.
.
Что для меня главнее всего в поэзии? Не знаю. Гениальные стихи бывают либо потрясающими, либо волшебными. Потрясающие стихи - это стихи в которых выражена со всей предельностью жизненная суть, или какая -та исповедь жизни. Например, стихи "коммунисты вперед" Межирова потрясающие. Вы можете ненавидеть коммунистов, но это не отменит гениальности этих стихов. Или, стихи Евгения Карасева Береза . В таких стихах самый тяжелый опыт жизни , самое трагическое воспоминание облекается в поэтический слог , через медиумический дар поэта поколения умерших людей обретают голос. Такие стихи не прекрасны, они скорее соборны и возвышены. А есть неземные стихи Блока с их музыкой, с их началом прекрасным, в этих стихах звучат не поколения людей, а звезды, цветы, ангелы, и стихии. В них нет исповеди, зачем она? В них истина небесной любви , в них райская музыка . Она так же не исповедальна, как ангелы небесные не исповедуются, или, цветы перед садовником. Таков не только Блок, но и Мандельштам, и Шелли, и Джон Китс, и Сапфо , и Лермонтов. Возвышенные стихи сейчас редки. Но прекрасные стихи еще встречаются реже .
_______
P. S.
Обычно равнодушен я к современным стихам , но эти стихи Евгения Карасева (проведшего двадцать лет в тюрьме )и вправду хорошие, хотя, и не столь современные. Пронзительно написано. Даже у пронзительного Вениамина Блаженного таких стихов не встретишь...
БЕРЕЗА
В старом Затьмачье, в Твери, а вернее,
на Русской возвышенности
есть береза – тихая, словно лампады свеченье.
Тюрьмы, лагеря пройдя, как к Всевышнему,
я прихожу к ней и прошу прощенья...
Перед самой войной ее,
еще прутик гибкий,
посадил дядя Коля,
отец моего лучшего друга.
На начавшемся вскоре побоище
дядя Коля сгинул,
как и мой отец, и другие батьки в округе.
А береза осталась.
Лучший друг мой Володька,
я и уличные мальчишки,
прозванные шпаною, –
мы ее поливали водой из колодца,
а зимой утепляли кошмою.
Мать Володьки, добрейшая тетя Настя,
работала на ткацкой фабрике, вздымавшейся
над окрестными крышами высоченной
трубой охряной.
То ль оговорили ткачиху, то ли ляпнула
в сердцах против власти,
но однажды ее увезли под охраной.
Как сейчас в памяти: упирающаяся,
в каком-то отчаянном душевном
движеньи,
она крикнула, конвоиров ногтями гребя:
– Сыночек! Володя! Ты папкино
продолженье!
Слушайся бабушку! Береги себя!..
Володька стоял, вцепившись в меня,
ребячьего предводителя,
будто я, всегда находчивый, дерзкий,
мог что-то поделать с вооруженными
блюстителями,
увозившими его мать
и наше детство.
В школе по поводу ареста устроили
разборку вящую –
преподаватель истории витийствовал
о враге классовом.
Я сидел и дергался: если ты друг настоящий,
жахни по парте и выйди из класса.
Но я сопел и молчал как рыба,
глазами стыдливо хлопая.
А утром волосы встали дыбом –
Володька застрелился из пистолета,
найденного нами в окопах.
Помню день похорон, дождливый, зябкий,
маленький гроб на дрогах плоских,
обезумевшую от горя бабку
и плачущую слезами березку.
Именно в ту ледниковую пору
я бросил школу и бежал из дома –
всё омерзело, обрыдло.
Я стал воровать, считая, что воры
одни не согласны с паскудным миром.
Остальные – быдло.
...Я прихожу к белоствольной рано,
стою, разделяя ее неизбывную грусть.
А рядом уже громыхают краны,
и я за березу боюсь.
1986 г.
Евгений Карасев
