Предыдущая глава.
Яромила из избы вышла, тяжело переступая с ноги на ногу. Ох и тяжелы вёдра, с каждым годом всё тяжелее становятся, коль по надобности много их таскать.
Оно-то было бы проще, конечно, свети солнышко летнее в небе да пригревай. Полоскайся на дворе, выстирывая одёжку Забавушки малой.
Дитя верчёное, пытливое – то в сажу печную влезет, то в навоз, всенепременно руки об себя вытерев. А замажется – и смех, и грех! Грей водицу – купай да выстирывай.
Но ничего! То хлопоты радостные, коль есть, чем занять и руки, и ум свой. Значит, живой человек, коль хлопоты у него есть. А коль живёт человек таков, что ни забот, ни хлопот, значит помер он при жизни, и не к чему ему более стремиться. Хоть загодя саван тки да в домовину укладывайся.
А приемница Злата с Забавушкой скучать не дают, да и на хвосте старом её не виснут. Вон, задумали обидве в лес сходить, да и глянуть, что в закромах лесных осталось. Погулять, значит. Ещё и заверили, что к Марфе зайдут. Соскучились по мальчонке Радомиру. Как он там – узнать бы.
А в печи пирог подходит с ягодками летними, что в подполе припрятаны в холоде. Принесли девчата из леса после таких своих прогулок. Неугомонные!
Усмехнулась тепло Яромила. Тяжело перенесла через порог вёдра, да по очереди вылила в огород сбоку избы. Уже по осени пустой огород – от сухостоя убранный. То по весне да по лету к самой осени будет зреть огурец да капустка. А сейчас та капустка в кадках засолена. Подходит к зиме, дышит, квасится. Вот будет чем порадовать себя да усладиться зимой лютой.
Разогнула спину, тихо охнув. Да и взглядом на мальчонку Радомира наткнулась. Стоит за забором, в руки сложенные подбородьем уткнулся, да и во двор смотрит.
- Ох, дитё, напугал ты меня! – выдохнула Яромила, руки к груди своей необъятной прижимая. – Ану пойди сюда, шкодник.
Вроде и строго крикнула, будто страхов своих устыдившись, а всё тепло с тревогой смешанное в душу закралось.
Перелез через забор Радомир, да не то, чтобы ловко – шаровары, за выщерблену зацепившись , треснули.
- Ай-яй-яй ты горюшко! – поцокала языком Яромила/, - Ты бы в ворота вошёл. Всё через тын да плетень скакать-то!
Подошёл мальчонка, одной рукой стараясь дырку на штанах прикрыть. Виновато, медленно. А Яромила его хвать, да и к себе прижала, во волосам льняным погладила,да в макушку чмокнула.
- Пойдём в избу – заштопаем.
Разомлел мальчонка от ласки такой. Даже улыбнулся слегка – не одёрнулся. Только ухмыльнулся, смешок вдруг подавив.
Откуда было знать, что после беседы с карликом Зоем при виде Яромилы, в голове мальчишки пискуном вертелось: «титьки Яромилы». И смешно было от того, и досадно, и влекомо. А ведь прицепилось – лапухами не отмашешься.
Вот и сейчас, прижавшись к тёплому животу её, Радомир тепло почувствовал, будто в хлев вошёл, соломой пахнущий, да кормилицу обнял. А она, молочная, карим добрым оком косясь, в лицо тебе дохнула духом сенным, да шершавым языком в щёку лизнула.
- А где Забава? – спросил Радомир, порог избы переступая. – Да и Злата где?
Яромила рукой махнула:
- До леса сходят, а потом, говорят, к Марфе наведаются. По тебе, говорят, заскучали. А ты-вон, сам явился, бедовый. Ну пусть. Шаровары-то твои заштопаем, да и сходим. И пирог в печке вон, гляди, подходит. Вот радость-то нынче с травяным отваром вприкуску отведать!
«титьки Яромилы да и говор чудной» - пронеслось в голове у Радомира. Ох уж этот Зой! Даже досада досадная нос защипала, заставив поморщиться.
- Бабушка, а здесь ли ты родилась? – спросил Радомир, умащивая зад на твёрдой лавке.
Вздохнула Яромила.
______
Сложно быть дитём, да ещё сложнее чужим, нагулянным, значит, нежеланным.
Мамке юность голову вскружила солдатским усом кручёным да волосом кудрявым, объятьями пылкими, да устами обещающими. Поверив – родила дочку. А молодец, что в любови клялся – негодным оказался. И ушёл на все четыре стороны. А ему-то что, с пришлых – какой спрос? Ищи ветра в поле!
Намаялась мамка, очи от люда в глухой платок спрятав. Стыдилась дитя своего нежеланного, горечь с обидою своей на дочке вымещая. Да за вдовца замуж, наконец, выскочив, и вовсе отреклась, как от крови не родной. Сызмалку гусей да коров пасти с утра до вечера отправляла.
Видать, думала, что затеряется дитё неугодное, да далее можно жить, будто и не было его.
Так годков семь с рождения девоньки и прошло. Выросла девонька, не по годам взрослая, детства лишённая, обиду в глазах синих затаив.
Сызмалку только и видела, как гуси в траве гогочат, да коровы мычат на лугу, траву пощипывая.
Примкнув к забору соседскому, да дыхание затаив, вслушивалась в сказки деда соседского, что онукам своим рассказывал. Сидел на завалинке, приобняв мальцов, а они ему улыбались. Да так хотелось на коленки к деду тому присесть, и слушать сказки, бороду седую его перебирая. Да взгляд ловить тёплых и лучистых глаз добрых.
Да куда деться-то? Зависть горькая болючая душу сжала, дышать не давая. И кинуться не к кому – сказать-пожаловаться, да и признаться в том невмоготу. Нет-нет, да и прибегала к забору деда послушать. Пока шедший с поля вдовец не отодрал от забора, как щенка, да палкой домой не погнал.
Покачал головой люд, кто видел. Да кто слово скажет, коль мать поболее в дите своём вольна. Да и пойди, рот открой советами – вдовец ещё и палкой огреет.
А мамка вскорости забрюхатела дитём от вдовца, довольная. Да довольство её растворяется в том, что всё ж не так носит, тяжело. То кровью истекая, то животом мучаясь. Пришлось на время отказать мужу в утехах ночных.
А вдовец, мужик вздорный да злющий, на падчерицу глаз положил, от похоти своей избавиться даже на время не в состоянии. Всё же девка не родня ему, хоть и шмаркачка, но всё же баба. Скромная – зря слова не скажет. Да и жаловаться никому не побежит.
Не выдержав – всё же матери рассказала. Думала, несмышлёна, что выгонит та мужика. А мать на дочку напустилась, мол:
- Напраслину наговариваешь на человека хорошего, змеюка подколодная.
И так вздула дочку кайлом, что сама охнула, за живот свой схватившись.
Не знала дочка, что ведала мать про мужа своего забаву. Да пытаясь на время от похоти его избавиться, да дитя здорового выносить, согласна была и на такое. Лучше так, чем гулял бы к бабе какой, да и бросил её, брюхатую.
И после очередного тискания, не выдержав, до петухов первых, из села вон и бросилась. Задержавшись только у забора, где дедушка добрый на солнышке сидя, сказки рассказывал.
Бежала лесами, ноги босые в кровь раздирая. А внизу живота что-то ухало больно, сжималось. Упала девонька, да и встать не смогла больше, болью изнутри раздираемая.
****
Так и нашла её Ратмира, которая в лесу охотилась. Дитё, совсем малое, что сестрёнка младшая, которой и не было у неё никогда. Под кустом лежит чуть дышит, да кровью истекает.
Свистом Ратмира Каракового позвала.
Конь покосился на кровь, ноздри раздувая, пофыркивая, но дал на себя ношу взгромоздить. Так на хутор и приехали.
Спешилась Ратмира, да и в избу на руках найдёныша своего внесла.
Охнула Белава, за горло схватившись. Да глазами вмиг округлившимися с сочувствием смотрит.
- Матушка, она дышит ещё. Помоги ей, как мне помогла, - глухо проговорила Ратмира, телом малышки со стола тарелки подвинув.
- Да сложнее тут будет, чем с тобою, дочка, - покачала головой Белава. Но взглянув в глаза Ратмиры, и сама надобность поняла.
- Сделаю, что смогу. А что не смогу – всё равно сделаю. А ты, дочка, водицы сбегай принеси, да пелёнок у Милицы попроси.
И не смотрела Белава уже, как Ратмира стрелой спущенной из избы вон кинулась, только ведро пустое о бревно бухнуло.
Над девонькой на столе склонилась.
- Ох, горюшко-горюшко! Кто ж тебя так, милая?
Не гадали-не чаяли Белава с Ратмирой, что девка выдюжает после такого. Воительница сестрёнкой названной проникнувшись, то травки нужные в лесу рвала, то за тряпицами да пелёнками к Виде с Милицей бегала. В надежде маялась, да на охоте стрелой била зло, без промаха.
Когда девонька кровью истекать перестала, воительница кровать ей свою уступила, на полу себе пастель на ночь готовила. Да по первому зову Белавы вскакивала, чтобы по нужде да просьбе её куда понестись.
А Белава-травница, постаревшая враз годков на десять, была подле девоньки болящей и днём, и ночью.
- Выздоравливает девонька наша. – утром, отходя от болящей, устало сказала Белава.
И, радость увидев на лице Ратмиры, грустно добавила:
- Только боюсь, что деток ей не иметь никогда.
Сжала губы Ратмира, взгляд отводя. Глухим эхом в душе её тот приговор ухнул. Ничего воительница не ответила. А Белава вздохнула, - чтож тут скажешь, - да к заботе своей вернулась.
Выходили вместе найдёныша своего. И когда девонька глаза открыла – то над собой лица заботливые да незнакомые увидала. Испуг в глазах синих спокойствием сменился.
Но долго молчала девочка, ни слова не говоря. Да и Белава с Ратмирой не спрашивали, мол, время придёт – расскажет, ежели того захочет.
Встала девонька на ноги, да по двору передвигаться стала. А когда Белава добро дала – так и вовсе гулять пешие к лесу отправились.
И тогда, в предлеске, слезами заливаясь, рассказала девонька, как на духу, выплёскивая из себя, душу опустошая-выворачивая.
Обняла её воительница, ладонью по спине погладила, к сердцу прижав.
- Не плачь, сестрица. Теперь тебя есть, кому защитить. Ты – дома, сестрица. Но как звать-то тебя?
Молчит девонька, носом шмыгает. Потом взгляд подняла, да на Ратмиру взглянула.
- Да не важно оно уже... имя то...
Воительница медленно кивнула, и взгляд её внимательным сделался.
- Но нужно же нам как-то тебя называть?
Девонька плечиком пожала, улыбнулась.
Ратмира посмотрела на солнце, что высоко в небе висело, ласково согревая, и улыбнулась:
- Тогда ты будешь Яромилой, согласна? -
- Да, - кивнула девочка. – А почему имя-то такое дивное?
- Ээээ! – поёрзала Ратмира, в траве устраиваясь, - Яромила – как солнышко красное, да ясное, что в небе светит. Просыпается солнышко на зорьке ранней. Летом – оно жёлтое, как одуван полевой, а осенью – красное, как ягодка лесная.
И воительница увидела, как девонька рот приоткрыла, заслушавшись.
И были сказки о лесе, что с весной да осенью одеяние своё меняет. О речке, что серебряным смехом смеётся-играет, да рыбку, что в иле речной пачкается, в себе купает. И Караковый, оказалось, что сказки слушать любит, да иногда и сам их рассказывает, стоит к нему щекой прильнуть, да яблоко в ладошке протянуть.
Да он и сказкой отблагодарит. И много-много других сказок, которые слушала Яромила, впитывая с тёплым молоком из крынки – всю заботу и любовь рук людских, да взгляда тёплого..
***
Быстрее ветра несёт Караковый, на крыльях будто. По холмам, по долам, между речкой да лесом проносится. Очень нужно за день обернуться, да дичи из леса привезти с охоты будто.
Спешит Ратмира. Да тут и село незнакомое показалось. Спешилась воительница, ведя коня в поводу.
Быстро избу нужную нашла. Да без стука вошла.
Двери распахнула да аккурат, застала мужика верхом на бабе брюхатой. Пользовал её на столе дубовом, а та заливалась смехом, как блажная.
Скривилась Ратмира в улыбке презрительной. И вытащив меч из ножен, резко махнула, со свистом воздух рассекая.
Умолк смех бабы той, даже в крик не перешедши. А мужик так на той бабе и остался, навеки в объятиях друг друга застыв.
________
- Нет, не здешняя я. – ответсвовала Яромила, - Не с Заречья родом. Да вот, пришла да и живу. По нраву мне край этот стал. Люб, значит.
- Расскажи, бабушка! – захлопал ресницами Радомир, заёрзав на лавке.
- Ну а чего рассказывать-то? Не мил был мне край родной, где родилась я. Дождь там лил день каждый, будто небо слезами заливалось. А солнышка красного я с рождения не видела. Сбежала я. Лесом страшенным бежала . Да волки на меня из-за кустов бросались! Я едва жива осталась. Кинулся – зубы страшенные у волка-то. И сам он – серый такой, очами зыркает! Слопал меня своими зубами. Лежу и чую – помираю от страха. И тут выскакивает из-за ельника воительница, да о мече длинном. Да как на волка броситься! Да как мечом махнёт!
- И что? – выпучил глаза Радомир.
- Оп – и нет волка. Голова с зубищами покатилась. Взяла воительница меня – на коня посадила да тушу волка серого без головы тоже на коня взвалила! А уж смердел-то он!
Засмеялся Радомир, по коленцам себя хлопнув. Сидит – в покате заливается,
- Бабушка, он и сейчас, видимо, смердит! – засмеялся Радомир.
- Кто смердит? Где? – выпучила глаза Яромила?
- Да вон же, вон, в печке!
- Ой! – испуганно охнула Яромила, подскочив. - Про пирог-то я и забыла!
Вытащила из печи его, жаркий, теплом дышащий. Ягодами да мёдом пахнущий. Да ничуть не подгоревший.
- Наверное, волк вонял по-другому. – потянул носом Радомир, - А пирог твой, бабушка – пахнет!
- Твоя правда, дитя! Вот мы его и возьмём, как маленько-то он поостынет. Да и к Марфе сходим вместе.
- Ба, - всплеснул руками Радомир, - А штаны-то!
- Ой, да ведь-то! Шаровары-то твои не штопанные! Заговорил ты меня! – разозлилась Яромила, голос повысила, - Сымай давай!
- Не злись, бабушка, - примирительно сказал Радомир, стягивая штаны. И, помолчав, добавил, - Я люблю тебя.
Растаяла Яромила, на мальчонку глядя. И, улыбнувшись, ответила:
- Так и ты мне люб, горюшко моё луковое!
«Титьки Яромилы» - досадно поморщился Радомир. Не очень-то Кноп Зой и прав. Но, может, в них душа и находится? И большая она, душа та у бабушки. Вооот такая! И места для души такой должно быть много!
_____
Продолжение.