Статья Виталия Ивановича Щербаченко из книги «Белгородская Пушкиниана»
(Критика работы П.Е. Щёголева о В.Ф. Раевском)
Старина имеет свои неотъемлемые достоинства, хотя и не такие, какие хочется нам видеть.
И.Е. Забелин
Началось с отрицания замечательной русской истории, великих людей прошлого. Их биографии, творчество и деятельность рассматривались с современной точки революционного зрения. Подходят ли они. В результате чего большинство было свергнуто с пьедесталов и надолго вычеркнуто из отечественной истории. Имена многих исторических лиц напрочь забыты.
Но «свято место не бывает пусто». И на освободившиеся места стали возносить новых героев, профессиональных революционеров, командармов в гражданскую войну и просто людей с какого-то боку, занимавшихся революционной деятельностью. В это же время известный пушкинист П.Е. Щёголев (в молодости тоже не отставший от революционной борьбы) находит одного из знакомых Пушкина, члена масонской ложи Владимира Федосеевича Раевского, майора егерского полка 2-й армии, размещённой на юге страны.
О нём было пушкинистам известно и ранее по воспоминаниям друзей, современников и знакомых поэта. Щёголев решил «восстановить память о замечательном в своё время человеке – о майоре Вадиме Федосеевича Раевском. «А то ведь он забыт основательно», - сетует учёный. «Даже специалисты вспоминают о нём вскользь», а он «… принадлежал к числу тех людей, которые имели некоторое право(курсив В.И. Щербаченко, а дальнейшем – автор) на память потомкам».
До революции 1917 года о В.Ф. Раевском было напечатано в нескольких статьях, и так сказать, «тем самым было реализовано некоторое право на память потомства». Но учёным этого было мало. Что же это за замечательный человек, которого почти сто лет никто не помнит? Из биографии майора Раевского, из сохранившихся материалов следствия над ним, как члена тайного общества, Щёголев находит, что Раевский провёл в казематах крепости несколько лет. Ни в чём не сознавался. И главное – никого не выдал! Как водится, у членов масонских лож были прозвища, затем это по традиции перешло и к профессиональным революционерам. У Раевского его ре было. Щёголев назвал его «первым декабристом»! Он был первым. Кто был арестован за нарушение указа императора о запрещении масонских лож.
По существовавшей традиции «первый декабрист» (во всех отношениях его биографии) должен быть до предела чистым, без тёмных пятен. Сказано – сделано. И по сей день бьём колокола о таком славном революционере. Рассказывая биографию своего героя, Щёголев рисует её только в светлых, ярких тонах, не обращая внимания на многие противоречия в ней, подтасовки… Учёный утверждает, что якобы его мать была княжной из рода Фениных. Все поиски такого княжеского рода на Руси не увенчались успехом.
Установка на идеализацию образа Раевского требовала совершенно другого подхода к рассмотрению черт его сложного характера и поведения. Обратимся к статье учёного: «отец и мать относились к нему иначе, чем к другим детям», или «братья и сёстры были неприязненно настроены по отношению к нему» (Щёголев П.Е. Первенцы русской свободы, М. 1987 г., стр.63). Щёголева такое отношение к Владимиру сей семьи не удивляет. Поистине. Как в том историческом анекдоте: «Вся рота идёт не в ногу, один прапорщик в ногу».
Ведь что-то было неприятного в характере Раевского, что его не любили в семье почти всю жизнь. О майоре Раевском вспоминает и друг Пушкина И.П. Липранди в своих мемуарах: «…никакого движения не было». «Генерал Орлов в начале 1821 отошёл от дел в обществе, полковник П.И. Пестель начал сильно сомневаться… И только Раевский, «верный своему резкому характеру… за мнимой надменностью и гордостью одиночества теплилось глубоко идеалистическое настроение» (Щёголев, там же, стр. 66).
Что касается «первого декабриста», то тут тоже не складывается картина, которую хотел бы видеть учёный. Член ранних масонских лож, которых в офицерской среде российской армии немало, Раевский привык больше рассуждать, агитировать о чём-то возвышенном, светлом будущем, почерпнув эти мысли и знания во время своего пребывания в Европе, чем действовать. То, что он был превосходным агитатором, этого от него не отнять. И скорее он «первый агитатор», чем «первый декабрист».
Как член тайного общества (которое, как вспоминают его современники, тайным никогда и не было), заговорщик из него был явно неумелым. До сих пор никто толком не знает из исследователей, за что судили несколько раз В.Ф. Раевского. Как и не знали этого и некоторые судьи, оправдывавшие его два раза. Скорее всего, «за резкость характера» во время следствия. А если бы не помощь, связанная с большой опасностью его товарищей Липранди, Бурцева Охотникова и, в первую очередь, А.С. Пушкина, судьи знали бы, за что, за какие деяния судить Раевского. И не миновать ему тога смертельного приговора. Вот тогда полностью подтвердилась кличка, данная ему П.Е. Щёголевым.
Что за заговорщик? Что за член тайного общества? Получив от Пушкина сигнал о его предстоящем аресте, он что-то из материалов сжигает, но оставляет основной документ общества «Зелёную книгу» на виду среди книг своей библиотеки, список членов Тульчинской управы. Их потом, уже из отобранных при аресте материалов, изъяли его приятели. Но и это «не замечено» исследователями в биографии Раевского.
Возвеличивание его имени нарастает с каждым новым автором, и каждый стремится сказать нечто новое, захватывающее. Уже появилось сообщение, что Раевский вместе со своим однокашником Батеньковым ещё во время учёбы в Благородном пансионе создали нечто подобно тайному обществу. И это подаётся на полном серьёзе, без учёта возраста «заговорщиков».
Участие Раевского в делах Союза благоденствия, членом которого он был, преувеличено. А что касается Южного тайного общества, то, по мнению одного из самых известных членов тайного общества А.И. Тургенева (друга Пушкина), деятельность его была ничтожной, и потому «и братьев и царя он уверял в ничтожности действий тайного общества…» (Нечкина М.В. Движение декабристов. М. 1955 г. стр. 13-14, 17).
Нет нужды продолжать наше повествование о действиях В.Ф. Раевского в тайном обществе, тем более, что тема у нас другая – Пушкин и Раевский. Следуя заранее разработанному сценарию, Щёголев постарался унизить друзей Пушкина, тем самым бросив тень и на поэта. «Липранди, и Вельтман, и Горчаков, и Алексеев были мало оригинальные фигуры, средние личности, и можно с уверенностью утверждать, ничего не дали поэту…» И, конечно, дорогой читатель, Вы догадались, что «…единственным человеком, который был достоин этой дружбы (Щёголев П.Е. Первенцы русской свободы, М. 1987 г.), естественно, мог быть только Раевский, хотя с такой оценкой друзей поэта не согласился бы, возможно, ни один пушкинист.
Авторы книги о В.Ф. Раевском не устают повторять: «Друг, друг поэта». А была ли дружба? «от Пушкина не могло укрыться, что идеалистическое возбуждение, которое привело Раевского к вступлению в тайное общество, не оставляло его всё время…» (там же, стр. 89). «Как и то, что он не сознавал своих политических убеждений, своего образа мысли» (Щёголев, там же.) Пушкин из бесед с Раевским, офицерами, вынес мнение, «что они занимаются чем-то тайным, недозволенным и страшным таким, что может кончиться очень плохо» (Щёголев, стр. 89).
«Очень плохо» именно и для Пушкина, жившего здесь на правах почти ссыльного. У Пушкина было развито чувство опасности. Вспомним его попытки уехать в Петербург в декабре 1825 года, отказ от встречи с Раевским в Тираспольской крепости. Да и прибежал поэт ночью к Раевскому не только потому, чтобы предупредить об аресте, но и в какой-то степени обезопасить себя. При такой, можно сказать преступной халатности, которой был наделён майор (даже после сообщения Пушкина) он мог немало навредить Пушкину. Где гарантия, что поэт не писал ему записочек, писем (осталось только одно, а сколько их было?).
Пушкин на положении ссыльного. На Пушкина пала немилость царя, на него негодует синод… А Раевский, пописывающий на досуге «архаические стихи», не понимая, что перед ним великий поэт, пытается его учить, какие ему писать стихи, призывает его к созданию произведений, совершенно недопустимых в его-то положении. Не знает, что Пушкин дал своим друзьям Карамзиным «обет молчания» на два года. Правда, поэт заинтересовался предложением Раевского сочинять на темы русской истории. Но дальше памяток, планов дело не пошло и «из его планов ничего не вышло» (Щёголев П.Е. Первенцы русской свободы. М. 1987 г., стр. 100). Страшно подумать, что если бы молодой, восторженный, легко увлекаемый поэт послушал бы этих советов «неистового идеалиста»? Тогда бы в крепость он попал впереди «первого декабриста…». А там уж югом России не отделался – Сибирь велика.
Отец Раевского, Федосий Михайлович, отлично знал своего сына и не раз напоминал ему русскую пословицу: «Не будь горд, гордым бог противен!». Но сын не внял советам отца. Чего стоит описываемая в мемуарах друзей поэта сценка с уличением Пушкина в незнании того, где находится какой-то город на карте. Майор Раевский тут же подозвал находящегося здесь солдата из его ланкастерской школы и в присутствии общества офицеров приказал ему показать Пушкину этот город на карте. Мол, что же вы. Поэт, не знаете того, что каждый солдат знает… Между прочим, у майора было какое-то чрезмерное увлечение географией. Он и в «Мемуарах» значительную часть посвятил этому эпизоду. От такого поворота событий Пушкин опешил. Но можно сказать с большой долей уверенности: ни до, ни после этого эпизода он большего удара по своему самолюбию не получал.
А о самолюбии поэта писали не раз в своих мемуарах его друзья. Иван Липранди вспоминает «о неограниченном самолюбии» Пушкина. О том же пишет Юзефович: «Невероятной чувствительности ко всякой насмешке, хотя бы самой невинной». Авторы некоторых книг, в которых воспроизводится этот злополучный анекдот с картой, с каким-то умилением пишут, что всё это Пушкин принял спокойно. И на второй день даже нашёл книгу, в которой отыскал этот город, то есть проделал всё то, что и сейчас делает современный писатель. Не знает чего-либо, справляется в справочнике.
Наверно думают многие исследователи, что Пушкин спокойно проглотил эту пилюлю, унизился. Он никогда не менял свой характер в зависимости от обстоятельств. Он этого не забыл. И когда пушкинисты недоумевают, размышляя о поступке поэта, не пожелавшим воспользоваться разрешением генерала – посетить арестанта Раевского, заключённого в Тираспольской крепости. Как же так: Пушкин отказался посетить друга! То пусть они вспомнят сцену – солдат у карты и пристыженный поэт. По мнению автора. У Пушкина было за правило: человек. Его унизивший (обычно тут же вызывался на поединок), пытавшийся его учить, просто переставал быть его другом.
Что касается того, что майора Раевского почти все авторы записали в друзья Пушкина, то следует, вероятно, вспомнить строки из письма поэта Л.С. Пушкину от 21 июля 1821: «…слава богу, с моими конституционными друзьями я скоро позабуду русскую азбуку». Что же касается фразы Пушкина в другом письме к В.А. Жуковскому (январь 1826): «в Кишинёве я был дружен с майором Раевским, генералом Пущиным и Орловым», то все перечисленные лица, по мнению составителя комментариев к «Переписке А.С. Пушкин помнил и любил до последнего аса. О Раевском и некоторых других он после событий декабря 1825 года почти не вспоминал. Охладел Пушкин и к масонским ложам и масонству. И на упрёк в этом друга своего С.А. Соболевского отвечал:
«Разве ты не знаешь, что все филантропические и гуманитарные тайные общества, даже самое масонство, подучили от Адама Вейсгаупта направление подозрительное и враждебное существующим государственным порядкам?» (Пушкин в воспоминаниях современников. Том II, М. 1985, стр. 11-12). Этого ему декабристы не простили. В заключение хочется привести ещё одну цитату, автор которой И.П. Липранди высказывает своё предположение, чем бы могла закончиться встреча Пушкина с В.Ф. Раевским и другими подобными неистовыми «друзьями», продлись они дальше: «Я смотрю со своей точки зрения на этот ответ Пушкина, как на событие самое счастливое в его жизни… легко быть свидетелем бедней, обуревающих наших строителей государства и невинно сделаться жертвой…» («Из Дневника воспоминаний»). Но лучше, чем написал Пушкин в уничтоженной 10-й главе романа «Евгений Онегин», не скажешь:
Сначала эти разговоры Между лафитом и клико (Лишь были дружеские споры) И не «входила» глубоко В сердца мятежная наука. (Всё это было только) скука. Безделье молодых умов, Забавы взрослых шалунов…
А теперь цитата Архиепископа НИКОНА «С чего начинается измена родным заветам» (Архиепископ Никон. Православие и грядущие судьбы России. 1994 г.):
«…Меня поражает эта преступная беспечность – не говорю уже о вере, о спасении души, а хотя бы только о благе своей родины, о том, что чужеземцы не захватили в свои руки то, что веками скопляли отцы наши, не заставили нас быть батраками на них, не издевались над нами, как над глупыми, презренными неграми, из которых можно делать всё, что им будет угодно! А ведь если мы будем так беспечны и впредь, то недолго и для этого… Нашей интеллигенцией будто какой-то гипноз овладел: вот, непременно, во что бы то ни стало быть европейцами, во всём походить на них, усвоить их идеалы, их формы жизни, их языки, даже их платья, манеры, привычки. А того не видят люди русские, что европейцы только смеются над этим, только презирают нас ещё больше как париев, как некультурных дикарей».
Доклад на заседании Пушкинского клуба
Белгород 2022