминать прошлое со своей знакомой, бывшим директором школы. — «В смысле, как поживает? Его уже год как нет. Он был болен, ты не знала?»
Не знала, да и не вспоминала о нём несколько лет. Но для таких случаев в памяти хранятся голос и силуэт — будто Рональд К. снова на сцену вышел и включили прожектор. Вышел, и сразу начал двигаться и говорить.
Ронни каждый день неторопливо всходит по лестнице в безупречно черном, очень мятом костюме, в одной руке — кожаный портфель, а в другой — термос.
Вот он вплывает на урок в наш двенадцатый класс. Большинство одноклассников презирает учёбу, тем более рисование: это же вообще не предмет; а внешность престарелого (к пятидесяти) учителя вызывает у многих смутное раздражение, хотя они не смогли бы объяснить почему.
А я тогда всего несколько лет жила в Германии, и в этой новой школьной жизни он был первым, кто по-немецки говорил не идиотически-бодро или вкрадчиво и усыпляюще, а как-то по-своему.
«Милые господа и дамы, сегодня пятница, седьмой урок, и это, конечно, ужасно. Но не будем впадать в уныние и всё-таки поговорим об искусстве», — и мы усаживаемся поудобнее. Он тоже садится и откручивает крышку термоса, в котором, если верить школьным слухам, плещется некий утешительный педагогический коктейль.
«Я убеждён, что каждый из нас в состоянии описать картину безо всякого искусствоведения. Ведь для этого всего-то и нужно — разуть глаза и рассказать, что на ней изображено. Кто из присутствующих будет столь любезен, что опишет своими словами вот эту работу? Только, если можно, без «этой картиной художник хотел нам сказать» или «фигня, такое и я могу нарисовать»!
Он слегка наклоняет голову, и длинные чёрные с проседью волосы наполовину закрывают лицо, пока внимательно, серьёзно выслушивает какой-нибудь довольно дурацкий ответ. «Большое спасибо, Ваши ценные наблюдения помогут нам многое понять». И рассказывает после, то повышая, то понижая, как на сцене, голос, гуляя по рядам и останавливаясь в самых драматических местах, чтобы картинно перебросить через плечо слишком для этого куцый обрывок чёрного шарфа: «…и тогда заказчик задрал голову и закричал, эй, Микеланджело, когда же ты закончишь работу? А Микеланджело как заорёт с лесов: “Когда надо, тогда и закончу! Тебя не спросил!”».
А пока мы перерисовываем репродукции художников Возрождения «в своём стиле», он читает нам вслух приключенческие романы для десятилетних, а нам —восемнадцать, и мы уже — умудрённые и утомлённые жизнью, и все уже давно переспали кто с кем, но в классе становится, как в детстве в воскресенье — так уютно и тихо, что видно, как в солнечном луче крутятся пылинки.
«Как вам, конечно, известно, нимбы на картинах бывают разные. С появлением перспективы в живописи нимбы становятся менее тяжеловесными, менее похожими на… эээ… мишени для стрельбы из лука».
«Тут весьма уместно будет взглянуть на одну картину Джотто; кстати, я вам уже говорил, что Джотто — это совсем не конфеты «орех в шоколаде»? Так… куда я дел ключи?» Реприза «ключи от диапроектора» тоже должна повторяться, чтобы мы могли снисходительно улыбаться забывчивости немолодого человека, ясно понимая, что нас дурачат, и порадоваться краткому перерыву — поболтать с соседом, откусить от бутерброда, — три минуты, время, необходимое, чтобы, не торопясь, с достоинством пройти от доски до двери кладовой, где хранился старый проектор с пыльными итальянскими слайдами.
«Думаю, у тебя есть некоторые способности к натюрморту», — говорил он, проходя мимо моего ряда и бросая взгляд через плечо на лист, где я штриховала печальные свои то ли груши, то ли алычу. И я долго еще гордилась своими необычными способностями к натюрморту.
«Череп на картине, особенно в натюрморте — это же очень интересно. Вообще череп — это как-то притягивает. Многие наши с вами современники выказывают удивительный интерес к символам смерти, к чёрному цвету, ко всем этим готическим примоч… аксессуарам».
По вечерам в «Тесписе», «самом уютном однокомнатном театре в мире» шли написанные им самим пьесы, он был сценаристом, директором, режиссёром, осветителем и барменом в одном лице.
В театральном кружке, состоящем всего из двух человек, он придумал мне роль: я изображала сестру Эгмонта. У Эгмонта не должно было быть сестры, но зато я тоже смогла постоять на сцене, с глупым пафосом прижимая к груди худосочного Оливера из параллельного класса. «Потому что на сцене и в искусстве надо делать все чуть больше, чуть сильнее, чем в жизни, понимаешь?»
«Он вообще ведь был очень… ну, своеобразным человеком. Два раза заводил роман с ученицами. Со второй у них ещё были близнецы, тоже у нас учились, их вся школа знала, да неужто не помнишь?»
Понятно, художник и мать-героиня. Да, наверное, он был такой — невыносимый в быту, может быть, разочарованный и уставший от нас, от коллег, от себя, карикатурно «богемный», — ну и что? Зато самоирония, и необщие слова, и Микеланджело, опять же, на лесах.
«Он не был моим любимым эээ…. педагогом, но зато я знала, что всегда могу положиться на него в случае таких «трудных» девочек. Ну, таких, знаешь… тоже все в чёрном… готических. Он их увлекал театром, и я знала: они уж как-нибудь справятся со своими проблемами. А по утрам встречать его в коридоре было одно удовольствие, всегда был приветлив, улыбался. Хотя, конечно, сам себя угробил, кофе-сигареты, да и пил, руки тряслись…»
Может и угробил, но мне надо с ним серьёзно поговорить. И можно, конечно, отнести на кладбище мёрзлые тюльпаны, но там скучно, как на голландских пейзажах, где морской и холодный свет, тусклый и зимний, с парусниками на ветру, а «у бедного Икарушки только ножки торчат из зелёной холодной воды», — нет, там делать нечего.
Куда приятней сходить к Брейгелю летнему, на залитые светом поля, где отдыхают косцы, подложив руки под голову. Или прогуляться на какое-нибудь полотно, где на переднем плане толпятся неинтересные святые и где напрасно всматриваешься в непонятно почему волнующие очертания тех, кто сзади. Зайти за красочную грань, смешаться с силуэтами, — вдруг среди них, в толпе, стоят и наши близкие. Или просто знакомые, кому мы благодарны за мелочь — помощь, возможно, даже совсем незаметную, и не успели об этом сказать.