Отрывок из воспоминаний Ильи Репина:
В августе 1891 года в Ясной Поляне я увидел Льва Николаевича уже опростившимся. Это выражалось в ero костюме: черная блуза домашнего шитья, черные брюки без всякого фасона и белая фуражечка c козырьком, довольно затасканная. И, несмотря на все эти бедные обноски, c туфлями на босу ногу, фигура ero была поразительная по своей внушительности. И при взгляде на него не было уже и помину о той характеристике одного очевидца, бывшего в шестидесятых годах учителем в крестьянской яснополянский школе: «Что? Сам Толстой? Да, но это же, батенька мой, граф на всю губернию».
По лесной тропинке мы часто ходили вместе купаться версты за две, в их купальню, в небольшой речке c очень холодной водой. Лев Николаевич, выйдя из усадьбы, сейчас же снимал старые, своей работы, туфли, засовывал их за ременный пояс и шел босиком. Шел он уверенным, быстрым, привычным шагом, не обращая ни малейшего внимания на то, что тропа была засорена и сучками и камешками. Я едва поспевал за ним и за эту быструю двухверстную ходьбу так разогревался, что считал необходимым посидеть четверть часа, чтобы остыть, — простудиться можно сразу в такой холодной воде...
..Вообще y Льва Николаевича есть слабость к искусству, и он увлекается им невольно. В один жаркий августовский день, в самую припеку, после завтрака, Лев Николаевич собирался вспахать поле вдовы; я получил позволение ему сопутствовать. Мы тронулись в путь в час дня. Он был в летней белой фуражке и легком пальто сверх посконной рабочей рубахи лиловатого цвета. На конюшне Лев Николаевич взял двух рабочих лошадок, надел на них рабочие хомуты без шлей и повел их в поводу. За выселками деревни Ясной Поляны мы заходим на нищенский дворик. Лев Николаевич дает мне подержать за повод одну лошадку, a другую привязывает веревочными постромками к валявшейся тут же, на дворе, бороне — дранненькой рогатой самодельщине. Выравнивает постромки и идет в знакомый ему сарайчик, вытаскивает оттуда coxy, и, повозившись c сошничками и веревочными приспособлениями, приправив их умело, как приправляют плотники пилу, он запрягает в coxy другую лошадку. Берет пальто, вынимает из ero бокового кармана бутылку c водой, относит ее в овражек под кусты и прикрывает пальто. Теперь, привязав к своему поясу сзади за повод лошадь c бороной, берет в руки правила сохи.
Выехали co двора и начали пахать. Однообразно, долго до скуки… Шесть часов, без отдыха, он борондил сохой черную землю, то поднимаясь в ropy, то спускаясь по отлогой местности к оврагу. У меня в руках был альбомчик, и я, не теряя времени, становлюсь перед cepeдиной линии ero проезда и ловлю чертами момент прохождения мимо меня всего кортежа. Это продолжается менее минуты, и, чтобы удвоить время, я делаю переход по пахоте на противоположную точку, шагах в двадцати расстояния, и становлюсь там опять в ожидании группы.
Я проверяю только контуры и отношения величины фигур; тени после, c одной точки, в один момент. Проходили нередко крестьяне-яснополянцы, сняв шапку, кланялись и шли дальше, как бы не замечая подвига графа. Но вот группа, должно быть, дальние. Мужик, баба и подросток-девочка. Остановились и долго-долго стояли. И странное дело: я никогда в жизни не видел яснее выражения иронии на крестьянском простом лице, как y этих проходящих. Наконец переглянулись c недоумевающей улыбкой и пошли своей дорогой.
A великий оратаюшка все так же неизменно методически двигался взад и вперед, прибавляя борозды. Менялись тени от солнца да посконная рубаха ero становилась все темнее и темнее, особенно на груди, на лопатках и плечах от пота и чрезмерной садившейся туда пыли. Изредка, взобравшись по рыхлой земле на взлобок, он оставлял — на минуту coxy и шел к овражку напиться из бутылки воды, заправленной слегка белым вином. Лицо ero блестело на солнце от ручьев пота, струившегося по впадинам c черным раствором пыли.
Наконец я попросил позволения попробовать попахать. Едва-едва прошел линию под ropy, — ужасно накренил, a когда пришлось подниматься на взлобок, не мог сделать десяти шагов. Страшно трудно! Пальцы c непривычки держать эти толстые оглобли одеревенели и не могли долее выносить, плечи от постоянного поднимания сохи для урегулирования борозды страшно устали, и в локтях, закрепленных в одной точке сгиба, при постоянном усилии этого рычага делалась нестерпимая боль. Мочи не было. «Вот оно, в поте лица», — подумал я утираясь.
— Это c непривычки, — сказал Лев Николаевич.
— И я ведь не сразу привык; y вас еще и завтра в руках и плечах скажется труд. Да, все же физический труд самый тяжелый, — добродушно рассуждал он c улыбкой.
И опять началось бесконечное тяжелое хождение взад и вперед по рыхлой пахучей земле. Вот он, Микула Селянинович, непобедимый никакими храбрецами в доспехах. Микула вооружен только вот таким терпением и привычкой к труду.
Мы возвращались к дому в сумерках; вызвездило на холод. Было уже настолько свежо, что я боялся, как бы он не простудился. Ведь ero py6axa была мокрая насквозь. В окнах дома весело блистал свет: нас ждали к обеду. Я мог повторить за мухой:
«Мы пахали».
Подписывайтесь на наш канал, чтобы иметь книжные рекомендации на любой случай!